отчего вошь кипит на людях кашей, но решили драться до голой
земли.
Машинист из депо, предревкома, сказал Дванову:
-- Революция -- рыск: не выйдет -- почву вывернем и глину
оставим, пусть кормятся любые сукины дети, раз рабочему не
повезло!
Особого дела Дванову не дали, сказали только: живи тут с
нами, всем будет лучше, а там поглядим, о чем ты больше
тоскуешь.
Ровесники Дванова сидели в клубе на базарной площади и
усердно читали революционные сочинения. Вокруг читателей висели
красные лозунги, а в окна было видно опасное пространство
полей. Читатели и лозунги были беззащитны -- прямо из степи
можно достать пулей склоненную над книжкой голову молодого
коммуниста.
Пока Дванов приучался к степной воюющей революции и уже
начинал любить здешних товарищей, из губернии пришло письмо с
приказом о возвращении. Александр пошел из города молча и
пешком. Вокзал находился в четырех верстах, но как доехать до
губернии, Дванов не знал: говорили, что казаки заняли линию. С
вокзала шел по полю оркестр и играл печальную музыку --
оказывается, несли остывшее тело погибшего Нехворайко, которого
вместе с отрядом глухо уничтожили зажиточные слобожане в
огромном селе Песках. Дванову жалко стало Нехворайко, потому
что над ним плакали не мать и отец, а одна музыка, и люди шли
вслед без чувства на лице, сами готовые неизбежно умереть в
обиходе революции.
Город опускался за Двановым из его оглядывающихся глаз в
свою долину, и Александру жаль было тот одинокий Новохоперск,
точно без него он стал еще более беззащитным.
На вокзале Дванов почувствовал тревогу заросшего, забвенного
пространства. Как и каждого человека, его влекла даль земли,
будто все далекие и невидимые вещи скучали по нем и звали его.
Десять или более безымянных людей сидели на полу и надеялись
на поезд, который их увезет в лучшее место. Они без жалобы
переживали мучения революции и терпеливо бродили по степной
России в поисках хлеба и спасения. Дванов вышел наружу,
разглядел на пятом пути какой-то воинский поезд и пошел к нему.
Поезд состоял из восьми платформ с повозками и артиллерией и
двух классных вагонов. Сзади были прицеплены еще две платформы
-- с углем.
Командир отряда пустил Дванова в классный вагон, просмотрев
его документы.
-- Только мы едем до Разгуляевского разъезда, товарищ! --
заявил командир. -- А дальше нам поезд не нужен: мы выходим на
позицию.
Дванов согласился ехать и до Разгуляева, а там он будет
ближе к дому.
Красноармейцы-артиллеристы почти все спали. Они две недели
сражались под Балашовом и тяжко устали. Двое выспались и сидели
у окна, напевая песню от скуки войны. Командир лежа читал
"Приключения отшельника, любителя изящного, изданные Тиком", а
политком пропадал где-то на телеграфе. Вагон, вероятно, перевез
много красноармейцев, тосковавших в дальних дорогах и от
одиночества исписавших стены и лавки химическими карандашами,
какими всегда пишутся с фронта письма на родину. Дванов в
задушевном унынии читал эти изречения -- он и дома прочитывал
новый календарь за год вперед.
"Наша надежда стоит на якоре на дне морском", -- писал
неизвестный военный странник и подписывал место размышления:
"Джанкой, 18 сентября, 1918".
Смерклось -- и поезд тронулся без отходного свистка. Дванов
задремал в горячем вагоне, а проснулся уже во тьме. Его
разбудил скрежет тормозных колодок и еще какой-то постоянный
звук. Окно вспыхнуло светом мгновения, и низко прогрел воздух
снаряд. Он разорвался недалеко, светло показав жнивье и смирное
ночное поле. Дванов очнулся и встал.
Поезд робко прекратил движение. Комиссар пошел наружу, и
Дванов с ним. Линию явно обстреливали казаки -- их батарея
сверкала где-то недалеко, но все время давала перелет.
Прохладно и грустно было тою ночью, долго шли двое людей до
паровоза. Машина чуть шумела котлом, и горел маленький огонек,
как лампадка, над манометром.
-- Что стали? -- спросил комиссар.
-- Боюсь за путь, товарищ политком: обстреливают, а мы без
огней идем --
нарвемся на крушение! -- тихо ответил сверху машинист.
-- Ерунда: видишь -- они перелет делают! -- сказал
комиссар. -- Только дуй побыстрей без шума!
-- Ну, ладно! -- согласился машинист. -- У меня помощник
один -- не управится, дайте солдата для топки!
Дванов догадался и влез на паровоз для помощи. Шрапнель
разорвалась впереди паровоза и осветила весь состав.
Побледневший машинист повел ручкой регулятора и крикнул Дванову
и помощнику:
-- Держи пар!
Александр усердно начал совать дрова в топку. Паровоз пошел
с клокочущей скоростью. Впереди лежала помертвевшая тьма, и,
быть может, в ней находился разобранный путь. На закруглениях
машину швыряло так, что Дванов думал о сходе с рельсов. Машина
резко и часто отсекала пар, и слышен был гулкий поток воздуха
от трения бегущего тела паровоза. Под паровозом иногда
грохотали малые мосты, а вверху таинственным светом вспыхивали
облака, отражая выбегающий огонь из открытой топки. Дванов
быстро вспотел и удивлялся, чего механик так гонит поезд, раз
казачью батарею давно проехали. Но испуганный машинист без
конца требовал пара, сам помогая кормить топку, и ни разу не
отвел регулятора с его крайней точки.
Александр выглянул из паровоза. В степи давно настала
тишина, нарушаемая лишь ходом поезда. Спереди бежали туманные
огни: наверное, станция.
-- Чего он так гонит? -- спросил Дванов у помощника про
машиниста.
-- Не знаю, -- угрюмо ответил тот.
-- Так мы же обязательно сами наделаем крушение! --
произнес Дванов, а сам не знал, что ему делать.
Паровоз трепетал от напряжения и размахивал всем корпусом,
ища возможности выброситься под откос от душащей его силы и
неизрасходованной скорости. Иногда Дванову казалось, что
паровоз уже сорвался с рельсов, а вагоны еще не поспели, и он
гибнет в тихом прахе мягкой почвы, и Александр хватался за
грудь, чтобы удержать сердце от страха.
Когда поезд проскакивал стрелки и скрещения какой-то
станции, Дванов видел, как колеса выбивали огонь на
крестовинах.
Потом паровоз опять тонул в темную глушь будущего пути и в
ярость полного хода машины. Закругления валили с ног паровозную
бригаду, а вагоны сзади не поспевали отбивать такт на
скреплениях рельсов и проскакивали их с воем колес.
Помощнику, видно, надоела работа, и он сказал механику:
-- Иван Палыч! Скоро Шкарино, давайте остановимся -- воды
возьмем! л, но промолчал; Дванов догадался, что он забыл от
утомления думать, и осторожно открыл нижний кран тендера. Этим
он хотел спустить остаток воды и заставить машиниста прекратить
ненужный бег. Но тот сам закрыл регулятор и отошел от окна.
Лицо его было спокойное, и он полез за табаком. Дванов тоже
успокоился и завернул кран тендера. Машинист улыбнулся и сказал
ему:
-- Зачем ты это делал? За нами белый броневик с Марьинского
разъезда все время шел -- вот я и уходил!
Дванов не понимал:
-- А теперь он что? Почему же вы после батареи не сдали
хода, когда мы еще не доехали до Марьинского разъезда?..
-- Теперь бронепоезд отстал -- можно потише, -- ответил
машинист. -- Залезь на дрова, погляди назад!
Александр влез на горку дров. Скорость все еще была велика,
и ветер охлаждал тело Дванова. Сзади было совсем темно, и
только поскрипывали спешащие вслед вагоны.
-- А до Марьина почему вы спешили? -- опять допытывался
Дванов.
-- Нас же заметила батарея -- она могла переменить прицел
-- надо было подальше уйти! -- объяснил машинист, но Дванов
предположил, что он испугался.
В Шкарино поезд остановился. Пришел комиссар и удивился
рассказу механика. На Шкарино было пусто, из колонки в паровоз
медленно текла последняя вода. Подошел какой-то местный человек
и глухо, против ночного ветра, сообщил, что на Поворино казачьи
разъезды -- эшелон не проедет.
-- Нам до Разгуляя только! -- ответил комиссар.
-- А-а! -- сказал человек и ушел в темное станционное
здание. Александр пошел за ним в помещение. В зале для публики
было пусто и скучно. Покинутость, забвение и долгая тоска
встретили его в этом опасном доме гражданской войны. Неведомый
одинокий человек, говоривший с комиссаром, прилег в углу на
уцелевшую лавку и начал укрываться скудной одеждой. Кто он и
зачем сюда попал -- Александра сильно и душевно интересовало.
Сколько раз он встречал -- и прежде и потом -- таких сторонних,
безвестных людей, живущих по своим одиноким законам, но никогда
не налегала душа подойти и спросить их или пристать к ним и
вместе пропасть из строя жизни. Может быть, было бы лучше тогда
Дванову подойти к тому человеку в шкаринском вокзале и прилечь
к нему, а утром выйти и исчезнуть в воздухе степи.
-- Машинист -- трус, бронепоезда не было! -- сказал потом
Дванов комиссару.
-- Черт с ним -- довезет как-нибудь! -- спокойно и устало
ответил комиссар и, отвернувшись, пошел к своему вагону, с
печалью говоря себе на ходу:
-- Эх, Дуня, моя Дуня, чем ты детей моих кормишь теперь?..
Александр тоже пошел в вагон, не понимая еще -- за что
мучаются так люди: один лежит в пустом вокзале, другой тоскует
по жене.
В вагоне Дванов лег спать, но проснулся еще до рассвета,
почувствовав прохладу опасности.
Поезд стоял в мокрой степи, красноармейцы храпели и чесали
во сне свои тела
-- слышен был наслаждающийся скрежет ногтей по закоснелой
коже. Комиссар тоже спал, лицо его сморщилось -- вероятно, он
мучился перед сном воспоминаниями о покинутой семье, и так
уснул с горем на лице. Неунявшийся ветер гнул поздние былинки в
остывшей степи, и целина от вчерашнего дождя превратилась в
тягучую грязь. Командир лежал против комиссара и тоже спал; его
книжка была открыта на описании Рафаэля; Дванов посмотрел в
страницу -- там Рафаэль назывался живым богом раннего
счастливого человечества, народившегося на теплых берегах
Средиземного моря. Но Дванов не мог вообразить то время: дул же
там ветер, и землю пахали мужики на жаре, и матери умирали у
маленьких детей.
Комиссар открыл глаза:
-- Что: стоим, что ли?
-- Стоим!
-- Что за черт -- сто верст едем сутки! -- рассердился
комиссар, и Дванов опять пошел с ним к паровозу.
Паровоз стоял покинутый -- ни машиниста, ни помощника не
было. Впереди него -- в пяти саженях -- лежали неумело
разобранные рельсы.
Комиссар посерьезнел:
-- Сами они ушли или побили их -- сам черт не поймет! Как
же мы теперь поедем?
-- Конечно, сами ушли! -- сказал Александр.
Паровоз стоял еще горячий, и Дванов решил сам, не спеша,
повести состав. Комиссар согласился, дал Дванову в помощь двух
красноармейцев, а другим велел собрать путь.
Часа через три эшелон тронулся. Дванов сам глядел за всем --
и за топкой, и за водой, и на путь -- и чего-то волновался.
Большая машина шла покорно, а Дванов ее особо не гнал.
Постепенно он осмелел и поехал быстрее, но строго тормозя на
уклонах и закруглениях. Красноармейцам-помощникам он рассказал,
в чем дело, и они довольно хорошо держали пар нужного давления.
Встретился какой-то безлюдный разъезд под названием
"Завалишный"; около отхожего места сидел старик и ел хлеб, не
поднимая глаз на поезд; разъезд Дванов проехал тихо, осматривая
стрелки, и понесся дальше. Сквозь туманы выбиралось солнце и
медленно грело сырую остывшую землю. Редкие птицы взлетали над
пустырями и сейчас же садились над своей пищей -- осыпавшимися,
пропавшими зернами.
Начался затяжной прямой уклон. Дванов закрыл пар и поехал по
