как сердце отошло вдаль и оттуда стремилось снова пробиться в
жизнь. Сербинов следил за сердцем и не особо желал ему успеха,
ведь Софья Александровна останется жить, пусть она хранит в
себе след его тела и продолжает существование. Солдат,
нагнувшись, без взмаха разрезал ему саблей живот, и оттуда
ничего не вышло -- ни крови, ни внутренностей.
-- Сам лез стрелять, -- сказал кавалерист. -- Если б ты
первый не спешил, то и сейчас остался бы.
Дванов бежал с двумя наганами, другой он взял у убитого
командира отряда. За ним гнались трое всадников, но их
перехватили Кирей с Жеевым и отвлекли за собой.
-- Ты куда? -- остановил Дванова солдат, убивший Сербинова.
Дванов без ответа сшиб его с коня из обоих наганов, а сам
бросился на помощь гибнущему где-то Копенкину. Вблизи уже было
тихо, сражение перешло в середину Чевенгура, и там топали
лошадиные ноги.
-- Груша! -- позвал в наступившей тишине поля Кирей. Он
лежал с рассеченной грудью и слабой жизнью.
-- Ты что? -- подбежал к нему Дванов.
Кирей не мог сказать своего слова.
-- Ну прощай, -- нагнулся к нему Александр. -- Давай
поцелуемся, чтоб легче было.
Кирей открыл рот в ожидании, а Дванов обнял его губы своими.
-- Груша-то жива иль нет? -- сумел произнести Кирей.
-- Умерла, -- сказал ему Дванов для облегчения.
-- И я сейчас помру, мне скучно начинается, -- еще раз
превозмог сказать Кирей и здесь умер, оставив обледенелые глаза
состоится партконференция, и туда зовут от нас делегата,
-- Больше тебе смотреть нечего, -- прошептал Александр. Он
затянул его взор веками и погладил горячую голову. -- Прощай.
Копенкин вырвался из тесноты Чевенгура, в крови и без сабли,
но живой и воюющий. За ним шли в угон четыре кавалериста на
изнемогших лошадях. Двое приостановили коней и ударили по
Копенкину из винтовок. Копенкин обернул Пролетарскую Силу и
понесся, безоружный, на врага, желая сражаться в упор. Но
Дванов заметил его ход на смерть и, присев для точности прицела
на колено, начал сечь кавалеристов из своей пары наганов, по
очереди из каждого. Копенкин наскочил уже на кавалеристов,
опущенных под стремена взволнованных лошадей; двое солдат
выпали, а другие двое не успели выпростать ног, и их поднесли
раненые кони в степь, болтая мертвецами под собой.
-- Ты жив, Саш? -- увидел Копенкин. -- А в городе чужое
войско, а люди все кончились... Стой! Где-то у меня заболело...
Копенкин положил голову на гриву Пролетарской Силы.
-- Сними меня, Саш, полежать внизу...
Дванов снял его на землю. Кровь первых ран уже засохла на
рваной и рубленой шинели Копенкина, а свежая и жидкая еще не
успела сюда просочиться.
Копенкин лег навзничь на отдых.
-- Отвернись от меня, Саш, ты видишь, я не могу
существовать...
Дванов отвернулся.
-- Больше не гляди на меня, мне стыдно быть покойным при
тебе... Я задержался в Чевенгуре и вот теперь кончаюсь, а Роза
будет мучиться в земле одна...
Копенкин вдруг сел и еще раз прогремел боевым голосом:
-- Нас ведь ожидают, товарищ Дванов! -- и лег мертвым лицом
вниз, а сам стал весь горячий.
Пролетарская Сила подняла его тело за шинель и понесла
куда-то в свое родное место на степной, забытой свободе. Дванов
шел за лошадью следом, пока в шинели не разорвались тесемки, и
тогда Копенкин очутился полуголый, взрытый ранами больше, чем
укрытый одеждой. Лошадь обнюхала скончавшегося и с жадностью
начала облизывать кровь и жидкость из провалов ран, чтобы
поделить с павшим спутником его последнее достояние и уменьшить
смертный гной. Дванов поднялся на Пролетарскую Силу и тронул ее
в открытую степную ночь. Он ехал до утра, не торопя лошади;
иногда Пролетарская Сила останавливалась, оглядывалась обратно
и слушала, но Копенкин молчал в оставленной темноте; и лошадь
сама начинала шагать вперед.
Днем Дванов узнал старую дорогу, которую видел в детстве, и
стал держать по ней Пролетарскую Силу. Та дорога проходила
через одну деревню, а затем миновала в версте озеро Мутево. И в
этой деревне Дванов проехал свою родину на шагающем коне. Избы
и дворы обновились, из печных труб шел дым, было время
пополудни, и бурьян давно скосили с обземлевших крыш. Сторож
церкви начал звонить часы, и звук знакомого колокола Дванов
услышал как время детства. Он придержал лошадь у колодезного
стока, чтобы она попила и отдохнула. На завалинке ближней хаты
сидел горбатый старик -- Петр Федорович Кондаев. Он не узнал
Дванова, а Александр не напомнил ему о себе. Петр Федорович
ловил мух на солнечном пригреве и лущил их в руках со счастьем
удовлетворения своей жизни, не думая от забвения о чужом
всаднике.
Дванов не пожалел родину и оставил ее. Смирное поле
потянулось безлюдной жатвой, с нижней земли пахло грустью
ветхих трав, и оттуда начиналось безвыходное небо, делавшее
весь мир порожним местом.
Вода в озере Мутево слегка волновалась, обеспокоенная
полуденным ветром, теперь уже стихшим вдалеке. Дванов подъехал
к урезу воды. Он в ней купался и из нее кормился в ранней
жизни, она некогда успокоила его отца в своей глубине, и теперь
последний и кровный товарищ Дванова томится по нем одинокие
десятилетия в тесноте земли. Пролетарская Сила наклонила голову
и топнула ногой, ей что-то мешало внизу. Дванов посмотрел и
увидел удочку, которую приволокла лошадиная нога с берегового
нагорья. На крючке удочки лежал прицепленным иссохший,
сломанный скелет маленькой рыбы, и Дванов узнал, что это была
его удочка, забытая здесь в детстве. Он оглядел все неизменное,
смолкшее озеро и насторожился, ведь отец еще остался -- его
кости, его жившее вещество тела, тлен его взмокавшей п/о'том
рубашки, -- вся родина жизни и дружелюбия. И там есть тесное,
неразлучное место Александру, где ожидают возвращения вечной
дружбой той крови, которая однажды была разделена в теле отца
для сына. Дванов понудил Пролетарскую Силу войти в воду по
грудь и, не прощаясь с ней, продолжая свою жизнь, сам сошел с
седла в воду -- в поисках той дороги, по которой когда-то
прошел отец в любопытстве смерти, а Дванов шел в чувстве стыда
жизни перед слабым, забытым телом, остатки которого истомились
в могиле, потому что Александр был одно и то же с тем еще не
уничтоженным, теплящимся следом существования отца.
Пролетарская Сила слышала, как зашуршала подводная трава, и
к ее голове подошла донная муть, но лошадь разогнала ртом ту
нечистую воду и попила немного из среднего светлого места, а
потом вышла на сушь и отправилась бережливым шагом домой, на
Чевенгур.
Туда она явилась на третьи сутки после ухода с Двановым,
потому что долго лежала и спала в одной степной лощине, а
выспавшись, забыла дорогу и блуждала по целине, пока ее не
привлек к себе голосом Карчук, шедший с одним попутным стариком
тоже в Чевенгур. Стариком был Захар Павлович, он не дождался к
себе возвращения Дванова и сам прибыл, чтобы увести его отсюда
домой.
В Чевенгуре Карчук и Захар Павлович никого из людей не
нашли, в городе было пусто и скучно, только в одном месте, близ
кирпичного дома, сидел Прошка и плакал среди всего доставшегося
ему имущества.
-- Ты чего ж, Прош, плачешь, а никому не жалишься? --
спросил Захар Павлович. -- Хочешь, я тебе опять рублевку дам --
приведи мне Сашу.
-- Даром приведу, -- пообещал Прокофий и пошел искать
Дванова.
