барона фон Кутлера, Левицкого и Веселовского.
- Посмотрите на этот портрет и запомните лицо человека, которого следует
вам найти и анлевировать. Документы его забрать! Посол наш в Дрездене, барон
Кейзерлинг, уже предупрежден, и все бумаги Синклера переправит в Петербург.
За это вас ждут чины. Деньги. Слава. Отпуск. Вино. Женщины... Что непонятно
вам?
- Нам все понятно, фельдмаршал, кроме одного вашего слова. Объясните, что
значит "анлевировать"?
Миних сердито засопел, отворачиваясь к окну.
- Убейте его, как собаку, - пояснил он...
Коварным планом убийства Синклера тишком поделились с Веною; император
Карл VI просил императрицу заодно уж (если случайно встретится на дороге)
убить и Ференца Ракоци - врага Габсбургов, пламенного борца за свободу Венг-
рии от ига австрийского. Пустынные дороги Европы рассекали шлагбаумы кордо-
нов. Чума кружила по городам, жившим с закрытыми ставнями окон. Цокот подков
глухо отдавался в тихих улицах. Почтовые тракты, карантины, верстовые столбы,
кресты на могилах и распятия Христа на дорогах... Какой большой мир окружал
всадников, и в этом мире бесследно затерялся майор Синклер... Искать его -
как иголку в стоге сена!
От дел внешних - к делам внутренним... Волынский по ночам жег свечи, сочи-
нял для императрицы записку на доносы фон Кинкелей. Не казенная отписка у не-
го получилась, а - страшно подумать! -памфлет на все устройство власти русс-
кой. Артемий Петрович не мог удержать пера в бешеном разбеге ярости - он
вступал в полемику с самодержавием, держа речь иносказательную, как и положе-
но в сатире лукавой... Язык министра - тоже не казенный, он говорит языком
общенародным, бойким (это был отличный язык того времени). Перо в муках твор-
чества брызгало чернилами.
- Жарко мне! - и гнал свое перо дальше.
Самые страшные обвинения на паразитов придворных Волынский возвел в пунк-
те, называемом "Какие притворства и вымыслы употребляемы бывают при монарших
дворах, и в чем вся такая закрытая и бессовестная политика состоит". Мелких
гаденышей фон Кишкелей министр даже забыл - ногою он попирал крупных гадов.
Кому ни прочтет Волынский, все только ахают:
- Да ведь это же про Остермана... про самого Бирона!
Нашлись охотники иметь копии с этой канцелярской бумаги, которая под пером
автора стала художественной сатирой. От руки перебеленные, списки с памфлета
Волынского по Руси начали расходиться - читали их грамотеи в провинции, вое-
воды и священники, чинодралы и патриоты истинные. А было доношение это сек-
ретно, для одной императрицы предназначено. Потаенно растекался памфлет по
углам медвежьим, волнуя людей и тревожа. Чтобы еще шире прослышали о нем, ми-
нистр Ацадурова к себе привлек:
- Я немецкого не ведаю, Василий Евдокимыч. Ну-ка перетолмачь с языка наше-
го березового на язык воистину дубовый...
В немецком переводе прочел записку и герцог Бирон; человек неглупый, он
сразу смекнул - что к чему.
- Ха-ха! - смеялся Бирон, довольный (главного так и не разгадав). - Какой
ты молодец, Волынский... Я сразу понял, что ты здесь Остерману могилу роешь!
Хвалю, хвалю.
- Самоусладительно начертал, - ответил ему министр.
Коли хвалит Бирон, то и Анне Иоанновне хвалить бы пристало. Но императрица
была недовольна:
- Я тебя о чем просила писать? Ты про Кишкелей здесь - ни слова, а в дела
совсем не конюшенные залезаешь... Гляди, Петрович, философии эти никого еще
до добра не доводили! Нашептали мне люди знающие, что ты Остермана моего не
щадишь?
Остерман же был настолько хитер, что обиду утаил:
- Смею заверить ваше величество, что вы заблуждаетесь относительно оскорб-
ления моего. Волынский может грязнить меня и дальше, сколько ему хочется...
Что взять с сумасброда? И не о том печалюсь я, драгоценная наша и великая го-
сударыня.
- О чем же, граф?
- Автор сей негодный не меня - он ваше величество не пощадил, а вы, матуш-
ка, доверчивы к людям, того и не приметили.
- Или глупа я, по-твоему? - надулась императрица.
Остерман ловко строил свой донос на Волынского.
- Мудрость вашего величества неописуема, - отвечал он спокойно. - Но проч-
тите еще раз пункт "О приведении государей в сомнение, дабы оне никому верить
не изволили". Многое тут Волынский перенял от Макиавелдия, и, говорят, в биб-
лиотеке его еще более зловредные книги сыскать мочно... Оттуда-то он брызжет
ядом крамольным на власть вышнюю, коя от бога венценосцам даруется!
Несколько дней Анна Иоанновна ходила сама не своя. На приеме придворном
она от престола с "державным штапом" в руке вдруг ринулась прямо на Волынско-
го:
- Ведаешь ли ты., министр, что порядок на Руси издревле таков: за писанное
пером у нас рубят голову топором?
Неожиданно раздался голос Бирона:
- А мне нравится, как написал Волынский...
Анна Иоанновна сникла. Она подкинула скипетр в руке, как дубину неловкую,
и, поддернув края золотистой робы, величаво вернулась под тень балдахина - к
престолу. Снова расселась там...
Волынский глянул на Бирона, и тот ему подмигнул, как конфидент верный. Ни-
чего страшного. Шведский флот сейчас страшнее. Ибо, как докладывал в Сенате
Соймонов, за годы последние русский флот изволил высочайше сгнить на приколе
в гаванях...
С одной страны - гром,
С другой страны - гром,
Смутно в воздухе,
Ужасно в ухе!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Временами все спокойно. Но тишине верить нельзя. Не унялась жажда крови в
царице - просто она осматривается по сторонам и... слушает! Анна Иоанновна
всегда так поступала: казнит кого-либо, а потом утихомирится, выжидая ропота
народного. Убедится, что бунта нет, и тогда довершает мщение. В казнях она
следовала примеру Иоанна Грозного, который одного человека никогда не губил,
а губил семьи. Но у семьи родичи были - значит, и весь род надо уничтожить.
Ежели кто пожалел убитых, таких - на кол! Сородичей на кол посаженного пове-
сить. Близких к повешенному сжечь. И оставалось поле ровное... Анна Иоанновна
кусты родовые тоже с корнем старалась выдергивать из почвы. Месть императрицы
была замедленной, будто игра кошки с мышкой; она была осторожна, но неотвра-
тима, как рок...
В застеночном "мешке" обители Соловецкой уже восемь лет сидел дипломат
князь Василий Лукич Долгорукий. Борода седая до полу выросла, в ней вши шеве-
лятся, а под рубахой акриды-сороконожки бегают. Редко во мраке отворится люк,
куда пишу для него спустят на веревке... Много лет промолчал Лукич, задубел в
горе и долготерпении. Ждал он (годами ждал), когда позовет его Нафанаил.
Прикидывал во мраке: какой год нонеча? Кажись, весна.
Дух-то какой доходит от моря тающего. Коли глотнешь из люка, воздух ножи-
ком острым в ноздри впивается. Нет, не зовет его старец... Неужто помер уже
Нафанаил?
Лязгнули запоры над ним - велели Лукичу вылезать. Монахи подхватили его
из ямы, повели узника коридорами длинными в келью, где благодатно было. Стоя-
ла посередь чаша с водою чистою, в ней ветка почками распускалась. А на подо-
коннике голуби зерно клевали. Старец Нафанаил лежал, высоко и бестрепетно, на
ложе жестком. Рукою указал Лукичу, чтобы сел ближе. Сказал, что умирает.
- Стены эти, - говорил Нафанаил, - помнят и ватаги Стеньки Разина, когда
они тут от царя упрятывались. Ой, много тут людей схоронилось, от мира дурно-
го отрешась навеки... Обитель Соловецкая есмь Ватикан российский, и немало мы
соглядатаев и слухачей на Руси имеем, кажцый вздох слышим... стоны собираем,
как жемчуг, ведем счет летописный горестям и радостям.
Лукич смотрел, как голуби целуются, как прет из ветки сила сочной, молодой
жизни, и... плакал.
- Плачь, князь, плачь горше. Родичей твоих в Березове арестовали, всему
роду вашему погром учиняется жестокий.
- О проклятый Бирен! - вскричал Долгорукий.
На что Нафанаил отвечал ему в спокойствии мудрейшем:
- Бирона ты излишне не осуждай. Герцог виновен не более собаки, коя к
волчьей стае пристала. Средь злодейств самодержавных злодейства Бирона даже
не разглядеть... Но и вы! - сказал старец, на локтях с ложа поднимаясь. - Вы,
бояре подлые, более всех повинны в мучениях народа. Не будь вашей грызни по
смерти Петра Великого, и вся бы Русь иной дорогой пошла...
Долгорукий, сгорбясь, поднялся:
- Не такого свидания ожидал я, старче Нафанаил... К чему ты упрекал меня?
Благослови хоть...
Черносхимник слабо перекрестил его:
- Благословляю тя на муки!..
Лукича солдаты заковали в цепи, и ворота обители распахнулись. Лед в гава-
ни Благополучия уже сошел, зеленел свежий мох в камнях стен монастырских,
солнце ослепляло узника, надрывно кричали чайки. Лукича спустили в баркас под
парусом, поплыли в синь моря.
- Люди добрые, скажите, куда везете меня?
- Молчи, дедушка. Не вынуждай присягу нарушить...
Страшно было. Но иногда сладостно замирало сердце: может, простила его Ан-
на Иоанновна? Ведь была же она в объятиях его... Бабье сердце должно бы пом-
нить!
Тихо было. Но в тишине этой большие гады шевелились...
Тоску душевную глушила императрица в вине, которое пила лишь в кругу пер-
сон близких, ею проверенных. И средь них первым являлся обер-шталмейстер
князь Александр Куракин; человек ума острого, всю Европу объехавший, многие
языки знавший, он в пьянстве беспробудном был ужасен, задирист, вязался в
ссоры разные и безобразничал всяко.
- Брось пить, Сашка! - говорила ему императрица. - Отставок не бывает для
дворян, а то бы я тебя отставила от службы.
- Не я пью, - отвечал Куракин, - то Волынский пьет.
- Как это понимать?
- Он порчу на меня насылает. Заколдован я врагом моим. И не хочу пить, а
сила нечистая опять меня в пьянство вгоняет...
- О чем ты болтаешь, Сашка?
- Голову надо Волынскому за колдовство отрубить!
В защиту кабинет-министра вступался сам Бирон:
- Ферфлюхтер дум! хундфотг! шпицбубе! - осыпал он бранью Куракина. - Кому
еще из русских могу я довериться, как Волынскому? Тебе, что ли, из блевотины
вставшему и в блевотину ложащемуся?
Но князь Куракин не унимался, травил Волынского при дворе. Тредиаковский
недавно сатиру написал на вельможу самохвала, и Куракин читал ее всюду:
...завсе пред людьми, ще было их довольно,
Дел славою своих он похвалялся больно,
И так уж говорил, что не нашлось ему
Подобного во всем, ни ровни по всему...
На кого из вельмож написал поэт сатиру-не ясно, но Куракин трезвонил нале-
во и направо:
- Это же про него - про Волынского нашего...
Волынский появлялся при дворе, а шуты ему кричали:
- Волынка идет! Дурная волынка всю музыку портит...
И наблюдательный Ванька Балакирев сделал вывод:
- Кому-то музыка волынки не по нраву пришлась.
Бирон, сочувствуя министру, спросил его однажды:
- Друг мой Волынский, не знаешь ли вины за собой?
- Какие вины? Ныне я не греховен.
- Однажды я тебя от плахи спас. Второй раз не спасти.
- И не придется, ваша светлость, вам меня спасать...
Волынский теперь не лихоимствовал, взяток не брал - жил на 6000 рублей,
которые получал по чину министра. Это очень много! Но зато очень мало, чтобы
при дворе бывать, и Артемий Петрович делал долги. "Я нищим стал", - говорил
он, даже гордясь этим...
- Не надо ль денег тебе? - спрашивал его Бирон.
- У вашей светлости я не возьму, и без того немало сплетен, будто я клео-
тур ваш...
- Смотри, Волынский, - похлопал его Бирон по спине. - Будь осторожней,
друг. Какие-то тучи стали над тобой клубиться.
Бирон частенько устраивал у себя приемы. К столу в изобилии подавались
ананасы, персики, абрикосы, выращенные в подмосковной экономии императрицы -
в Анненгофе. Звали всех - вплоть до Балакирева. Шут с женой являлся, такой
