перемена. Копенкин слушал ровный гул зимней ночи и хотел, чтобы
она благополучно прошла над советской землей.
Не одна любовь к срубленной Розе существовала в сердце
Копенкина -- она лишь лежала в своем теплом гнезде, но это
гнездо было свито из зелени забот о советских гражданах,
трудной жалости ко всем обветшалым от нищеты и яростных
подвигов против ежеминутно встречающихся врагов бедных.
Ночь допевала свои последние часы над лесным Биттермановским
массивом. Дванов и Копенкин спали на полу, потягивая во сне
ноги, уставшие от коней.
Дванову снилось, что он маленький мальчик и в детской
радости жмет грудь матери, как, видел он, другие жмут, но глаз
поднять на ее лицо боится и не может. Свой страх он сознавал
неясно и пугался на шее матери увидеть другое лицо -- такое же
любимое, но не родное.
Копенкину ничего не снилось, потому что у него все сбывалось
наяву.
В этот час, быть может, само счастье искало своих
счастливых, а счастливые отдыхали от дневных социальных забот,
не помня своего родства со счастьем.
На другой день Дванов и Копенкин отправились с рассветом
солнца вдаль и после полудня приехали на заседание правления
коммуны "Дружба бедняка", что живет на юге Новоселовского
уезда. Коммуна заняла бывшее имение Карякина и теперь обсуждала
вопрос приспособления построек под нужды семи семейств --
членов коммуны. Под конец заседания правление приняло
предложение Копенкина: оставить коммуне самое необходимое --
один дом, сарай и ригу, а остальные два дома и прочие службы
отдать в разбор соседней деревне, чтобы лишнее имущество
коммуны не угнетало окружающих крестьян.
Затем писарь коммуны стал писать ордера на ужин, выписывая
лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" от руки на каждом
ордере.
Все взрослые члены коммуны -- семь мужчин, пять женщин и
четыре девки занимали в коммуне определенные должности.
Поименный перечень должностей висел на стене. Все люди,
согласно перечня и распорядка, были заняты целый день
обслуживанием самих себя; названия же должностей изменилось в
сторону большего уважения к труду, как-то -- была заведующая
коммунальным питанием, начальник живой тяги, железный мастер --
он же надзиратель мертвого инвентаря и строительного имущества
(должно быть, кузнец, плотник и прочее -- в одной и той же
личности), заведующий охраной и неприкосновенностью коммуны,
заведующий пропагандой коммунизма в неорганизованных деревнях,
коммунальная воспитательница поколения -- и другие
обслуживающие должности.
Копенкин долго читал бумагу и что-то соображал, а потом
спросил председателя, подписывавшего ордера на ужин:
-- Ну, а как же вы пашете-то?
Председатель ответил, не останавливаясь подписывать:
-- В этом году не пахали.
-- Почему так?
-- Нельзя было внутреннего порядка нарушать: пришлось бы
всех от должностей отнять -- какая ж коммуна тогда осталась? И
так еле наладили, а потом -- в имении хлеб еще был...
-- Ну тогда так, раз хлеб был, -- оставил сомнения
Копенкин.
-- Был, был, -- сказал председатель, -- мы его на учет
сразу и взяли -- для общественной сытости.
-- Это, товарищ, правильно.
-- Без сомнения: у нас все записано и по ртам
забронировано. Фельдшера звали, чтобы норму пищи без
предрассудка навсегда установить. Здесь большая дума над каждой
вещью была: великое дело -- коммуна! Усложнение жизни!
Копенкин и здесь согласился -- он верил, что люди сами
справедливо управятся, если им не мешать. Его дело -- держать
дорогу в социализм чистой; для этого он применял свою
вооруженную руку и веское указание. Смутило Копенкина только
одно -- усложнение жизни, про которое упомянул председатель. Он
даже посоветовался с Двановым: не ликвидировать ли коммуну
"Дружба бедняка" немедленно, так как при сложной жизни нельзя
будет разобрать, кто кого угнетает. Но Дванов отсоветовал:
пусть, говорит, это они от радости усложняют, из увлечения
умственным трудом -- раньше они голыми руками работали и без
смысла в голове; пусть теперь радуются своему разуму.
-- Ну, ладно, -- понял Копенкин, -- тогда им надо получше
усложнять. Следует в полной мере помочь. Ты выдумай им
что-нибудь... неясное.
Дванов и Копенкин остались в коммуне на сутки, чтобы их кони
успели напитаться кормом для долгой дороги.
С утра свежего солнечного дня началось обычное общее
собрание коммуны. Собрания назначались через день, чтобы
вовремя уследить за текущими событиями. В повестку дня
вносилось два пункта: "текущий момент" и "текущие дела". Перед
собранием Копенкин попросил слова, ему его с радостью дали и
даже внесли предложение не ограничивать времени оратору.
-- Говори безгранично, до вечера времени много, -- сказал
Копенкину председатель. Но Копенкин не мог плавно проговорить
больше двух минут, потому что ему лезли в голову посторонние
мысли и уродовали одна другую до невыразительности, так что он
сам останавливал свое слово и с интересом прислушивался к шуму
в голове.
Нынче Копенкин начал с подхода, что цель коммуны "Дружба
бедняка" -- усложнение жизни, в целях создания запутанности дел
и отпора всею сложностью притаившегося кулака. Когда будет все
сложно, тесно и непонятно, -- объяснял Копенкин, -- тогда
честному уму выйдет работа, а прочему элементу в узкие места
сложности не пролезть. А потому, -- поскорее закончил Копенкин,
чтобы не забыть конкретного предложения, -- а потому я
предлагаю созывать общие собрания коммуны не через день, а
каждодневно и даже дважды в сутки: во-первых, для усложнения
общей жизни, а во-вторых, чтобы текущие события не утекли
напрасно куда-нибудь без всякого внимания, -- мало ли что
произойдет за сутки, а вы тут останетесь в забвении, как в
бурьяне...
Копенкин остановился в засохшем потоке речи, как на мели, и
положил руку на эфес сабли, сразу позабыв все слова. Все
глядели на него с испугом и уважением.
-- Президиум предлагает принять единогласно, -- заключил
председатель опытным голосом.
-- Отлично, -- сказал стоявший впереди всех член коммуны --
начальник живой тяги, веривший в ум незнакомых людей. Все
подняли руки -- одновременно и вертикально, обнаружив хорошую
привычку.
-- Вот и не годится! -- громко объявил Копенкин.
-- А что? -- обеспокоился председатель.
Копенкин махнул на собрание досадной рукой:
-- Пускай хоть одна девка всегда будет голосовать
напротив...
-- А для чего, товарищ Копенкин?
-- Чудаки: для того же самого усложнения...
-- Понял -- верно! -- обрадовался председатель и предложил
собранию выделить заведующую птицей и рожью Маланью Отвершкову
-- для постоянного голосования всем напротив.
Затем Дванов доложил о текущем моменте. Он принял во
внимание ту смертельную опасность, которая грозит коммунам,
расселенным в безлюдной враждебной степи, от бродящих бандитов.
-- Эти люди, -- говорил Дванов про бандитов, -- хотят
потушить зарю, но заря не свеча, а великое небо, где на далеких
тайных звездах скрыто благородное и могучее будущее потомков
человечества. Ибо несомненно -- после завоевания земного шара
-- наступит час судьбы всей вселенной, настанет момент
страшного суда человека над ней...
-- Красочно говорит, -- похвалил Дванова тот же начальник
живой тяги.
-- Вникай молча, -- тихо посоветовал ему председатель.
-- Ваша коммуна, -- продолжал Дванов, -- должна перехитрить
бандитов, чтобы они не поняли, что тут есть. Вы должны
поставить дело настолько умно и сложно, чтобы не было никакой
очевидности коммунизма, а на самом деле он налицо. Въезжает,
скажем, бандит с обрезом в усадьбу коммуны и глядит, чего ему
тащить и кого кончать. Но навстречу ему выходит секретарь с
талонной книжкой и говорит: если вам, гражданин, чего-нибудь
надо, то получите талон и ступайте себе в склад; если вы
бедняк, то возьмите свой паек даром, а если вы прочий, то
прослужите у нас одни сутки в должности, скажем, охотника на
волков. Уверяю граждан, что ни один бандит внезапно на вас руки
не поднимет, потому что сразу вас не поймет. А потом вы либо
откупайтесь от них, если бандитов больше вас, либо берите их в
плен понемногу, когда они удивятся и в недоумении будут ездить
по усадьбе с покойным оружием. Правильно я говорю?
-- Да почти что, -- согласился все тот же разговорчивый
начальник живой тяги.
-- Единогласно, что ль, и при одной против? -- провозгласил
председатель. Но вышло сложнее: Маланья Отвершкова, конечно,
голосовала против, но, кроме нее, заведующий удобрением почвы
-- рыжеватый член коммуны с однообразным массовым лицом, --
воздержался.
-- Ты что? -- озадачился председатель.
-- Воздержусь для усложнения! -- выдумал тот.
Тогда его, по предложению председателя, назначили постоянно
воздерживаться. Вечером Дванов и Копенкин хотели трогаться
дальше -- в долину реки Черной Калитвы, где в двух слободах
открыто жили бандиты, планомерно убивая членов Советской власти
по всему району. Но председатель коммуны упросил их остаться на
вечернее заседание коммуны, чтобы совместно обдумать памятник
революции, который секретарь советовал поставить среди двора, а
Маланья Отвершкова, напротив, в саду. Заведующий же удобрением
почвы воздерживался и ничего не говорил.
-- По-твоему, нигде не ставить, что ль? -- спрашивал
председатель воздержавшегося.
-- Воздерживаюсь от высказывания своего мнения, --
последовательно отвечал заведующий удобрением.
-- Но большинство -- за, придется ставить, -- озабоченно
рассуждал председатель. -- Главное, фигуру надо придумать.
Дванов нарисовал на бумаге фигуру.
Он подал изображение председателю и объяснил:
-- Лежачая восьмерка означает вечность времени, а стоячая
двухконечная стрела -- бесконечность пространства.
Председатель показал фигуру всем собранию:
-- Тут и вечность и бесконечность, значит -- все, умней не
придумаешь: предлагаю принять.
Приняли при одной против и одном воздержавшемся. Памятник
решили соорудить среди усадьбы на старом мельничном камне,
ожидавшем революцию долгие годы. Самый же памятник поручили
изготовить из железных прутьев железному мастеру.
-- Тут мы организовали хорошо, -- говорил утром Дванов
Копенкину. Они двигались по глинистой дороге под облаками
среднего лета в дальнюю долину Черной Калитвы. -- У них теперь
пойдет усиленное усложнение, и они к весне обязательно, для
усложнения, начнут пахать землю и перестанут съедать остатки
имения.
-- Ясно придумано, -- счастливо сказал Копенкин.
-- Конечно, ясно. Иногда здоровому человеку,
притворяющемуся для сложности больным, нужно только говорить,
что он недостаточно болен, и убеждать его в этом дальше, и он,
наконец, сам выздоровеет.
-- Понятно, тогда ему здоровье покажется свежим усложнением
и упущенной редкостью, -- правильно сообразил Копенкин, а про
себя подумал, какое хорошее и неясное слово: усложнение, как --
текущий момент. Момент, а течет: представить нельзя.
-- Как такие слова называются, которые непонятны? --
скромно спросил Копенкин. -- Тернии иль нет?
-- Термины, -- кратко ответил Дванов. Он в душе любил
неведение больше культуры: невежество -- чистое поле, где еще
может вырасти растение всякого знания, но культура -- уже
заросшее поле, где соли почвы взяты растениями и где ничего
больше не вырастет. Поэтому Дванов был доволен, что в России
революция выполола начисто те редкие места зарослей, где была
