- Так ему и надо! - вскрикивал этот чудовищный человек, бродя по но-
чам с огарком свечи по комнатам замка, спускаясь в подвалы, где он любо-
вался своими сокровищами...
Платон Зубов вскоре же умер, но даже в предсмертном бреду часто воск-
лицал:
- А так ему и надо... так ему и надо!
Эта криминальная фраза, на первый взгляд и загадочная, относилась к
Потемкину, которого он отравил ядом.
А теперь нам следует вернуться к событиям 1789 года - послеочаковс-
ким!
2. ПОСЛЕ ОЧАКОВА
Весна 1789 года выдалась ранняя, но Сладкие Воды Стамбула не оживля-
лись ни музыкой духовых оркестров, ни говором беззаботных женщин, ни
криками разносчиков сладостей. Из тюрьмы Эди-Куля Булгаков докладывал в
Петербург: "Голод в Константинополе, пашквили противу визиря. Карикату-
ры: снизу пепел, сверху отруби, внутри земля-вот хлеб турецкий...
Пальбою из пушек возвещено о смерти султана Абдул-Гамида".
Новый султан Селим III приехал в мечеть Эюба-Джами, где и опоясал
свои чресла мечом Османа (этот жест заменял ему "коронацию"). С батарей
Топханс стучали арсенальные пушки, им вторили с Босфора пушки эскадры
капудан-паши. Селиму исполпилось 28 лет. Лицо султана, испорченное ос-
пой, сохранило отпечаток той утонченной красоты, какой обладала и его
мать - Михри-Шах, украденная в Грузии для гарема отца. Селим был образо-
ван, по-европейски начитан, но верил в чудеса; он писал недурные стихи.
Империя досталась ему в состоянии хаоса - военного, административного,
финансового. Со времен Сулеймана Великолепного султаны обычно следили за
работой Дивана через окошко, вырезанное в стене над седалищем великого
визиря. Селим нарушил эту традицию Османов, появясь открыто - уже не как
мусульманское божество, а как простой человек.
- Один час правосудия лучше ста часов молитвы. Я буду карать, если не
услышу правды, - объявил он.
В воротах Баби-Гумаюн, ведущих к Сералю, янычары высыпали из шерстя-
ных мешков горы ушей и носов, отрезанных у взяточников, казнокрадов, об-
манщиков и торговцев, обвешивавших покупателей. На базарах с утра до но-
чи истошно вопили купцы, уши которых были прибиты гвоздями к стенкам, и
гвозди эти из ушей им выдернут только завтра, чтобы наказуемый до конца
жизни помнил: торговать надо честно! Стамбул сразу же присмирел, как мы-
шонок при виде льва. Облачившись в рубище дервиша, живущего подаянием,
великий султан Селим III инкогнито появлялся на рынках, в учреждениях,
на фабриках столицы, всюду требуя от людей только честности. А телохра-
нители, идущие следом за султаном, тут же казнили всех лгущих и ворую-
щих. На одном из кораблей военного флота, когда рубили головы офицерам,
палач султана, занеся меч, просил Селима посторониться, чтобы кровь не
брызнула на его одежды.
- А кровь - не грязь, - отвечал Селим и сам схватил казнимого за во-
лосы. - Так тебе будет удобнее... руби!
Эйюбский дворец-киоск был выстроен им для Эсмэ, которая приходилась
ему сестрою; эта распутница, под стать брату-султану, была умна и тоже
писала стихи. Селим выдал ее замуж за своего любимца Кучук-Гуссейна,
грузинского раба, товарища своего детства.
Скинув туфли, мужчины сели, поджав ноги, на тахту, невольники-негры,
опустясь на колени, разожгли им табак в длинных трубках. Селим сказал:
- Тебя, Кучук, я решил назначить капудан-пашой.
- Я плавал не дальше Родоса, - отвечал шурин, - и, назначив меня, ку-
да денешь Эски-Гасана или Саид-Али?
- Гасан не уберег Очаков, и пусть искупает вину, удерживая от гяуров
Измаил... А вчера посол франков Шуазель-Гуфьс вручил реису-эфенди проект
мира с Россией.
Кучук-Гуссейн сказал, что войска разбегаются:
- А янычары бегут с войны первыми...
- Не лучше ли, - добавила Эсмэ, - заключить мир сейчас, пока грозный
Ушак-паша не стронул флота к берегам Румелии.
- Нет, - отвечал Селим. - Я объявлю новый набор мужчин от четырнадца-
ти до шестидесяти лет. Я пополню казну налогами для христиан, велю женам
их появляться на улицах в черных платьях; босые и непричесанные, пусть
они выражают скорбь...
Эсмэ сказала, что Турции необходимы реформы:
- Но прежде ты казни визиря и освободи Булгакова.
- Юсуф-Коджа, я знаю, главный казнокрад и бездельник, но его длинная
борода внушает мусульманам большое почтение. Освободить же Булгако-
ва-признать победу гяуров... Подожду!
Эсмэ взяла лютню и стала импровизировать стихи о прекрасной розе, на
которой по утрам выступает не роса, а капельки соленого пота - это пот
самого Магомета.
Английский король сошел с ума. Потемкин с мрачным видом выслушал док-
лад Безбородко о запутанности внешней политики и развел руками:
- Так не давиться ж нам оттого, что Англия короля своего до бедлама
довела, а теперь милорды противу нас бесятся. Союз же с Испанией, кото-
рый устраивает принц Нассау-Зигенский, ничего, кроме лишнего куражу,
России не даст.
Екатерина показала ему письмо:
- От барона Нолькена. Желая нам добра, он пишет, что Берлин, из Лон-
дона поддержанный, входит в военный альянс с султаном Селимом. Новый
капкан для нас!
- Суворов, - сказал Безбородко, - отличен за Кинбурн достаточно, а за
Очаков только наказан гневом вашей милости... И вот я думаю: не выделить
ли ему армию противу Пруссии?
- Суворова не отдам, - заявил Потемкин. - Я свои силенки под Очаковом
испытал, и убежден, что на Измаил негоден: без Суворова мне там не упра-
виться.
- Но и Румянцева не желаешь, - вставила императрица.
- Не хочу и Румянцева! Ни чтобы я его давил, ни чтобы он мне не шею
влезал. Кошку с собакой в одной клети не держат, из одной миски они мо-
локо не хлебают. Я забираю себе князя Репнина и Суворова, а Федор Ушаков
еще мало возвышен. Прошу, матушка, сразу же патент ему на чин контр-ад-
мирала писать. Заодно пиши патент на чин бригадирский и славному корсару
Ламбро Каччиони!
Петербург пышно отмечал взятие Очакова: в самый разгар балов и засто-
лий, уединясь в комнатах Эрмитажа, императрица ознакомила Потемкина с
оперой "Горе-Богатырь":
- Я не так знаменита, как Мстастазио, в делах оперных, но все-таки
послушай. Горе-Богатырь с войны вернулся, его дура Громила Шумиловна су-
лится ему целый короб детей нарожать, и тут слова для хора с оркестром:
"Горе-Богатырь с Громилой брак составят непостылой..." Хочу по случаю
праздника ставить творение свое на придворном театре.
- Да опомнись, матушка! - осадил ее Потемкин. - Будь я цензором, сжег
бы твою оперу сразу, а сочинителя в Сибирь сослал... Неужто сама не ви-
дишь, в каком ослеплении писала? Послушай меня, здравого: ты эту оперу
ставь, но при этом вид делай, будто под Горе-Богатырем не наследник Па-
вел, не сын твой, а шведский король в дураках выведен.
- Резон есть, - согласилась императрица. [38]
Швеция усиливалась: король Густав поборол Аньяльскую оппозицию в ар-
мии и на флоте, он казнил сепаратистов, ссылал их на безлюдные острова,
сажал в крепости. Против России вырастал чудовищный фронт-от Лондона до
Стамбула!
- И новая гадина завелась, - сказала Екатерина. - Курляндский герцог
Петр Бирон, вконец спившись, соблазнился посулами Луккезини и от России
к Пруссии поворачивается. А это уже под самым боком у нас - под Ригою!
- Еще чего не хватало, - ответил Потемкин, - чтобы великая Россия от
каждой гниды почесуху имела... Раздави Бирона так, чтобы между ногтей
щелкнул, издыхая. Меня иное ныне заботит: на что две армии нам содер-
жать?
Екатерина намек его поняла:
- Если Помпеи состарился, пусть торжествует Цезарь...
Румянцеву было ведено сдать Украинскую армию в подчинение Екатеринос-
лавской. "В отзыве вас от армии, - писала она Румянцеву, - не имели мы
иного вида, кроме употребления вас на служение в ином месте". Цезарь
торжествовал: отныне Потемкин сделался главнокомандующим двух армий, ко-
торые и сомкнул воедино под своим началом. За ним оставался и весь флот
Черноморский, который он поручил скромному, но решительному Федору Уша-
кову.
- Так воевать будет легче, - говорил светлейший.
На Монетном дворе выбили из золота наградные знаки для офицеров за
штурм Очакова, солдат награждали ромбами из серебра на Георгиевских лен-
тах. Все получалось так, как Потемкину хотелось, если бы не Дмитриев-Ма-
монов...
С фаворитом князь имел мужской разговор:
- Почто ты, тля никудышная, от матушки отвращаешься и спишь отдельно,
будто евнух какой?
- Скушно мне. Как в тюрьме живу.
- А зачем карету себе завел? - спросил Потемкин.
- Чтобы по городу кататься.
- А разве шталмейстер в дворцовых каретах и лошадях тебе отказывал?
Смотри, ежели какие шашни откроются, сам голову потеряешь и мою... мою
погубить можешь!
Потемкин был занят составлением планов грядущей кампании. "Я вам го-
ворю дерзновенно, - писал он в эти дни, - что теперь следует действовать
в политике смело. Иначе не усядутся враги наши, и мы не выдеремся из
грязи. Я не хочу знать никакой Европы: Франция с ума сходит, Англия уже
сошла, Австрия трусит, а прочие нам враждуют... Дерзости, как можно
больше дерзости!" - призывал Потемкин.
Все три месяца пребывания в Петербурге светлейший никого не принимал,
сам нигде не бывая. Правда, его карету иногда видели подолгу стоящей пе-
ред домом Нарышкиных. При дворе были уверены, что Потемкин серьезно ув-
лечен юною Марьей Львовной Нарышкиной, Безбород ко всюду говаривал, что
быть скорой свадьбе. Машенька, спору нет, была обворожительна, и Гаврила
Державин, восхищенный ее игрою на арфе, сочинил стихи "К Евтерпе", про-
роча ей "светлейшее" лучезарное будущее:
Качества твои любезны
Всей душою полюбя,
Опершись на щит железный,
Он воздремлет близ тебя.
Но Потемкин на брачном ложе не "воздремал": б мая неожиданно для всех
он быстро выехал из столицы. Кучер задержал лошадей у заставы. На доро-
ге, преграждая путь, стояла карета императрицы, дожидавшейся его. Екате-
рина и Потемкин отошли подалес от людей, чтобы никто не мешал им прос-
титься.
- Как часто я тебя провожала, а ныне сердцем большую беду чую... Бе-
реги себя, батюшка родненький, - сказала Екатерина. - Сам ведаешь, что
мне без тебя как без рук, и все дела прахом идут, когда ты на меня осер-
дишься.
Неожиданно она всплакнула (баба бабой!).
- Отчего плачешь-то?
- Да так... время летит, стареем мы, Гриша.
Над ними повис пиликающий в небе жаворонок.
- Не печалуйся, - сказал Потемкин, привлекая женщину ближе к себе. -
Мы еще все дела поспеем сделать...
На прощание они крепко расцеловались. Кареты долго не могли
разъехаться на узкой дороге, цепляясь осями колес, и Потемкин, распахнув
дверцу, видел в застекленном окошке ее лицо - лицо женщины, которая, ка-
жется, продолжала его любить.
Но уже давно любила других...
3. ИЗОБРАЖЕНИЕ ФЕЛИЦЫ
Плохо кормила Рубана поэзия, и уже совсем обнищал он в занятиях исто-
рией отечества. Потемкин его поощрял, но бедность порой становилась не-
выносима. Это еще не худшие дни поэта - придет время, когда станет он
вымаливать милостыню у сильных персон, поминая служебные дни при Потем-
кине:
Зрел милости его и гневы иногда,
Но гневы мне его не принесли вреда...
Я из сенатских взят к нему секретарей,
Правителем его был письменных идеи...
Чрез то и зрение и слух мой потерял
И более служить уже не в силах стал.
Державин слуха и зрения не терял, но облысел раньше времени - не от
восторгов пиитических, а после губернаторства на Олонце да в Тамбове;
теперь, под суд отданный, искал он в Петербурге заступничества и правды.
Добрые люди советовали Державину милости при дворе не искать.
- Сейчас там перемены предвидятся, - наушничали они Державину, - и
ты, милости у сильных изыскивая, можешь не в ту дверь стукотнуть; оши-
бешься так, что потом не подымешься.
Силу придворной интриги поэт уже знал.
