Андрей Платонов.
Чевенгур
Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда
люди приходят жить прямо из природы. Появляется человек -- с
тем зорким и до грусти изможденным лицом, который все может
починить и оборудовать, но сам прожил жизнь необорудованно.
Любое изделие, от сковородки до будильника, не миновало на
своем веку рук этого человека. Не отказывался он также
подкидывать подметки, лить волчью дробь и штамповать поддельные
медали для продажи на сельских старинных ярмарках. Себе же он
никогда ничего не сделал -- ни семьи, ни жилища. Летом жил он
просто в природе, помещая инструмент в мешке, а мешком
пользовался как подушкой -- более для сохранности инструмента,
чем для мягкости. От раннего солнца он спасался тем, что клал
себе с вечера на глаза лопух. Зимой же он существовал на
остатки летнего заработка, уплачивая церковному сторожу за
квартиру тем, что звонил ночью часы. Его ничто особо не
интересовало -- ни люди, ни природа, -- кроме всяких изделий.
Поэтому к людям и полям он относился с равнодушной нежностью,
не посягая на их интересы. В зимние вечера он иногда делал
ненужные вещи: башни из проволок, корабли из кусков кровельного
железа, клеил бумажные дирижабли и прочее -- исключительно для
собственного удовольствия. Часто он даже задерживал чей-нибудь
случайный заказ -- например, давали ему на кадку новые обручи
подогнать, а он занимался устройством деревянных часов, думая,
что они должны ходить без завода -- от вращения Земли.
Церковному сторожу не нравились такие бесплатные занятия.
-- На старости лет ты побираться будешь, Захар Палыч! Кадка
вон который день стоит, а ты о землю деревяшкой касаешься
неведомо для чего.
Захар Павлович молчал: человеческое слово для него что
лесной шум для жителя леса -- его не слышишь. Сторож курил и
спокойно глядел дальше -- в бога он от частых богослужений не
верил, но знал наверное, что ничего у Захара Павловича не
выйдет: люди давно на свете живут и уже все выдумали. А Захар
Павлович считал наоборот: люди выдумали далеко не все, раз
природное вещество живет нетронутое руками.
Через четыре года в пятый село наполовину уходило в шахты и
города, а наполовину в леса -- бывал неурожай. Издавна
известно, что на лесных полянах даже в сухие годы хорошо
вызревают травы, овощ и хлеб. Оставшаяся на месте половина
деревни бросалась на эти поляны, чтобы уберечь свою зелень от
моментального расхищения потоками жадных странников. Но на этот
раз засуха повторилась и в следующем году. Деревня заперла свои
хаты и вышла двумя отрядами на большак -- один отряд пошел
побираться к Киеву, другой -- на Луганск на заработки;
некоторые же повернули в лес и в заросшие балки, стали есть
сырую траву, глину и кору и одичали. Ушли почти одни взрослые
-- дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать.
Грудных же постепенно затомили сами матери-кормилицы, не давая
досыта сосать.
Была одна старуха -- Игнатьевна, которая лечила от голода
малолетних: она им давала грибной настойки пополам со сладкой
травой, и дети мирно затихали с сухой пеной на губах. Мать
целовала ребенка в состарившийся морщинистый лобик и шептала:
-- Отмучился, родимый. Слава тебе, господи!
Игнатьевна стояла тут же:
-- Преставился, тихий: лучше живого лежит, сейчас в раю
ветры серебряные слушает...
Мать любовалась своим ребенком, веря в облегчение его
грустной доли.
-- Возьми себе мою старую юбку, Игнатьевна, -- нечего
больше дать. Спасибо тебе.
Игнатьевна простирала юбку на свет и говорила:
-- Да ты поплачь, Митревна, немножко: так тебе полагается.
А юбка твоя ношеная-переношеная, прибавь хоть платочек ай
утюжок подари...
Захар Павлович остался в деревне один -- ему понравилось
безлюдье. Но жил он больше в лесу, в землянке с одним бобылем,
питаясь наваром трав, пользу которых заранее изучил бобыль.
Все время Захар Павлович работал, чтобы забывать голод, и
приучился из дерева делать все то же, что раньше делал из
металла. Бобыль же всю жизнь ничего не делал -- теперь тем
более; до пятидесяти лет он только смотрел кругом -- как и что
-- и ожидал, что выйдет, в конце концов, из общего
беспокойства, чтобы сразу начать действовать после успокоения и
выяснения мира; он совсем не был одержим жизнью, и рука его так
и не поднялась ни на женский брак и ни на какое общеполезное
деяние. Родившись, он удивился и так прожил до старости с
голубыми глазами на моложавом лице. Когда Захар Павлович делал
дубовую сковородку, бобыль поражался, что на ней все равно
ничего нельзя изжарить. Но Захар Павлович наливал в деревянную
сковородку воды и достигал на медленном огне того, что вода
кипела, а сковородка не горела. Бобыль замирал от удивления:
-- Могучее дело. Куда ж тут, братцы, до всего дознаться!
И у бобыля опускались руки от сокрушающих всеобщих тайн. Ни
разу никто не объяснил бобылю простоты событий -- или он сам
был вконец бестолковый. Действительно, когда Захар Павлович
попробовал ему рассказать, отчего ветер дует, а не стоит на
месте, бобыль еще более удивился и ничего не понимал, хотя
чувствовал происхождение ветра точно.
-- Да неужто? Скажи пожалуйста! Стало быть, от солнечного
припеку? Милое дело!..
Захар Павлович объяснил, что припек дело не милое, а просто
-- жара.
-- Жара?! -- удивился бобыль. -- Ишь ты, ведьма какая!
У бобыля только передвигалось удивление с одной вещи на
другую, но в сознание ничего не превращалось. Вместо ума он жил
чувством доверчивого уважения.
За лето Захар Павлович переделал из дерева все изделия,
какие знал. Землянка и ее усадебное прилежащее место было
уставлено предметами технического искусства Захара Павловича --
полный комплект сельскохозяйственного инвентаря, машин,
инструментов, предприятий и житейских приспособлений -- все
целиком из дерева. Странно, что ни одной вещи, повторявшей
природу, не было: например, лошади, тыквы или еще чего.
В августе бобыль пошел в тень, лег животом вниз и сказал:
-- Захар Павлович, я помираю, я вчера ящерицу съел... Тебе
два грибка принес, а себе ящерицу сжарил. Помахай мне лопухом
по верхам -- я ветер люблю.
Захар Павлович помахал лопухом, принес воды и попоил
умиравшего.
-- Ведь не умрешь. Тебе только кажется.
-- Умру, ей-богу, умру, Захар Палыч, -- испугался солгать
бобыль. -- Нутре% ничего не держит, во мне глист громадный
живет, он мне всю кровь выпил...
Бобыль повернулся навзничь:
-- Как ты думаешь, бояться мне аль нет?
-- Не бойся, -- положительно ответил Захар Павлович. -- Я
бы сам хоть сейчас умер, да все, знаешь, занимаешься разными
изделиями...
Бобыль обрадовался сочувствию и к вечеру умер без испуга.
Захар Павлович во время его смерти ходил купаться в ручей и
застал бобыля уже мертвым, задохнувшимся собственной зеленой
рвотой. Рвота была плотная и сухая, она тестом осела вокруг рта
бобыля, и в ней действовали белые мелкокалиберные черви.
Ночью Захар Павлович проснулся и слушал дождь: второй дождь
с апреля месяца. "Вот бы бобыль удивился", -- подумал Захар
Павлович. Но бобыль мокнул один в темноте ровно льющихся с неба
потоков и тихо опухал.
Сквозь сонный, безветренный дождь что-то глухо и грустно
запело -- так далеко, что там, где пело, наверно, не было дождя
и был день. Захар Павлович сразу забыл бобыля, и дождь, и голод
-- и встал. Это гудела далекая машина, живой работающий
паровоз. Захар Павлович вышел наружу и постоял во влаге теплого
дождя, напевающего про мирную жизнь, про обширность долгой
земли. Темные деревья дремали раскорячившись, объятые лаской
спокойного дождя; им было так хорошо, что они изнемогали и
пошевеливали ветками без всякого ветра.
Захар Павлович не обратил внимания на отраду природы, его
разволновал неизвестный смолкший паровоз. Когда он ложился
обратно спать, он подумал, что дождь -- и тот действует, а я
сплю и прячусь в лесу напрасно: умер же бобыль, умрешь и ты;
тот ни одного изделия за весь свой век не изготовил -- все
присматривался да приноравливался, всему удивлялся, в каждой
простоте видел дивное дело и руки не мог ни на что поднять,
чтобы чего-нибудь не испортить; только грибы рвал, и то
находить их не умел; так и умер, ни в чем не повредив природы.
Утром было большое солнце, и лес пел всею гущей своего
голоса, пропуская утренний ветер под исподнюю листву. Захар
Павлович заметил не столько утро, сколько смену работников --
дождь уснул в почве, его заместило солнце; от солнца же
поднялась суета ветра, взъерошились деревья, забормотали травы
и кустарники и даже сам дождь, не отдохнув, снова вставал на
ноги, разбуженный щекочущей теплотой, и собирал свое тело в
облака.
Захар Павлович положил в мешок свои деревянные изделия --
сколько их в нем уместилось -- и пошел вдаль, по грибной бабьей
тропинке. На бобыля он не посмотрел: мертвые невзрачны; хотя
Захар Павлович знал одного человека, рыбака с озера Мутево,
который многих расспрашивал о смерти и тосковал от своего
любопытства; этот рыбак больше всего любил рыбу, не как пищу, а
как особое существо, наверное знающее тайну смерти. Он
показывал глаза мертвых рыб Захару Павловичу и говорил: "Гляди
-- премудрость". Рыба между жизнью и смертью стоит, оттого она
и немая и глядит без выражения; тел/о'к ведь и тот думает, а
рыба нет -- она все уже знает". Созерцая озеро годами, рыбак
думал все об одном и том же -- об интересе смерти. Захар
Павлович его отговаривал: "Нет там ничего особого: так,
что-нибудь тесное". Через год рыбак не вытерпел и бросился с
лодки в озеро, связав себе ноги веревкой, чтобы нечаянно не
поплыть. Втайне он вообще не верил в смерть, главное, же, он
хотел посмотреть -- что там есть: может быть, гораздо
интересней, чем жить в селе или на берегу озера; он видел
смерть как другую губернию, которая расположена под небом,
будто на дне прохладной воды, -- и она его влекла. Некоторые
мужики, которым рыбак говорил о своем намерении пожить в смерти
и вернуться, отговаривали его, а другие соглашались с ним: "Что
ж, испыток не убыток, Митрий Иваныч. Пробуй, потом нам
расскажешь". Дмитрий Иванович попробовал: его вытащили из озера
через трое суток и похоронили у ограды на сельском погосте.
Сейчас Захар Павлович проходил мимо погоста и искал могилу
рыбака в частоколе крестов. Над могилой рыбака не было креста:
ни одно сердце он не огорчил своей смертью, ни одни уста его не
понимали, потому что он умер не в силу немощи, а в силу своего
любопытного разума. Жены у рыбака не осталось --
он был вдовый, сын же был малолеток и жил у чужих людей. Захар
Павлович приходил на похороны и вел мальчишку за руку --
ласковый и разумный такой мальчик, не то в мать, не то в отца.
Где сейчас этот мальчик? Наверно, умер первым в эти голодные
годы, как круглый сирота. За гробом отца мальчик шел без горя и
пристойно.
-- Дядя Захар, это отец нарочно так улегся?
-- Не нарочно, Саша, а сдуру -- тебя теперь в убыток ввел.
Не скоро ему рыбу ловить придется.
-- А чего тетки плачут?
-- Потому что они х/о'ньжи!
Когда гроб поставили у могильной ямы, никто не хотел
прощаться с покойным. Захар Павлович стал на колени и
притронулся к щетинистой свежей щеке рыбака, обмытой на озерном
дне. Потом Захар Павлович сказал мальчику:
-- Попрощайся с отцом -- он мертвый на веки веков. Погляди
на него --
будешь вспоминать.
Мальчик прилег к телу отца, к старой его рубашке, от которой
