ком "уронение титула", мало того, что читателей невинных за стихи его пытали,
так еще и поэта власти в подозрении оставили, яко афеиста-безбожника... Пос-
ледние годы Василий Кириллович, что зарабатывал, все тратил бесплодно. Поэт
скупал тиражи первой своей книжицы "Езда в остров любви", а книги сжигал в
печке, кочергой их помешивая... Слово "императрикс", в огне корчась, сгорало.
Сколько он сочинял про любовь, а она - всемогущая! - не могла поразить его
сердца. Но вот влюбился поэт с первого взгляда и занемог в усладительной сер-
дечности. "Аманта" его была женою солдата полка гренадерского. И солдат сей,
из казармы воротясь, ежевечерне кулаками ее лупливал, чтобы она себя не забы-
вала. А утром Наташка (так звали героиню романа) в огороде беспечально песни
распевала. При этом пении профессор элоквенции чувственно воздыхал, стоя в
тени забора, не смея огород с овощами перезрелыми пылко навестить...
Солдатку ту бойкую решил он погубить стихами амурными и читал иногда - че-
рез забор - с завываниями приличными:
Вся кипящая похоть в лице его зрилась,
Как уголь горящий все оно краснело.
Руки он ей давил, щупал и все тело.
А неверна о всем том весьма веселилась!
Велика сила подлинного искусства: Наташка покинула огород с огурцами и ре-
пой - бежала от солдата под кров поэта, под сень лирики его и нищеты правед-
ной. Остался солдат полка гренадерского в доме на стороне Выборгской - оди-
нок, как перст, имея при себе ружье, пулей заряженное, и штоф водочный стекла
мутного. Ходил он по утрам с ружьем в казарму, где артикулы разные вытворял,
а вечерами шлялся со штофом в заведения питейные.
У тоски своей зеленой часто спрашивал гренадер:
- Это как же так? Опять же, ежели она так, то я-то как?
Да. Можно солдату посочувствовать (опять же стихами):
И хотя страсть прешедша чрез нечто любовно
Услаждает мне память часто и способно,
Однак сие есть только
Как сон весьма приятный,
Кого помнить не горько,
Хоть обман его знатный...
- Убью, стерррва-а, - рычал солдат над штофом пустым...
С Выборгской стороны повадился он навещать по ночам остров Васильевский.
Вышибал солдат двери жилья поэтического. Наташку свою богом попрекал, обещая
с жалования повойник ей справить, если от поэта уйдет. Тредиаковский в ночи
осадные сидел ни жив ни мертв. Наташка тоже по чердакам пряталась. А снаружи
бушевал солдат, и дверь плясала под могучим плечом гренадерским.
- Бога ты помнишь аль нет? - спрашивал он с улицы.
Под утро, обессилев в мрачном протрезвлении, солдат снимал осаду, ретиро-
вался в казармы. Чета любовная ложилась досыпать на тощей перинке. Солнце,
забегая в окно с чухонской Лахты, освещало парик поэта, распятый для сохран-
ности на чурбане. Солнце заглядывало на дно котла, в котором кисла вчерашняя
каша с грибами-маслятами. Маленький котенок нежной лапкой давил мух на подо-
коннике, прижимая их к стеклу.
- Наташенька ты моя... светик мой сладостный!
- Васенька, кормилец ты мой ненаглядный!
Так и жили. Было меж ними согласие полюбовное. Словно подтверждая недобрую
славу афеиста-безбожника, Тредиаковский о браке церковном не помышлял. От
жизни творческой поэт усталости никогда не ведал: садился за стол смело - ра-
бота его не страшила.
Жизнь! Вот ее, подлой, он побаивался.
"Императрикс" пугала поэта, словно жупел.
В пламени печи корчились книги. Он жег их и плакал.
Тредиаковский еще не знал, бедняга, что слава его умрет вскорости, когда
он будет еще полон сил и замыслов. Ставучаны и Хотин подкосили его... Беда
пришла издалека.
Поражение пришло от победы!
Из недр земли Саксонской выходили в духоту ночи рудокопы с лампочками. Они
строились в шеренги, нерушимой фалангой текли по улицам Фрейбурга, их шаг был
тяжел и жёсток. В линии огней, принесенных из глубин земли, мелькали белки
глаз, видевших преисподнюю тверди. Город наполнялся миганием шахтерских лам-
почек, которые разбегались и строились, заполняя древние улицы, сжатые в
узостях тупиками.
Впереди всех шагал рудоискатель с волшебной вилкой - ивовым прутиком, на
конце расщепленным. Торжественно выступали, одетые в черный бархат, мастера
дела подземного - бергмейстеры и шихтмейстеры. Шли берггвардейцы с факелами в
руках, и пламя освещало подносы, на которых несли шахтеры богатства земли че-
ловеческой. Между горок серебра и меди, руд оловянных и свинцовых высились
пирамиды из светлого асбеста. В бутылях несли, словно штандарты, купоросное
масло. Ликующе звенели над Фрейбургом цитры и триантели. А на дверях домов и
церквей, даже на могилах кладбищенских - всюду кирки, скрещенные с ломами:
символы каторжного труда. Над столицей горного дела часто слышалось одно сло-
во: "1искаий". В слове этом все надежды на счастливый подъем из недр земли,
чтобы снова увидеть блестящие звезды жизни...
Среди рудокопов шагали и три солдата студента, а с ними верзила здоровен-
ный - Мишка Ломоносов. Они прибыли недавно из Марбурга, и фрейбургские власти
известили горожан через глашатаев с барабанным боем, чтобы никто денег русс-
ким в долг не давал, ибо отдать они неспособны. На житие выдавали студентам
по талеру в месяц, а жить трудно - и бумагу купи, и пудру, и мыло. А на какие
шиши газету почитаешь? Но сегодня, ради праздника, русские студенты, кажется,
извернулись, и носы у них покраснели от пива. Виноградов с Рейзером несли на
плечах молоты рудобойные, заигрывали с чопорными девицами, что стояли в раск-
рытых дверях домов.
Михаила Ломоносов песни-то пел, но весел не был: в Марбурге оставил он де-
вицу добрую - Христину Цильх, дочь церковного старосты. Не как-нибудь оста-
вил, а - беременной...
Дни студента проходили в трудах.
В лабораториях постигались науки "пробирные"...
Дороги в Европе гораздо лучше, чем в России, и Европа узнала о виктории
русской армии намного раньше, нежели Петербург. Ломоносов перестал растирать
вонючую сулему, воткнул в рот короткую трубку. Большие кошки шлялись по кру-
тым черепицам Фрейбурга и не боялись свалиться. Он смотрел на них, а рука его
невольно отодвинула ступку с сулемой... Ломоносов понимал, что значат для
России Ставучаны, он оценил сердечно взятие Хотина.
Будто нечаянно сложились первые фразы:
Восторг внезапный ум пленил -
Ведет на верьх горы высокой,
Где ветр в лесах шуметь забыл...
- Мишка, ты куда это собрался? - спросил Виноградов.
- Не мешай, Митя. Пойду...
Он шел по улицам, рассеянно задевая прохожих.
Только бы не расплескать восторг на улицах Фрейбурга!
Не Пинд ли под ногами зрю?
Я слышу чистых сестр музыку!
Пермесским жаром я горю,
Теку поспешно к оных лику...
Только бы донести сосуд поэзии до стола, до пера.
Златой уже денницы перст
Завесу света вскрыл с звездами;
От встока скачет по сту верст,
Пуская искры, конь ноздрями...
Дома он отодвинул со стола диссертацию физическую - с такой же легкостью,
как отодвинул сулему в лаборатории. Его пленял восторг внезапный - восторг
поэтический. Виделась ему гора под Ставучанами, на которую ломились три не-
сокрушимые каре российских воинов.
Славянское солнце стояло в этом году высоко.
Выше... выше... выше!
Ломоносов штурмовал сейчас высоты парнасские, как солдаты штурмовали холмы
ставучанские.
Он писал оду - "Оду на взятие Хотина", но писал ее Ломоносов совсем не
так, как писали поэты до него...
Из памяти изгрызли годы,
за что и кто в Хотине пал,
но первый звук славянской оды
нам первым криком жизни стал.
В тот день на холмы снеговые
Камена русская взошла
и дивный голос свой впервые
далеким сестрам подала.
Через воинскую победу Ломоносов, гордый за свое отечество, выковал для се-
бя победу поэтическую. Осенью "Ода на взятие Хотина" на курьерских лошадях
уже катилась в столицу. В предуведомлении к ней Ломоносов сообщал академикам
Петербурга, что оду его "преславная над неприятелями победа в верном и рев-
ностном моем сердце возбудила". Холеные лошади русского посольства уносили
вместе с одою в столицу и письмо Ломоносова "О правилах российского стихот-
ворства". В этом письме молодой поэт бросал перчатку Тредиаковскому, вызывая
его для боя на турнире поэтическом...
Христина Цильх благополучно принесла ему девочку.
Ломоносов в волнении выбежал на площадь Фрейбурга, близкую к часу вечерне-
му. Женщины наполняли кувшины водой из фонтанов. Из-под Донатских ворот, от
шахты "Божье благословение", возвращались в предместия измученные рудокопы.
Они снимали шляпы, приветствуя прохожих, и Ломоносов тоже кланялся им с обыч-
ным приветствием:
- СНйскаиГ, - говорил он шахтерам. - СНйскаиГ!
Он желал им благополучных подъемов из недр к солнцу.
И они тоже говорили ему "ейскаиГ", как бы советуя подняться еще выше. Вы-
сокие горы окружали старинный Фрейбург...
Высокие горы окружали Хотинскую крепость.
Высокие горы окружали жизнь человека...
Приходилось штурмовать. Иначе нельзя.
Учитесь побеждать!
От грома Ставучан и от славы Хотина зародилась новая поэзия России - поэ-
зия Ломоносова и Сумарокова, и ей еще долго жить.
Она долго будет насыщать восторгами души русские, пока не раздастся глас
свежий, глас ликующий - глас державинский.
Воспоет он тогда насущную радость жизни-
Люди, никогда не забывайте о Ставучанах!
Люди, хоть изредка вспоминайте о Хотине!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Французский посол при султане маркиз де Вильнев (пройдоха и хитрец, каких
не бывало) едва поспевал за турецкой армией. Турки гнали австрийцев перед со-
бой, как волки гонят робкую лань. Истомленный жарой, искусанный блохами на
ночлегах, де Вильнев с трудом нагнал армию визиря Эль-Хаджи под стенами Белг-
рада. В азарте боевого успеха, жажцуя добычи, женщин и крови, янычары сул-
танские готовы были мухами влезать на неприступные стены...
Повсюду только и слышалось:
- Лестниц! Дайте нам лестниц...
Белград уже горел, но лестниц для штурма у турок не было.
Австрийский император Карл VI от огорчения заболел. "Неужели, - вопрошал
он у дочери, - блеск меча принца Евгения Савойского был последним блеском
германской славы?.." Владыка лоскутной Римской империи умирал, и одно только
заботило его сейчас - "Прагматическая санкция", этот небывалый ордонанс Габс-
бургов, чтобы сохранить все владения империи неделимы. Для этого власть долж-
на перейти к дочери - Марии Терезии; матрона эта добродетельна и разумна.
- Она даже слишком разумна, - говорил император. - Моя дочь настолько ра-
зумна, что ни разу не изменила своему мужу...
Пышные формы молодой Марии Терезии были втиснуты в клещи корсета. Наслед-
ница великой императрицы Габсбургов всегда страдала от усердия, от порядоч-
ности, от материнства, от подозрений. Сейчас ее тоже заботила "Прагматическая
санкция". Ведь стоит отцу умереть, как сразу появятся охотники раздирать на
куски необъятное "Австрийское наследство". А у нее - семья, дети, муж, врачи,
акушеры (надо и о себе подумать!).
Тайком от своего отца Мария Терезия вызвала из Венгрии верного ей шваба -
графа Рейнгардта Нейперга.
- Где сейчас турки? - спросила женщина сурово.
- Они без лестниц у стен Белграда, но крепость укреплена достойно нами, и
можно почесть ее сильнейшей в Европе.
- Белград надо сдать, - сказала Мария Терезия.
