Недоделанный и обратился хрипатым голосом:
-- Федор Михалыч, товарищ Достоевский, наше дело, конечно,
нелепое, но ты не обижайся, что я тебе сейчас скажу. Ты только
не обижайся!
-- Говори, гражданин Недоделанный, говори честно и
бесстрашно! -- открыто и поучительно для всех разрешил
Достоевский.
Недоделанный повернулся к горюющему народу. Горевали даже
бедняки, испуганно державшие даровых лошадей, а многие из них
тайком поотдавали скот обратно имущим.
-- Раз так, то слушай меня весь скоп! Я вот по-дурацки
спрошу: а чего будет делать, к примеру, Петька Рыжов с моим
рысаком? У него же весь корм в соломенной крыше, на усадьбе
жердины в запасе нету, а в пузе полкартошки парится с третьего
дня. А во-вторых, ты не обижайся, Федор Михалыч, -- твое дело
революция, нам известно, -- а во-вторых, как потом с приплодом
быть? Теперча мы бедняки: стало быть, лошадные для нас сосунов
будут жеребить? А ну-ка спроси, Федор Михалыч, похотят ли
бедняки-лошадники жеребят и телок нам питать?
Народ окаменел от такого здравого смысла.
Недоделанный учел молчание и продолжал:
-- По-моему, годов через пять выше куры скота ни у кого не
будет. Кому ж охота маток телить для соседа? Да и нынешний-то
скот, не доживя веку, подохнет. У того же Петьки мой рысак
первым ляжет -- человек сроду лошадь не видал, а кроме кольев,
у него кормов нету! Ты вот утешь меня, Федор Михалыч, -- только
обиды в себе на меня не томи!
Достоевский его сразу утешил:
-- Верно, Недоделанный, ни к чему дележ!
Копенкин вырвался на чистоту посреди круга людей.
-- Как так ни к чему? Ты что, бандитскую сторону берешь?
Так я тебя враз доделаю! Граждане, -- с устрашением и дрожью
сказал всем Копенкин. -- Того, что недоделанный кулак сейчас
говорил, -- ничего не будет. Социализм придет моментально и все
покроет. Еще ничего не успеет родиться, как хорошо настанет!
Вследствие же отвода рысака от Рыжова предлагаю его передать
уполномоченному губисполкома -- товарищу Дванову. А теперь --
расходитесь, товарищи бедняки, для борьбы с разрухой!
Бедняки неуверенно тронулись с коровами и лошадьми,
разучившись их водить.
Недоделанный, обомлевши, глядел на Копенкина -- ему мучила
уже не утрата рысака, а любопытство.
-- А дозвольте мне слово спросить, товарищ из губернии? --
насмелился наконец Недоделанный детским голосом.
-- Власти тебе не дано, так спрашивай тогда! -- сжалился
Копенкин.
Недоделанный вежливо и внимательно спросил:
-- А что такое социализм, что там будет и откуда туда добро
прибавится?
Копенкин объяснил без усилия:
-- Если бы ты бедняк был, то сам бы знал, а раз ты кулак,
то ничего не поймешь.
Вечером Дванов и Копенкин хотели уезжать, но Достоевский
просил остаться до утра, чтобы окончательно узнать -- с чего
начинать и чем кончать социализм в степи.
Копенкин скучал от долгой остановки и решил ехать в ночь.
-- Уж все тебе сказали, -- инструктировал он Достоевского.
-- Скот есть. Классовые массы на ногах. Теперь объявляй
трудгужповинность -- рой в степи колодцы и пруды, а с весны
вези постройки. Гляди, чтоб к лету социализм из травы виднелся!
Я к тебе наведаюсь!
-- Тогда выходит, что одни бедняки и будут работать -- у
них ведь лошади, а зажиточные будут жить без толку! -- опять
сомневался Достоевский.
-- Ну и что ж? -- не удивился Копенкин. -- Социализм и
должен произойти из чистых бедняцких рук, а кулаки в борьбе
погибнут.
-- Это верно, -- удовлетворился Достоевский.
Ночью Дванов и Копенкин уехали, еще раз пристрожив
Достоевского насчет срока устройства социализма.
Рысак Недоделанного шагал рядом с Пролетарской Силой. Обоим
всадникам стало легче, когда они почувствовали дорогу, влекущую
их вдаль из тесноты населения. У каждого, даже от суточной
оседлости, в сердце скоплялась сила тоски; поэтому Дванов и
Копенкин боялись потолков хат и стремились на дороги, которые
отсасывали у них лишнюю кровь из сердца.
Уездная широкая дорога пошла навстречу двум всадникам,
переведшим коней на степную рысь.
А над ними было высокое стояние ночных облаков,
полуосвещенных давно зашедшим солнцем, и опустошенный дневным
ветром воздух больше не шевелился. От свежести и безмолвия
поникшего пространства Дванов ослаб, он начал засыпать на
рысаке.
-- Встретится жилье -- давай там подремлем до рассвета, --
сказал Дванов.
Копенкин показал на недалекую полосу леса, лежавшего на
просторной земле черной тишиной и уютом.
-- Там будет кордон.
Еще только въехав в чащу сосредоточенных грустных деревьев,
путники услышали скучающие голоса кордонных собак, стерегущих
во тьме уединенный кров человека.
Лесной надзиратель, хранивший леса из любви к науке, в этот
час сидел над старинными книгами. Он искал советскому времени
подобия в прошлом, чтобы узнать дальнейшую мучительную судьбу
революции и найти исход для спасения своей семьи.
Его отец-лесничий оставил ему библиотеку из дешевых книг
самых последних, нечитаемых и забытых сочинителей. Он говорил
сыну, что решающие жизнь истины существуют тайно в заброшенных
книгах.
Отец лесного надзирателя сравнивал плохие книги с
нерожденными детьми, погибающими в утробе матери от
несоответствия своего слишком нежного тела грубости мира,
проникающего даже в материнское лоно.
-- Если бы десять таких детей уцелело, они сделали бы
человека торжественным и высоким существом, -- завещал отец
сыну. -- Но рождается самое смутное в уме и нечувствительное в
сердце, что переносит резкий воздух природы и борьбу за сырую
пищу.
Лесной надзиратель читал сегодня произведение Николая
Арсакова, изданное в 1868 году. Сочинение называлось
"Второстепенные люди", и надзиратель сквозь скуку сухого слова
отыскивал то, что ему нужно было. Надзиратель считал, что
скучных и бессмысленных книг нет, если читатель бдительно ищет
в них смысл жизни. Скучные книги происходят от скучного
читателя, ибо в книгах действует ищущая тоска читателя, а не
умелость сочинителя.
"Откуда вы? -- думал надзиратель про большевиков. -- Вы,
наверное, когда-то уже были, ничего не происходит без подобия
чему-нибудь, без воровства существовавшего".
Двое маленьких детей и располневшая жена спали мирно и
безотчетно. Поглядывая на них, надзиратель возбуждал свою
мысль, призывая ее на стражу для этих трех драгоценных существ.
Он хотел открыть будущее, чтобы заблаговременно разобраться в
нем и не дать погибнуть своим ближайшим родственникам.
Арсаков писал, что только второстепенные люди делают
медленную пользу. Слишком большой ум совершенно ни к чему -- он
как трава на жирных почвах, которая валится до созревания и не
поддается покосу. Ускорение жизни высшими людьми утомляет ее, и
она теряет то, что имела раньше.
"Люди, -- учил Арсаков, -- очень рано почали действовать,
мало поняв. Следует, елико возможно, держать свои действия в
ущербе, дабы давать волю созерцательной половине души.
Созерцание -- это самообучение из чуждых происшествий. Пускай
же как можно длительнее учатся люди обстоятельствам природы,
чтобы начать свои действия поздно, но безошибочно, прочно и с
оружием зрелого опыта в деснице. Надобно памятовать, что все
грехи общежития растут от вмешательства в него юных разумом
мужей. Достаточно оставить историю на пятьдесят лет в покое,
чтобы все без усилий достигли упоительного благополучия".
Собаки взвыли голосами тревоги, и надзиратель, взяв
винтовку, вышел встречать поздних гостей.
Сквозь строй преданных собак и мужающих щенков надзиратель
провел лошадей с Двановым и Копенкиным.
Через полчаса трое людей стояли вокруг лампы в бревенчатом,
надышенном жизнью доме. Надзиратель поставил гостям хлеб и
молоко.
Он насторожился и заранее приготовился ко всему плохому от
ночных людей. Но общее лицо Дванова и его часто
останавливающиеся глаза успокаивали надзирателя.
Поев, Копенкин взял раскрытую книгу и с усилием прочитал,
что писал Арсаков.
-- Как ты думаешь? -- подал Копенкин книгу Дванову.
Дванов прочел.
-- Капиталистическая теория: живи и не шевелись.
-- Я тоже так думаю! -- сказал Копенкин, отстраняя порочную
книгу прочь. -- Ты скажи, куда нам лес девать в социализме? --
с огорченной задумчивостью вздохнул Копенкин.
-- Скажите, товарищ, сколько лес дает дохода на десятину?
-- спросил Дванов надзирателя.
-- Разно бывает, -- затруднился надзиратель. -- Какой
смотря лес, какого возраста и состояния -- здесь много
обстоятельств...
-- Ну а в среднем?
-- В среднем... Рублей десять -- пятнадцать надо считать.
-- Только? А рожь, наверно, больше?
Надзиратель начал пугаться и старался не ошибиться.
-- Рожь несколько больше... Двадцать -- тридцать рублей
выйдет у мужика чистого дохода на десятину. Я думаю, не меньше.
У Копенкина на лице появилась ярость обманутого человека.
-- Тогда лес надо сразу сносить и отдать землю под пахоту!
Эти дерева только у озимого хлеба место отнимают...
Надзиратель затих и следил чуткими глазами за волнующимся
Копенкиным. Дванов высчитывал карандашом на книжке Арсакова
убыток от лесоводства. Он еще спросил у надзирателя, сколько
десятин в лесничестве, -- и подвел итог.
-- Тысяч десять мужики в год теряют от этого леса, --
спокойно сообщил Дванов. -- Рожь, пожалуй, будет выгоднее.
-- Конечно, выгодней! -- воскликнул Копенкин. -- Сам лесник
тебе сказал. Вырубить надо наголо всю эту гущу и засеять рожью.
Пиши приказ, товарищ Дванов!
Дванов вспомнил, что он давно не сносился с Шумилиным. Хотя
Шумилин не осудит его за прямые действия, согласные с очевидной
революционной пользой.
Надзиратель осмелился немного возразить:
-- Я хотел вам сказать, что самовольные порубки и так
сильно развились в последнее время, и не надо больше рубить
такие твердые растения.
-- Ну тем лучше, -- враждебно отозвался Копенкин. -- Мы
идем по следу народа, а не впереди его. Народ, значит, сам
чует, что рожь полезней деревьев. Пиши, Саша, ордер на рубку
леса.
Дванов написал длинный приказ-обращение для всех
крестьян-бедняков Верхне-Мотнинской волости. В приказе, от
имени губисполкома, предлагалось взять справки о бедняцком
состоянии и срочно вырубить лес Биттермановского лесничества.
Этим, говорилось в приказе, сразу проложатся два пути в
социализм. С одной стороны, бедняки получат лес -- для
постройки новых советских городов на высокой степи, а с другой
-- освободится земля для посевов ржи и прочих культур, более
выгодных, чем долгорастущее дерево.
Копенкин прочитал приказ.
-- Отлично! -- оценил он. -- Дай-ка и я подпишусь внизу,
чтобы страшнее было: меня здесь многие помнят -- я ведь
вооруженный человек.
И подписался полным званием:
"Командир отряда полевых большевиков имени Розы Люксембург
Верхне-Мотнинского района Степан Ефимович Копенкин".
-- Отвезешь завтрашний день в ближние деревни, а другие
сами узнают, -- вручил Копенкин бумагу лесному надзирателю.
-- А что мне после леса делать? -- спросил распоряжений
надзиратель.
Копенкин указал:
-- Да тоже -- землю паши и кормись! Небось в год-то столько
жалованья получал, что целый хутор съедал! Теперь поживи, как
масса.
Уже поздно. Глубокая революционная ночь лежала над
обреченным лесом. До революции Копенкин ничего внимательно не
ощущал -- лес/а', люди и гонимые ветром пространства не
волновали его, и он не вмешивался в них. Теперь наступила
