своего холостого положения.
-- Ну ничего, -- успокаивали ее. -- Глядишь, опять скоро
сына почнешь: ты на это ухватлива...
-- а чего ж зря-то жить! -- смелела Марья. -- Лишь бы хлеб
был.
-- Это-то хоть верно, -- соглашались мужики. -- Бабе родить
не трудно, да хлеб за ней не поспевает... Да ты-то ведьма: ты
свою пору знаешь...
Прохор Абрамович сказал жене, что она отяжелела безо
времени.
-- И-их, Проша, -- ответила Мавра Фетисовна, -- я рожу, я и
с сумой для них пойду -- не ты ведь!
Прохор Абрамович умолк на долгое время.
Настал декабрь, а снегу не было -- озимые вымерзали. Мавра
Фетисовна родила двоешек.
-- Снеслась, -- сказал у ее кровати Прохор Абрамович. -- Ну
и слава богу: что ж теперь делать-то! Должно, эти будут живучие
-- морщинки на лбу и ручки кулаками.
Приемыш стоял тут же и глядел на непонятное с искаженным
постаревшим лицом. В нем поднялась едкая теплота позора за
взрослых, он сразу потерял любовь к ним и почувствовал свое
одиночество -- ему захотелось убежать и спрятаться в овраг. Так
же ему было одиноко, скучно и страшно, когда он увидел
склещенных собак -- он тогда два дня не ел, а всех собак
разлюбил навсегда. У кровати роженицы пахло говядиной и сырым
молочным телком, а сама Мавра Фетисовна ничего не чуяла от
слабости, ей было душно под разноцветным лоскутным одеялом --
она обнажила полную ногу в морщинах старости и материнского
жира; на ноге были видны желтые пятна каких-то омертвелых
страданий и синие толстые жилы с окоченевшей кровью, туго
разросшиеся под кожей и готовые ее разорвать, чтобы выйти
наружу; по одной жиле, похожей на дерево, можно чувствовать,
как бьется где-то сердце, с усилием прогоняя кровь сквозь узкие
обвалившиеся ущелья тела.
-- Что, Саш, загляделся? -- спросил Прохор Абрамович у
ослабевшего приемыша. -- Два братца тебе родилось. Отрежь себе
хлеба ломоть и ступай бегать -- нынче потеплело...
Саша ушел, не взяв хлеба. Мавра Фетисовна открыла белые
жидкие глаза и позвала мужа:
-- Проша! С сиротой -- десять у нас, а ты двенадцатый...
Прохор Абрамович и сам знал счет:
-- Пускай живут -- на лишний рот лишний хлеб растет.
-- Люди говорят, голод будет -- не дай бог страсти такой:
куда нам деваться с грудными да малолетними?
-- Не будет голода, -- для спокойствия решил Прохор
Абрамович. -- Озимые не удадутся, на яровых возьмем.
Озимые и взаправду не удались: они подмерзли еще с осени, а
весной окончательно задохнулись под полевою наледью. Яровые то
пугали, то радовали, но кое-как дозрели, подарив по десяти
пудов с десятины. Старшему сыну Прохора Абрамовича было лет
одиннадцать и почти столько же приемышу: кто-то один должен
идти побираться, чтобы носить семье помощь хлебными сухарями.
Прохор Абрамович молчал: своего послать жалко, а сироту --
стыдно.
-- Что ж ты молчишь-то сидишь? -- озлобилась Мавра
Фетисовна. -- Агапка семилетнего отправила, Мишка Дувакин
девчонку снарядил, а ты все сидишь, идол беззаботный! Пшена-то
до рождества не хватит, а хлеба со Спаса не видим!..
Весь вечер Прохор Абрамович шил удобный и уемистый мешок из
старого рядна. Раза два он подзывал Сашу и примеривал к его
плечам:
-- Ничего? Тут не тянет?
-- Ничего, -- отвечал Саша.
Семилетний Прошка сидел рядом с отцом и вдевал суровую нитку
в иглу, когда она выскакивала, так как сам отец видел неясно.
-- Папаньк, завтра Сашку побираться прогонишь? -- спросил
Прошка.
-- Чего ты болтаешь сидишь? -- сердился отец. -- Вот ты
подрастешь -- сам попобираешься.
-- Я не пойду, -- отказался Прошка, -- я воровать буду.
Помнишь, ты говорил, кобылу у дяди Гришки свели? Они свели, им
хорошо, а дядя Гришка мерина опять купил. А я вырасту -- украду
мерина.
На ночь Мавра Фетисовна накормила Сашу лучше своих кровных
детей -- дала ему отдельно, после всех, каши с маслом и молока,
сколько попьет. Прохор Абрамович принес из риги жердь, и, когда
все спали, он выделал из нее дорожный посошок. Саша не спал и
слушал, как Прохор Абрамович строгает палку хлебным ножом.
Прошка сопел и ежился от таракана, бродившего у него по шее.
Саша снял таракана, но побоялся его убить и бросил с печки на
пол.
-- Ты, Саш, не спишь? -- спросил Прохор Абрамович. -- Спи
себе, чего ж ты!
Дети просыпались рано, они начинали драться друг с другом в
темноте, когда петухи еще дремали, а старики просыпались только
по второму разу и чесали пролежни. Ни один запор еще не скрипел
на деревне, и ничто не верещало в полях. В такой час Прохор
Абрамович вывел приемыша за околицу. Мальчик шел сонный,
доверчиво ухватив руку Прохора Абрамовича. Было сыро и
прохладно; сторож в церкви звонил часы, и от грустного гула
колокола мальчик заволновался. Прохор Абрамович наклонился к
сироте.
-- Саша, ты погляди туда. Вон, видишь, дорога из деревни на
гору пошла -- ты все так иди и иди по ней. Увидишь потом
громадную деревню и каланчу на бугре -- ты не пугайся, а ступай
прямо, это тебе повстречается город -- а там много хлеба на
ссыпках. Как наберешь полную сумку -- приходи домой отдыхать...
Ну, прощай, сынок ты мой!
Саша держал руку Прохора Абрамовича и глядел в серую
утреннюю скудость полевой осени.
-- Там дожди были? -- спросил Саша о далеком городе.
-- Сильные! -- подтвердил Прохор Абрамович.
Тогда мальчик оставил руку и, не взглянув на Прохора
Абрамовича, тихо тронулся один -- с сумкой и палкой,
разглядывая дорогу на гору, чтобы не потерять своего
направления. Мальчик скрылся за церковью и кладбищем, и его
долго не было видно. Прохор Абрамович стоял на одном месте и
ждал, когда мальчик покажется на той стороне лощины. Одинокие
воробьи спозаранку копались на дороге и, видимо, зябли. "Тоже
сироты, -- думал про них Прохор Абрамович, -- кто им кинет
чего!"
Саша вошел на кладбище не сознавая, чего ему хочется. В
первый раз он подумал сейчас про себя и тронул свою грудь: вот
тут я, -- а всюду было чужое и непохожее на него. Дом, в
котором он жил, где любил Прохора Абрамовича, Мавру Фетисовну и
Прошку, оказался не его домом -- его вывели оттуда утром на
прохладную дорогу. В полудетской грустной душе, не разбавленной
успокаивающей водой сознания, сжалась полная давящая обида --
он чувствовал ее до горла.
Кладбище было укрыто умершими листьями, по их покою всякие
ноги сразу затихали и ступали мирно. Всюду стояли крестьянские
кресты, многие без имени и без памяти о покойном. Сашу
заинтересовали те кресты, которые были самые ветхие и тоже
собирались упасть и умереть в земле. Могилы без крестов были
еще лучше -- в их глубине лежали люди, ставшие навеки сиротами:
у них тоже умерли матери, а отцы у некоторых утонули в реках и
озерах. Могильный бугор отца Саши почти растоптался -- через
него лежала тропинка, по которой носили новые гробы в глушь
кладбища.
Близко и терпеливо лежал отец, не жалуясь, что ему так худо
и жутко на зиму оставаться одному. Что там есть? Там плохо, там
тихо и тесно, оттуда не видно мальчика с палкой и нищей сумой.
-- Папа, меня прогнали побираться, я теперь скоро умру к
тебе -- тебе там ведь скучно одному, и мне скучно.
Мальчик положил свой посошок на могилу и заложил его
листьями, чтобы он хранился и ждал его.
Саша решил скоро прийти из города, как только наберет полную
сумку хлебных корок; тогда он выроет себе землянку рядом с
могилой отца и будет там жить, раз у него нету дома.
Прохор Абрамович уже заждался приемыша и хотел уходить. Но
Саша перешел через протоки балочных ручьев и стал подниматься
по глинистому взгорью. Он шел медленно и уже устало, зато
радовался, что у него скоро будет свой дом и свой отец; пусть
отец лежит мертвый и ничего не говорит, но он всегда будет
лежать близко, на нем рубашка в теплом поту, у него руки,
обнимавшие Сашу в их сне вдвоем на берегу озера; пусть отец
мертвый, но он целый, одинаковый и такой же.
"Куда ж у него палка делать?" -- гадал Прохор Абрамович.
Утро отсырело, мальчик одолевал скользкий подъем, припадая к
нему руками. Сумка болталась широко и просторно, как чужая
одежда.
-- Ишь ты, сшил я ее как: не по нищему, а по жадности, --
поздно упрекал себя Прохор Абрамович. -- С хлебом он и не
донесет ее... Да теперь все равно: пускай -- как-нибудь...
На высоте перелома дороги на ту, невидимую, сторону поля
мальчик остановился. В рассвете будущего дня, на черте
сельского горизонта, он стоял над кажущимся глубоким провалом,
на берегу небесного озера. Саша испуганно глядел в пустоту
степи; высота, даль, мертвая земля -- были влажными и большими,
поэтому все казалось чужим и страшным. Но Саше дорого было
уцелеть и вернуться в низину села на кладбище -- там отец, там
тесно и все -- маленькое, грустное и укрытое землею и деревьями
от ветра. Поэтому он пошел в город за хлебными корками.
Прохору Абрамовичу жалко стало сироту, который скрывался
сейчас за спуск дороги: "Ослабнет мальчик от ветра, ляжет в
межевую яму и скончается -- белый свет не семейная изба".
Прохор Абрамович захотел догнать и вернуть сироту, чтобы
умереть всем в куче и в покое, но дома были собственные дети,
баба и последние остатки яровых хлебов.
"Все мы хамы и негодяи!" -- правильно определил себя Прохор
Абрамович, и от этой правильности ему полегчало. В хате он
молча скучал целые сутки, занявшись ненужным делом -- резьбой
по дереву. Он всегда при тяжелой беде отвлекался вырезыванием
ельника или несуществующих лесов по дереву -- дальше его
искусство не развивалось, потому что нож был туп. Мавра
Фетисовна плакала с перерывами об ушедшем приемыше. У нее
умерло восемь человек детей -- и по каждому она плакала у печки
по трое суток с перерывами. Это было для нее то же, что резьба
по дереву для Прохора Абрамовича. Прохор Абрамович уже вперед
знал, сколько еще времени осталось Мавре Фетисовне плакать, а
ему резать неровное дерево: полтора дня.
Прошка глядел-глядел и заревновал родителей:
-- Чего плачете, Сашка сам вернется. Ты б, отец, лучше
валенки мне скатал -- тебе Сашка не сын, а сирота. А ты все
ножик сидишь тупишь, старый человек.
-- Мои милые! -- в удивлении остановилась плакать Мавра
Фетисовна. --
Он как большой балакает -- сам гнида, а уж отцу попрек нашел!
Но Прошка был прав: сирота вернулся через две недели. Он так
много принес хлебных корок и сухих булок, будто сам ничего не
ел. Из того, что он принес, ему тоже ничего не пришлось
попробовать, потому что к вечеру Саша лег на печку и не мог
согреться -- всю его теплоту из него выдули дорожные ветры. В
своем забытьи он бормотал о палке в листьях и об отце: чтоб
отец берег палку и ждал его на озере в землянке, где растут и
падают кресты.
Через три недели, когда приемыш выздоровел, Прохор Абрамович
взял кнут и пешком пошел в город -- стоять на площадях и
наниматься на работу.
Прошка два раза ходил следом за Сашей на кладбище. Он
увидел, что сирота сам себе руками роет могилу и не может
вырыть глубоко. Тогда он принес сироте отцовскую лопату и
сказал, что лопатой рыть легче -- все мужики ею роют.
-- Тебя все едино прогонят со двора, -- сообщил про будущее
Прошка. -- Отец с осени ничего не сеял, а мамка летом снесется
-- теперь кабы троих не родила. Верно тебе говорю!
Саша брал лопату, но она была ему не под рост, и он скоро
слабел от работы.
Прошка стоял, стыл от редких капель едкого позднего дождя и
советовал:
-- Широко не рой -- гроб покупать не на что, так ляжешь.
