ные... Осознал?
- Благодарю за науку... осознал. В самый это раз!
Учеба палаческая трудная. Мастерство пытошное немало секретов имеет. Сна-
чала учатся без участия человека. Возьмут курицу, на лапах ее следки намелят
и по избе курицу гулять пустят. Курица наследит мелом - каждый шаг в три чер-
точки. Палач должен так ударить об пол, чтобы тройное охвостье плетки его
легло точно в тройной следок курицы.
- Собери все следки на плеть! - учат старые палачи, и ученик, взмыленный
от усердия, достигает такого опыта, что после ударов его плети пол в избе
становится чистым...
Тогда старый палач ухмыльнется и велит ученику поймать муху. А мухе пой-
манной крылья обрывают. И кладут ее на лавку, по которой она, уже бескрылая,
очумело ползает зигзагами скорыми.
- Стебай муху вмах, но так, чтобы жива осталась!
Это трудно. Ударить по мухе надо вроде бы очень сильно. А на самом деле
удар обязан быть нежен, как дуновение ветерка. Чтобы муха, жива и невредима,
дальше по лавке ползала. Когда и это совершенство достигнуто, старый палач
говорит молодому:
- А ныне задача тебе самая простецкая. Вот кладу перед тобой доску, и ты
ее с единого удара переломи пополам.
И доска с треском ломается (так учатся ломать человеку кнутом позвоноч-
ник). Есть еще тайны в мастерстве этом. Можно так выстебать жертву, что весь
эшафот кровью зальет, а сама жертва - хоть бы что: встанет из-под кнута и
возликует. Это удары легкие, только кожу трогающие. А можно и столь усердно
бить, что мясо со спины кусками полетит от эшафота в толпу зрителей, а через
рваное тело будут розово просвечивать кости людские.
Велика та наука кнутобойская - древнейшая на Руси!
Палачи даже спят, с кнутом не расставаясь. Ибо они суеверны, а колдуны
способны кнут их заворожить, чтобы он потерял свою страшную силу. Мудрые ста-
рики на Руси знают: если кнут всю ночь подряд парить на печи в отрубях пше-
ничных, тогда он становится шелковым. Но палачи спят чутко - у них кнута не
скрадешь!
И твердо стоят они на эшафотах империи Российской, красуясь рубахами алы-
ми, пошитыми для них из казны царской. По давней традиции палачи не держат
кнут в руке, а зажимают его между ног. Вот уже ведут к ним преступника. Кнут
выдвигается между ног все дальше и дальше, подталкиваемый рукою палача сза-
ди... Преступник возведен на эшафот и разложен.
Взмах! Только ахнул народ в ужасе...
И видно, как разомкнулись в полете хвосты кнута. Удар стремителен, как
молнии, и в мгновение ока все три хвоста собрались воедино - в морковку. Сле-
дует выкрик:
- Берегись - ожгу!
Так начинается истязание.
Государство кнутом начинает доказывать людям, что человек постоянно не
прав, а власть неизменно права будет...
Кнуты же, которые ныне в музеях хранятся, давно уже не страшны. За два
столетия усохли они, превратились в мумии - это не кнуты, а жалкие хлястики.
Таким кнутом даже кошки не высечь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Андрей Федорович Хрущев недавно в столицу из Сибири приехал, где он по
горным делам при Татищеве состоял. Рода он был старинного, искусству инженер-
ному учился в Голландии, был офицером флота, а в Сибири за рудными плавильня-
ми наблюдал... Человек знающий! Приехал в Петербург, овдовев, с четырьмя ма-
лыми детишками на руках. Кабинет-министр встретил знакомца душевно, на дому
его побывал; сам вдовец, Волынский по себе знал, как тяжело детишек малых тя-
нуть без матери. За сиротами приглядывала сестра Хрущова - Марфа Федоровна,
девица-перестарок, баба добрая. А над крыльцом дома хрущевского висел родовой
герб "Саламандра" ("свиреп зверок с простертыми крылилми, во огне бо живет
несгораема Саламандра").
- Может, и сгорю, - говорил Хрущев Волынскому. - Покуда Нюта моя жива бы-
ла, я собою дорожился. А теперь ради дел высших готов и пострадать... Вижу! -
говорил Хрущов. - Всю злость времени нашего вижу. Не по себе, так по другим
чую... Шатает Россию, будто пьяную. То хмель дурной - кровавый! Быть бедам
еще, но уже бесстрашен я к ним... Саламандра сама во огонь кидается!
Были они дальними свойственниками по Нарышкиным, и оттого приязнь дружбы
родством умножалась. Волынский в доме конфидента много книг видел... фран-
цузские, немецкие, голландские.
- Счастлив ты, - позавидовал он Хрущеву, - что языки иные ведаешь. А я вот
только по-русски читать способен. По секрету скажу, что ныне я занят писанием
"Генерального проекта" о благоустройстве русском... О благе народа есть ли
что давнее у тебя?
Хрущов стал перед ним сундуки открывать, а там - полно бумаг старинных.
Немало там летописей и прадедовских хроник.
- Но есть одна книга, - сообщил, - которой днем с огнем не сыщешь. А знать
бы ее тебе, Петрович, надобно... Не ты первый герой на Руси, который проекты
разные пишет!
Посадил он Волынского в свои санки, повез прогуливать. Лошади бодро моло-
тили копытами в наезженный наст. Через заброшенный сад Итальянский завернули
к арсеналам части Литейной, от цехов пронесло жаром - там пушки отливали. Ло-
шади вывернули санки на Выборгекую сторону - к госпиталям воинским. Ехали
дальше, а бубенцы названивали к стуже морозной. Красное солнце медленно оплы-
вало над затихшими к вечеру окраинами.
- Федорыч, куда везешь меня? Не повернуть ли нам?
- Повернуть всегда успеем... Ты погоди, - отвечал Хрущов.
Слева, на берегу Малой Невки, остался заводик сахарный. Завиднелось и
Волчье поле, что тянулось аж до самой чухонской деревушки Охты; оттого оно
Волчье, что при Петре I тут строителей Петербурга неглубоко закапывали; волки
это пронюхали и ходили сюда стаями кормиться покойниками безродными... Вы-
боргская сторона для человека вообще опасна: вкусив человечины, волки и на
живых тут кидаются. Не доезжая до слободы батальона Синявина, Хрущов велел
кучеру остановиться. Здесь под снегом одиноко стыл небогатый храм Сампсо-
на-странноприимца.
- На што ты завез меня в эку глушь?
- Молчи, Петрович, сейчас все узнаешь...
Церковка затихла, пустынная. Вокруг безмолвие, только от слободы казармен-
ной побрехивали псы. Возле ограды стоял крест, уже надломленный ветрами,
из-под снега торчала одна его верхушка.
- Это здесь, - сказал Хрущов, начав молиться. - Покоится тут Иван Посош-
ков, а по батюшке - Тихоныч... Молись и ты за претерпения его немалые!
Рука Волынского, поднятая ко лбу, вдруг замерла:
- Посошков... А кто он такой?
- Мужик из Новгорода. Торговал на Москве кожами.
- Так зачем мне за помин души его маливаться?
- Молись крепче, Петрович, ибо Иван Тихоныч крепкий был россиянин. Правды
всенародной желатель, начертал он от разума большую книжищу, "О скудости и
богатстве" названную.
- Впервые слышу о книге такой.
- То-то! - сказал Хрущов. - И вся Россия не знает. Вот ты сейчас гене-
ральное рассуждение сочиняешь о реформах системы нашей. А Посошков-то раньше
тебя постиг, что экономика есть главнейшая вещь в государстве. Хотел он древ-
нюю неправду Руси искоренить... Вот и лежит под нами, неправдою сам побежден-
ный!
Волынский снег на могиле разгреб, приник к кресту:
- А недавно умер... Что же с ним приключилось?
- Не умер, а замучен в темницах Тайной канцелярии. Ты проекты, конечно,
пописывай, но вокруг поглядывай: как бы не пропасть...
Дал он прочесть Волынскому книгу "О скудости и богатстве", кем-то от руки
тайно переписанную. Посошков смело бросал упрек царю Петру I за то, что не
дал тот народу четкого закона, а завалил Россию пудами своих указов, которые
и так и эдак прочесть можно. Пораженный, думал над книгою: "Не за то ли и су-
дили Посошкова, что он государей поучать стал? Но вот странно мне: ведь об
этом же и я хочу в Кабинете толковать - закон един для всех, вот такой ну-
жен..." И еще увлекло министра одно мнение Посошкова: как бы ни был умен и
деятелен царь, все равно монархия по природе своей малоспособна для управле-
ния государством - в работе государственной необходимы все сословия, даже
хлебопашцы!
- Смел ты, Иван Тихоныч! - призадумался Волынский. - Не с того ли ты и лег
раньше времени на погосте Сампсоньевском?..
Не знал он тогда, что эта поездка к Сампсонию была пророческой. Волынскому
суждено лежать по соседству с Посошковым под красным солнцем на стороне Вы-
боргской, издалека будут лаять псы из слободы батальона Синявина.
...Сейчас этих мест не узнать.
Мало-помалу обрастал Волынский семьей своих конфидентов По вечерам многие
навещали министра... Вхож стал математик Ададуров, механик Ладыженский, архи-
тектор Иван Бланк, захаживали на огонек асессоры по разным коллегиям, врачи и
садовники, офицеры армейские и флотские. Правда, не все гости министра были
искренни в беседах - иные липли к Волынскому, как к персоне могучей, ласки от
него фаворной и выгод прихлебных себе жаждуя.
Артемий Петрович и сам сознавал, что такие конфиденты, как Соймонов и
Еропкин, Ададуров и Хрущев, умнее его и чище помыслами; люди бескорыстные,
они имели таланты, а он имел только фортуну завидную... Кубанцу честно приз-
навался Волынский:
- Я ведь только мутовка, что масло попышнее взбивает. Придет срок, мутовку
оближут и выбросят. А масло-то от меня останется и, дай бог, еще принесет
пользу великую...
Скоро из Сибири нагрянул в Петербург и Василий Никитич Татищев, тоже зая-
вился на дом к Волынскому, жаловался:
- Меня под суд отдают за воровство якобы. А я не воровал... только кормил-
ся! Говорят люди злые, будто я взятки брал, Оренбург перетащил на худое мес-
то. Герцог на меня злобится... Чтобы время проходило не зря, я теперь историю
российскую сочиняю.
В кружке близких Волынского читал Татищев историю. Но от времен прошлых
конфиденты в день сегодняшний обращались.
- Муки народа, - говорил Соймонов, - столь глубоко в тело вошли, что нужен
хирург с ножиком, дабы вредную грыжу отрезал. Имеющий уши да слышит! Одно
чаю: велик гнев в простонародье русском. Ударь клич - и полетят головы... Ох,
покатятся!
Английский врач Белль д'Антермони, давний приятель Волынского, сосал труб-
ку; закрыв глаза, слушал русских. Секретари Остермановы, Иван де ла Суда и
Иогашка Эйхлер, оба холеные, в еде брезгливые, вилками в тарелках ковырялись,
помалкивали; шпионы Волынского в Кабинете и по делам коллегии Иностранной,
они умели молчать и слушать... Из-за стола поднялся Волынский:
- Это ты верно сказал, Федор Иваныч, только слова твои опасные. Коли в на-
бат ударить, так народ и мне башку снесет. А я того, по слабости общечелове-
ческой, не желаю. Потому и говорю: перемены сверху надо делать, а низы до то-
пора не доводить...
Ванюшка Поганкин робок был, но тут не смолчал.
- А все едино, - брякнул, - случись заваруха, от топора никто не убежит.
Лес рубят - щепки летят... Тако!
Два архиерея, Стефан Псковский да Амвросий Вологодский, крестились при
этом, по сторонам поглядывая: не донесет ли кто, вражья сила? А садовник Сур-
мин, плетьми от царицы уже дранный, все на двери посматривал: не убежать ли,
пока не поздно?..
Белль д'Антермони выколотил пепел из погасшей трубки.
- Петрович, - спросил, - нет ли тут лишних?
- У меня все свои, - ответил Волынский.
Тогда врач показал глазами на Василия Кубанца.
- А раб твой? - спросил тихонько.
Но Волынский всех громогласно заверил:
- Раб и есть раб! Его дело - господину верно служить.
При этих словах маршалок взбил пальцами на груди своей жабо кружевное,
поклонился конфидентам хозяина. И когда кланялся Кубанец, черная щетка волос
заслонила ему глаза - всевидящие, торчали оттопыренные уши калмыка - всеслы-
шащие.
- Вы можете говорить при мне вольно, - сказал он. - Я все равно ничего не
слышу... Я все равно ничего не вижу! Раб...
Опять склока с императрицей случилась... Волынский в лето прошлое устраи-
