боле не послушать мне арий лягушачих. У меня за деревней Смольной уж тако бо-
лотце дивное! Сяду на бережок в ночку лунную, лягухи соберутся округ меня и
столь умильно квакают, что я слезьми, бывало, умоюсь. Куда там Франческе Ара-
йе с его скрипицами до наших лягушек российских!
Волынский глянул по сторонам (нет ли кого лишнего?) и шепнул девке на уш-
ко, как шепчут слова любви:
- Мы с вами еще всех переквакаем. Будьте уверены, ваше высочество, я вас
помню и чту. Когда станете по закону величеством, я вас ублажу... Знаю под
Балахной три болота чудесных - Долгое, Чистое и Боровое, вот там, как научно
доказал мне Ванька Поганкин, плодятся лягушки - самые музыкальные в мире. Та-
кие они там дивные кантаты сочиняют, что... ох, помирать не захочешь!
Елизавета Петровна поднялась на второй этаж дворца, проследовала через
гардеробную. Здесь, среди шкафов и комодов царицы, ее случайно встретил Би-
рон. Замерли они на мгновение, и цесаревна сразу почуяла недоброе... Бирон
схватил цесаревну в объятия. Стал целовать ей плечи, лицо. Стремился угодить
поцелуем в пышные губы.
Елизавета отбивалась от ласк герцога:
- Пустите... что вы? Ваша светлость, не надо...
- Красавица, - бормотал Бирон. - Как я страдаю от вида твоей земной красо-
ты... слышишь? Как ты нужна мне... прелестница!
Хлопнула дверь гардеробной, и Бирон отскочил от цесаревны, почуяв тяжесть
знакомых шагов императрицы. Среди комодов, натисканных добром тряпичным,
прозвучал ревнивый голос женщины:
- А чего это вы, милые мои, творите тут в потемках?
Елизавета в страхе громко икнула. Бирон шагнул вперед, улыбкой ясной об-
ласкал императрицу:
- Как вы сегодня хороши, ваше величество... А цесаревна-с жалобой. Я ду-
маю, что лавровый лист с кухни ее можно и не отбирать. Что ни говори, а
все-таки она - принцесса крови!
- Принцесса блуда она... каяться ей надо. Молиться.
После пожаров частых Петербург в деревянных строениях решили снести, а
возводить каменно. Главным по перестройке столицы стал Петр Михайлович Ероп-
кин, и дружба его с Волынским была сейчас сущим благом для будущего столипы,
ибо кабинет-министр своего конфидента в градостроительстве поддерживал. Нет
худа без добра, - на широком погорелище открылся простор для воплощения самых
смелых фантазий. Погорельцев выселяли, халупы их солдаты ломали. Центр столи-
цы складывался вокруг Адмиралтейства, и Еропкин мечтал, чтобы путнику, в Пе-
тербург въезжающему, с любой першпективы издали виделся кораблик на игле шпи-
ля адмиралтейского... А за городом наметили место для казарм гвардии Измай-
ловской, и Еропкин смело проложил третий "луч" к Адмиралтейству (будущий
проспект Измайловский). Сады, бульвары, памятники, гроты, фонтаны, скульпту-
ры... Чудился уже в снах Рим новый - Рим российский! Еропкин был счастлив в
этом году, как никогда. "Ежели и умру, - грезил, - Петербургу далее по моим
планам строиться, и от моих генеральных першпектив потомству уже никак не от-
вернуть в сторону..."
А по вечерам сытые кони увозили зодчего на дачу к Волынскому<4>. Первый
снег был радостен и пушист. От Невского ехал лесной просекой - в глушь, в
сугробы, в темноту. Кое-ще стояли в лесу амбары, стыли дачи вельмож, заколо-
чены, да чернели виселицы, ставленные здесь на страх порубщикам леса еще при
Петре I... Бот среди дерев засветились теплые искры окон. Гостей встречал у
порога дворецкий Кубанец, в покоях было жарко натоплено. Стены горниц обиты
полотном выбеленным, а полы кирпичами выложены. Печгси на даче Волынского -
из кафеля цвета синего, красивые.
Здесь конфиденты собирались. Замышляли!
Татищев был здесь со своей историей, плакался, что герцог губит его нап-
расно. Андрей Федорович Хрущев лучше иных конфидентов знал Никитича по службе
на заводах и не любил его. Не мог простить ему палачества в деле Жолобова и
Егорки Столетова, не забыл дыма костра, на котором Татищев заживо сжег башки-
ра Тойгильду Жулякова, а детишек его в рабство свое закабалил...
- Все врет Никитич! - говорил Хрущов. - Взятки брал. Казну грабил. Какие
были подарки ханам калмыцким назначены, так он и подарки эти себе заграбас-
тал. На воровстве великий дом себе на Самаре построил, где в окна стекла зер-
кальные вставил.
Однако, человек честный, Хрущов и уважал Татищева как ученого. Потакая за-
нятиям его историческим, он из дома своего приносил Никитичу бумаги летопис-
ные... Волынский хаживал среди гостей по горницам, толкал коленями стулья,
обтянутые лионским бархатом, грел спину об печки.
- И сожрут тебя, верно! - предрекал Татищеву. - Я бы и помог, да противу
Бирона бессилен покуда. Остермана бы нам вконец разрушить, тогда бы петлю и
на герцога вить можно... Что царица? Говоришь ей что, она своим колтуном тря-
сет, а по глазам вижу - разум отсутствует. Она токмо о казнях в лютость себе
да о шутах в забаву печется. О делах же худо ведает. То пришлые немцы за нее
вершат. Нам же, русским, чести совсем не стало...
Соймонов поддакивал из угла:
- То так! Истинно толкуешь. Ежели б не доносы да пытки, труд не каторжный,
а вольный, сколь много доброго мог бы народ наш свершить. Вот ты, Петрович,
на даче своей говоришь сладко! А поди царице это все - не нам, а самой царице
- выскажи.
- Думаешь, боюсь? Нет, Федор Иваныч, не робок я Я вскоре новую записку по-
дам, где укажу ей, дуре, какие персоны гадкие близ престола обретаются. Коли
словом зла не осилить, Бирона с Остерманом убивать надо... Без крови нам все
равно не обойтись!
Из рук Кубанца со звоном выпал бокал хрустальный.
Волынский с размаху треснул маршалка по зубам:
- Эй! Убивать людей можно, но бить посуды нельзя...
В один из дней, назначив свидание в доме на Мойке, Волынский встречал гос-
тей особо торжественно, взволнованный. Усадил конфидентов рядом, раздвинул
шкаф, стал из него бумаги вынимать. Клеенчатые портфели ложились горой один
на другой.
- Здесь изложено мною о притеснении инородцев, а тут пишу о бесчинствах
воевод и губернаторов... Вот экстракт о гражданстве... о дружбе человечес-
кой... о том, какие суть граждане, честны и возвышенны, должны при государях
состоять.
Вывалил все это на стол и притих.
- Петрович, - спросили его, - да что же тут у тебя?
Кабинет-министр приосанился, гордись.
- Проект, - сказал, - над коим я много лет тружусь не напрасно. Ныне мы
его честь и обсуждать будем. Совместно станем править его для блага отеческа.
Важна здесь особливо портфеля вот эта: "Генеральный проект о поправлении
внутренних государственных дел"... От него-то и учнем Россию из бед вызво-
лять!
Распахнул он штору зеленого бархата - взору гостей предстала библиотека
богатая. Вся крамола собралась здесь: Макиавелли, Юст Липсий, Боккалини, Бас-
сель, Тацит и прочие... Над проектом Волынского конфиденты рассуждали по-вся-
кому, часто слышались имена Бориса Годунова и Мессалины.
- Царица наша распутством такая же Мессалина, - говорил Еропкин. - Сласто-
любие в ней сопряжено с жестокостью. Помните, как Мессалина любовника своего
Гая Силия возжелала на престол возвести? Глядите, дворяне, как бы и наш Бирон
шапку Мономаха на свой парик не напятил.
- Годунова я не виню, - сказывал Соймонов. - Мудрый был и рачительный го-
сударь. Хотел он породнить дочь с принцами иностранными, так и.. что с того?
Греха нет. А кончилось тем, что изнасильничал ее Гришка Отрепьев... Вот и
сейчас! Неужго не приметили? Бирон-то, новоявленный Лжедмитрий, начинает к
Елизавете в Смольную подъезжать. Бабенка она легкая, как бы греха не вышло...
Волынский поднялся духом до того, что попрал в себе авторское тщеславие. С
чистым сердцем отдал он проект свой для доработки совместной. И теперь каждый
его "согласник" руку свою к нему старался приложить. У кого что болело, тот
крик боли своей в проекте Волынского излагал. Явился и президент Коммерц-кол-
легии, граф Платон Мусин-Пушкин; финансист и заводчик, страшный ненавистник
придворных немцев, он тоже в работу включился. Вот они! Врачи, переводчики,
офицеры, механики, архитекторы, моряки, садовники, гвардейцы, монахи, - как
их жгло, как их корежило... Как страстно желали они гнет чужеродный изломать,
чтобы вывести корабль России из затхлого пруда на чистые, вольные воды!
Федор Иванович Соймонов из списков Адмиралтейства был исключен, но флота
вниманием не оставлял. Обер-прокурор Сената, он издавал сейчас двухтомную ло-
цию по названию "Светильник моря", готовил учебник по навигации для штурманов
корабельных. Сочинил для "Санкт-Петербургских ведомостей" статью большую "Из-
вестия о Баку и его окрестностях". Каспий был колыбелью его, не забылись ему
огни бакинские, Соймонов писал о нефти с восхищением, как о чуде. А чтобы
штурманам легче было правила судовождения запоминать, Федор Иванович правила
эти в стихи укладывал, сочиняя длиннющие поэмы по навигации:
Кто, не знав компас или ленясь (курс) исправляет,
Тот правый безопасный путь свой погубляет.
Кто же и румб презирает, каким течет море,
Тот нечаянно терпит зяо на мелях горе...
Как и каждый поэт, похвалы для себя желая, он стихи свои показал Тредиа-
ковскому, который стихи штурманские разругал по-нехорошему.
- Я пиит, наверно, некрасочный, - согласился Соймонов. - Но хулить себя
не дозволю. Ибо легше всего тебе о бабах да цветочках пописывать, рифмой бря-
цая, а ты попробуй формулу изложи!
В маленький дом адмирала на Васильевском острове друзья редко заглядыва-
ли, зная, что хозяин весь в трудах и мешать ему не стоит. Зато все моря Рос-
сии плескались по ночам в кабинете Соймонова, когда он разворачивал карты...
Вот и новость: карта островов Куртьских, составленная Шпанбергом. Соймонов
разругал ее за ошибки в счислении с такой же яростью, с какой Тредиаковский
разбранил его навигационные поэмы. Но все равно было приятно, что русские ко-
рабли уже подступались к загадочной Японии... Эх, если бы можно было из Пе-
тербурга растолкать Витуса Беринга!
При свидании с Волынским обер-прокурор доказывал:
- Петрович как министр, рассуди сам - не пора ли Беринга за штат задви-
нуть, а на место его Мартына Шпанберга ставить?
Волынский всегда держал русскую линию:
- Почему Шпанберга, коли в экспедиции Беринга природный наш мореплаватель
содержится - Алексей Чириков?
Соймонов был дипломатичнее министра:
- Чирикова нельзя, ибо... русский он, того Остерман не допустит, а Шпан-
берга можно отвоевать на смену Берингу, он моряк добрый. Курилы уже описал, к
Японии плавал охотно.
- За что на Беринга гневаешься, Федор Иваныч?
- Какой уж год спит командор.
- Да брось! Неужго так уж и спит все эти годы?
- Ей-ей, - поклялся Соймонов. - Как шесть лет назад в Сибирь отъехал, там
лег на лавку, в доху завернулся и вот никак не добудиться его из столицы. Бе-
ринг ни на синь пороху пользы России не принес, а взял из казны уже триста
тысяч! Эки деньги... Да с такими деньгами военную кампанию можно делать.
- Остерман горою стоит за Беринга, - отвечал Волынский. - Но я согласен в
Кабинете выступить, чтобы Беринга отозвали домой и поставили взамен начальни-
ка нового - бодрого!..
Соймонов сокрушенно поведал ему, что из Тобольска вести пришли дурные:
лейтенант Дмитрий Овцын в матросы разжалован и ссылается теперь на Камчатку -
под команду Беринга.
- Совсем уж глупо, - огорчился Волынский. - Овцын больше всех сделал, а
его убрали... Ну не дурни ли? Не надо было лейтенанту с Катькой царевой вя-
заться. Плавал бы себе!
- Молодость желает любить даже на краю света. И любовь, Петрович, казни не
страшится... Мы с тобою уже состарились на службе и горячности страстной бо-
лее не понимаем.
- Я не состарился, - сказал Волынский, подбородок вскинув. - За меня еще
