-- Бросай оружие! -- сказал Дванов.
Бандит прошептал что-то с испугу.
-- Ну! -- озлился Дванов. -- Пулей с рукой вышибу!
Крестьянин бросил револьвер в свою кровь и поглядел вниз: он
пожалел, что пришлось вымочить оружие, а не отдать его сухим --
тогда бы его скорей простили.
Дванов не знал, что делать дальше с раненым пленником и где
Копенкин. Он отдышался и сел в плюшевое кулацкое кресло. Мужик
стоял перед ним, не владея обвисшими руками. Дванов удивился,
что он не похож на бандита, а был обыкновенным мужиком и едва
ли богатым.
-- Сядь! -- сказал ему Дванов. Крестьянин не сел. -- Ты
кулак?
-- Нет, мы тут последние люди, -- вразумительно ответил
мужик правду. --
Кулак не воюя: у него хлеба много -- весь не отберут...
Дванов поверил и испугался: он вспомнил в своем воображении
деревни, которые проехал, населенные грустным бледным народом.
-- Ты бы стрелял в меня правой рукой: ведь одну левую
ранили.
Бандит глядел на Дванова и медленно думал -- не для своего
спасения, а вспоминая всю истину.
-- Я левша. Выскочить не успел, а говорят -- полк
наступает, мне таково обидно стало одному помирать...
Дванов заволновался: он мог думать при всех положениях. Этот
крестьянин подсказывал ему какую-то тщету и скорбь революции,
выше ее молодого ума, -- Дванов уже чувствовал тревогу бедных
деревень, но написать ее словами не сумел бы.
"Глупость! -- молча колебался Дванов. -- Расстрелять его,
как придет Копенкин. Трава растет, тоже разрушает почву:
революция -- насильная штука и сила природы... Сволочь ты!" --
сразу и без последовательности изменилось сознание Дванова.
-- Уходи домой! -- приказал он бандиту. Тот пошел к дверям
задом, глядя на наган в руке Дванова завороженными окоченелыми
глазами. Дванов догадался и нарочно не прятал револьвера, чтобы
не шевельнуться и не испугать человека.
-- Стой! -- окликнул Дванов. Крестьянин покорно
остановился. -- Были у вас белые офицеры? Кто такой Плотников?
Бандит ослаб и мучительно старался перетерпеть себя.
-- Не, никого не было, -- боясь солгать, тихо отвечал
крестьянин. -- Каюсь тебе, милый человек: никого... Плотников
-- с наших приселков мужик...
Дванов видел, что бандит от страха не врет.
-- Да ты не бойся! Иди себе спокойно ко двору.
Бандит пошел, поверив Дванову.
В окне задребезжали остатки стекла: степным ходом подскакала
Пролетарская Сила Копенкина.
-- Ты куда идешь? Ты кто такой? -- услышал Дванов голос
Копенкина. Не слушая ответа, Копенкин водворил пленного бандита
в чулан.
-- Ты знаешь, товарищ Дванов, я было самого ихнего
Плотникова не словил, -- сообщил Копенкин, клокоча возбужденной
грудью. -- Двое их стервецов ускакали -- ну, кони их хороши! На
моем пахать надо, а я на нем воюю... Хотя на нем мне счастье --
сознательная скотина!.. Ну, что ж, надо сход собирать...
Копенкин сам залез на колокольню и ударил в набат. Дванов
вышел на крыльцо в ожидании собрания крестьян. Вдалеке
выскакивали на середину улицы дети и, поглядев в сторону
Дванова, убегали опять. Никто не шел на гулкий срочный призыв
Копенкина.
Колокол мрачно пел над большой слободой, ровно перемежая
дыхание с возгласом. Дванов заслушался, забывая значение
набата. Он слышал в напеве колокола тревогу, веру и сомнение. В
революции тоже действуют эти страсти -- не одной литой верой
движутся люди, но также и дребезжащим сомнением.
К крыльцу подошел черноволосый мужик в фартуке и без шапки,
наверно -- кузнец.
-- Вы что тут народ беспокоите? -- прямо спросил он. --
Езжайте себе, други-товарищи, дальше. Есть у нас дураков десять
-- вот вся ваша опора тут...
Дванов также прямо попросил его сказать, чем он обижен на
Советскую власть.
-- Оттого вы и кончитесь, что сначала стреляете, а потом
спрашиваете, -- злобно ответил кузнец. -- Мудреное дело: землю
отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете: да подавись ты
сам такой землей! Мужику от земли один горизонт остается. Кого
вы обманываете-то?
Дванов объяснил, что разверстка идет в кровь революции и на
питание ее будущих сил.
-- Это ты себе оставь! -- знающе отвергнул кузнец. --
Десятая часть народа -- либо дураки, либо бродяги, сукины дети,
они сроду не работали по-крестьянски -- за кем хошь пойдут. Был
бы царь -- и для него нашлась бы ичейка у нас. И в партии у вас
такие же негодящие люди... Ты говоришь -- хлеб для революции!
Дурень ты, народ ведь умирает -- кому ж твоя революция
останется? А война, говорят, вся прошла... говорить, сообразив,
что перед ним такой же странный человек, как и все коммунисты:
как будто ничего человек, а действует против простого народа.
Дванов нечаянно улыбнулся мысли кузнеца: есть, примерно,
десять процентов чудаков в народе, которые на любое дело пойдут
-- и в революцию, и в скит на богомолье.
Пришел Копенкин, тот на все упреки кузнеца отвечал ясно:
-- Сволочь ты, дядя! Мы живем теперь все вровень, а ты
хочешь так: рабочий не жри, а ты чтоб самогон из хлеба курил!
-- Вровень, да не гладко! -- мстил кузнец. -- Кляп ты
понимаешь в ровной жизни! Я сам, как женился, думаю над этим
делом: получается, что всегда чудаки над нами командовали, а
сам народ никогда власть не принимал: у него, друг, посурьезней
дела были -- дураков задаром кормил...
Кузнец похохотал умным голосом и свертел цигарку.
-- А если б разверстку отменили? -- поставил вопрос Дванов.
Кузнец было повеселел, но опять нахмурился:
-- Не может быть! Вы еще хуже, другое придумаете -- пускай
уж старая беда живет: тем более мужики уж приучились хлеб
хоронить...
-- Ему ништо нипочем: сволочь-человек! -- оценил Копенкин
собеседника.
К дому стал подбираться народ: пришли человек восемь и сели
в сторонке. Дванов подошел к ним -- это оказались уцелевшие
члены ячейки Калитвы.
-- Начинай речь! -- насмехался кузнец. -- Все чудаки в
сборе, не хватает малость...
Кузнец помолчал, а потом опять охотно заговорил:
-- Вот ты меня послушай. У нас людей пять тысяч, и малых и
больших. Ты запомни. А теперь я тебе погадаю: возьми ты десятую
часть от возмужалых, и когда в ичейке столько будет -- тогда и
кончится вся революция.
-- Почему? -- не понял расчета Дванов.
Кузнец пристрастно объяснил:
-- Тогда все чудаки к власти отойдут, а народ сам по себе
заживет -- обоим сторонам удовольствие...
Копенкин предложил собранию, не теряя минуты, гнаться за
Плотниковым, чтобы ликвидировать его, пока он новой живой банды
не набрал. Дванов выяснил у деревенских коммунистов, что в
Калитве Плотников хотел объявить мобилизацию, но у него ничего
не вышло; тогда два дня шли сходы, где Плотников уговаривал
всех идти добровольцами. И сегодня шел такой же сход, когда
напали Дванов и Копенкин. Сам Плотников до точности знает
крестьян, мужик лихой, верный своим односельчанам и оттого
враждебный всему остальному свету. Мужики его уважают вместо
скончавшегося попа.
Во время схода прибежала баба и крикнула:
-- Мужики, красные на околице -- целый полк на лошадях
скачет сюда!
А когда Копенкин с Двановым показались на улице, все
подумали, что это полк.
-- Едем, Дванов! -- соскучился слушать Копенкин. -- Куда та
дорога ведет? Кто с нами поедет?
Коммунисты смутились:
-- Та дорога на деревню Черновку... Мы, товарищи, все
безлошадные...
Копенкин махнул на них отрекающейся рукой.
Кузнец бдительно поглядел на Копенкина и сам подошел к нему:
-- Ну, прощай, что ль! -- и протянул обширную руку.
-- Прощай хоть ты, -- ответил подачей ладони Копенкин. --
П/о'мни меня -- начнешь шевелиться: назад вернусь, а кончу
тебя!
Кузнец не побоялся:
-- Поп/о'мни, поп/о'мни: моя фамилия Сотых. Я тут один
такой. Когда дело к рассудку пойдет -- я сам буду верхом с
кочережкой. И коня найду: а то они, видишь ты, безлошадные,
сукины дети...
Слобода Калитва жила на спуске степи к долине. Сама же
долина реки Черной Калитвы представляла сплошную чащу болотных
зарослей.
Пока люди спорили и утрамбовывались меж собой, шла вековая
работа природы: река застарела, девственный травостой ее долины
затянулся смертельной жидкостью болот, через которую
продирались лишь жесткие острецы камыша.
Мертвое руно долины ныне слушало лишь безучастные песни
ветра. В конце лета здесь всегда идет непосильная борьба
ослабшего речного потока с овражными выносами песка, своею
мелкой перхотью навсегда отрезающего реку от далекого моря.
-- Вот, товарищ Дванов, погляди налево, -- указал на синеву
поймы Копенкин. -- Я тут бывал с отцом еще мальчишкой:
незабвенное место было. На версту хорошей травянистой вонью
несло, а теперь тут и вода гниет...
Дванов редко встречал в степи такие длинные таинственные
страны долин. Отчего, умирая, реки останавливают свою воду и
покрывают непроходимой мочажиной травяные прибрежные покровы?
Наверно, вся придолинная страна беднеет от смерти рек. Копенкин
рассказал Дванову, сколько скота и птицы было раньше у крестьян
в здешних местах, когда река была свежая и живая.
Смеркающаяся вечерняя дорога шла по окраине погибшей долины.
До Черновки от Калитвы было всего шесть верст, но Черновку
всадники заметили, когда уже въехали на чье-то гумно. В то
время Россия тратилась на освещение пути всем народам, а для
себя в хатах света не держала.
Копенкин пошел узнавать, чья власть в деревне, а Дванов
остался с лошадьми на околице.
Наставала ночь -- мутная и скучная; таких ночей боятся дети,
познавшие в первый раз сонные кошмары: они тогда не засыпают и
следят за матерью, чтобы она тоже не спала и хранила их от
ужаса.
Но взрослые люди -- сироты, и Дванов стоял сегодня один на
околице враждебной деревни, наблюдая талую степную ночь и
прохладное озеро неба над собой.
Он прохаживался и возвращался обратно, слушая тьму и считая
медленное время.
-- Я насилу нашел тебя, -- издалека сказал невидимый
Копенкин. -- Соскучился? Сейчас молочка попьешь.
Копенкин ничего не узнал -- чья в деревне власть и здесь ли
Плотников. Зато достал где-то корчажку молока и ломоть
необходимого хлеба.
Поев, Копенкин и Дванов поехали к сельсовету. Копенкин
отыскал избу с вывеской Совета, но там было пусто, ветхо и
чернильница стояла без чернил -- Копенкин залезал в нее
пальцем, проверяя, функционирует ли местная власть.
Утром пришли четыре пожилых мужика и начали жаловаться: все
власти их оставили, жить стало жутко.
-- Нам бы хоть кого-нибудь, -- просили крестьяне. -- А то
мы тут на отшибе живем -- сосед соседа задушит. Разве ж можно
без власти: ветер без начала не подует, а мы без причины живем.
Властей в Черновке было много, но все рассеялись. Советская
власть тоже распалась сама собой: крестьянин, избранный
председателем, перестал действовать: почему, говорит, мало --
все меня знают, без почета власть не бывает. И перестал ходить
в сельсовет на занятия. Черновцы ездили в Калитву, чтобы
привезти в председатели незнакомого человека, которого поэтому
все бы уважали. Но и так не вышло: в Калитве сказали, что нет
инструкций на переселение председателей из чужих мест --
выбирайте достойных из своего общества.
-- А раз у нас нету достойных! -- загрустили черновцы. --
Мы все вровень и под стать: один вор, другой лодырь, а у
третьего баба лихая -- портки спрятала... Как же нам теперь
быть-то?
-- Скучно вам жить? -- сочувственно спросил Дванов.
-- Полная закупорка! По всей России, проходящие сказывали,
культурный пробел прошел, а нас не коснулся: обидели нас!
