слезами: помилуйте, коли вы христиане, дайте только
взглянуть на него и проститься! Но не было милосерд-
ного, ни словом меня кто утешил. А только взяли меня
и посадили в темницу и часового, примкнувши штык,
поставили".
В темнице и умер младший сын ее Борис, названный так в честь отца Наташи-
ного - фельдмаршала Бориса Шереметева. И в темнице, по полу в крови ползая,
родила она третьего, которого нарекла Димитрием, а солдату караульному сказа-
ла без радости:
- Все Михаилы да Иваны в роду Долгоруковском, и все они ныне страдальцы.
Пусть хоть этот Димитрием станет:
Может, беда от него и отхлынет... Отвернись, солдат. Я грудь ему дам!
Следствие по делу березовскому вели в Тобольске два офицера вида бравого -
Федор Ушаков да Василий Суворов.
- Каку бы нам муку для Ваньки Долгорукого умыслить?
Перебрали кнуты и плети, клещи и хомуты.
- Давай, - решил Суворов, - спать ему не дадим...
Князь Иван прикован к стене цепями, чуть двинется - все звенит. Окошка не
было. Большая крыса ходила к нему воду пить. А чуть вздремнет Иван, на цепях
провиснув, его сразу пихают:
- Не смей спать! Раскрой глаза-
Морозы на дворе трещали лютейшие, сибирские. А его из ведра колодезной во-
дой обливали. И били при этом палками.
- Открой глаза! - кричали. - Не усни...
Бред ухе становился явью. Чудилось ему Лефортово под Москвой, дворцы сло-
боды Немецкой, где смолоду живал он сладко. Ох и царь же был! Друг-то ка-
кой... Охоты, вино, псарни, карты...
- Проснись! - орали ему в ухо.
Был пятый день, как он не спал, и тогда его потащили на допрос. В подзе-
мелье пытошном оголили. Ушаков зачитал донос Осипа Тишина, как ругательски
ругал князь Иван царицу с Бироном, как стращал гневом общенародным противу
придворной немецкой челяди.
- Было так? - спрашивали его.
- Так было.
- Еще что было? Винись.
- Невинен я. Дайте уснуть, а потом хоть казните...
Жесткие веревки обхватили руку. Завизжала дыба.
Вздыбили к потолку. А понизу - огонь.
Суворов локотком пихнул Ушакова, и оба засмеялись:
- Гляди-ка! Никак, он уснул?..
Зато пробуждение Ивана было ужасно: железной шиной, докрасна раскаленной,
провели ему вдоль спины, и запузырилась кожа, лопаясь от жара нестерпимого...
С пытки Иван Алексеевич Долгорукий сказал самое потаенное - о духовном заве-
щании императора Петра Второго, которое писано на Москве в 1730 году подлож-
но. Писано же оно дядьями его и Василием Лукичом.
- А кто подпись фальшивую за царя соорудил?
- Я, - сознался Иван, и снова упала его голова на грудь.
Развеселились тут допытчики, Ушаков с Суворовым:
- Ой, Вася, признание таково, что нас возблагодарят!
- Чаю, Федя, что мы чины раньше срока получим...
Стали они на радостях и дальше пытки изобретать:
- А каку бы нам муку примыслить для отрока князя Александра, который спь-
яна "слово и дело" кричал?
- А мы ему водки дадим. Он до нее горазд жаден...
Вошел солдат в камеру, принес бутыль с водкой:
- Пей, милок. Это от начальства тебе.
Алексашке в ту пору шестнадцать лет было. Ребенком еще попал в ссылку за
вины чужие, и жизни людской не видел он. В остроге вырос, а слаще водки боль-
ше ничего не знал.
- Эку посудину тебе дали, а закуси нет. - Солдат его пряничком одарил. -
Не все пей сразу, и закусить надобно-
Ночью пьяного поволокли на допрос, а он веселился:
- Без нас нигде гороха не молотят... Давей тащи!
В пытошной у князиньки ноги и руки, будто стебли, болтались.
Ушаков ему тут еще стаканчик поднес.
- Давай чокнемся, - приятельствовал. - Да ты нам про Катьку расскажи...
как она с лейтенантом Овцыным любилась в остроге?
Пьяного и понесло. Суворов писарю глазом моргнул:
- Записывай со слов его... не мешкай.
- А я много выпить могу! - бахвалился Апексашка.
- Мы видим, что ты парень-хват, - одобряли его. - Мы тебе и еще нальем.
Для хорошего человека разве вина нам жалко?
Утром Алексашка проснулся в тюрьме. Бутыль уже убрали.
Протрезвел. Вспомнил, как поила его в остроге Катька, сестра родная. Как
вчера его допытчики винищем накачивали...
"Господи, да что же я наговорил-то им?"
Ножом хлебным Алексашка глубоко распорол живот себе. Лишь под вечер заме-
тили полумертвого. Вызвали лекаря, и тот зашил ему брюхо нитками.
- Не спеши уйти от нас, - предупредил парня Ушаков. - Жизнь каждого росси-
янина во власти государыни. А самовольно уйти из нее права ты не имеешь...
Ишь- какой шустряга нашелся! <11>
Митенька Овцын думал: "Лучше бы меня вместе с кораблем льдами раздави-
ло..." И еще думал о тех 4 рублях и 38 копейках, которые ему канонир перед
смертью доверил.
Завизжали ржавые запоры:
- Выходи!
Шел лейтенант через двор острожный и все примечал, как только моряки уме-
ют. Нет, хотя и гнилой частокол, да высок. А коли сбежишь, еще и команду "То-
бола" трепать станут... Самое главное - мужество! Отрицание всего. Не боять-
ся! Вошел он в камеру, где пытки для себя ждал. А там в углу на корточках
Осип Тишин сидит.
- Сейчас меж нами ставка очная будет, - шепнул подьячий.
Овцын улыбнулся ему как ни в чем не бывало.
- Ты ж меня знаешь, - отвечал доносчику. - Я молодой и крепкий. Я все вы-
держу. А по закону, коли оговоренный молчит, тогда начинают доносчика пы-
тать... Ты, гнилье, разве выдержишь?
- Да меня не будут, - испугался Тишин.
- Плохо ты законы ведаешь наши. Обязательно будут!
- Да за што ж меня, господи?
- А... чтоб не паскудничал вдругорядь.
В пытошной на дыбе священник березовский Федор Кузнецов висел, вздыхал
тяжко, плакал. Его били, пытая:
- А на исповеди-то князь Иван что сказал?
Признался поп, что Иван фальшивое завещание составлял.
- А ты что ему на это ответил?
- Ответил: "Бог тебе судья".
- Ах, пес худой! Почему не доносил с исповеди?..
- Да не пес я... по-христиански думал...
Его унесли влежку, полумертвого, взялись за Овцына.
На полу под лавкой медленно остывала раскаленная шина.
- Вот этой железиной, - шепнул он Тишину, - и поучают...
Начал речь капитан Суворов, к Тишину обратясь:
- Так поведай нам, доводчик, каково в бане при этом вот лейтенанте флотс-
ком князь Иван ея императорское величество, государыню и благодетельницу нашу
"бляжиной" называл?
Тишин глаз от шины красной не мог отвести. Молчал.
- Молчишь?
- Дайте мне его, - сказал Овцын, - удушу сразу...
- Сами придушим, коли нужда в том явится.
Подьячий от страха совсем раскис:
- Пьян был, как и положено в бане... не упомню. Вы уж, ради Христа, по-
бейте меня, коли хотите... тока не мучьте!
- А вот, - спрашивал его Ушаков, - ты же сам мне в Березове сказывал, что
невеста порушенная, княжна Катька Долгорукова, любилась в остроге... Так на-
зови, с кем она любилась?
- В свидетелях не был, - совсем померк Тишин. - Пьяным, это правда, почас-
ту и подолгу бывал, а вот... не свидетельствовал!
- Да что ты в кусты уползаешь? - обозлились допытчики. - Вчера одно гово-
рил, а сегодня... Да мы жилы из тебя вытянем!
Тишин от страху так ослабел, что на пол свалился, и его утащили.
Ушаков с Суворовым взялись за лейтенанта Овцына:
- Тебя-то мы как облуплена знаем. Учни с главного...
- С главного и учну, - отвечал Овцын охотно. - Матрос покойный Никита
Кругляшев, из арзамаса происходящий, велико наследство мне оставил. Четыре
рубля и тридцать осмь копеек скопить сумел. Прошу вас, господа, денежки те не
скрасть для себя, а...
- Федя, - сказал Суворов Ушакову, - дай-ка ты ему.
Дали. Овцын легко встал. Продолжил:
- Всю жизнь человек на флоте прослужил и больше скопить не мог. Не смирюсь
я перед вами, пока не узнаю точно, что деньги канонира в Арзамас поплывут...
Грех у покойника воровать!
Ушаков даже рот раскрыл:
- Да он, Вася, кажись, нас за дураков считает... Послушайка, лейтенант, мы
тебя по делу сюда привели. Отвечай лучше, какие зловредные слова произносил
ты на великогерцогскую светлость?
- Какие-какие? - спросил Овцын, вперед подаваясь.
- Про герцога ты что в Березове молол?
- А я и герцога никогда не видывал.
- Бирон, што ли, не знаешь?
- Вот те на! Рази же он уже герцогом стал?..
- Может, и от блуда с Катькой отпираться станешь?
- Враки все! - отвечал Овцын. - Она эвон была невестою царскою, а я лейте-
нант... на чужую мутовку не облизываюсь!
- А какая книга у нее была из Киева? Говори.
- Дура она! Не до книжек ей...
- А ты, умник, с чего смелый такой перед нами?
- На флоте трусов вообще не держат...
Допрос закончился страшным битьем. Герой-навигатор, ученый человек, валял-
ся на полу, весь в крови, и одно думал о палачах своих: "Они ведь тоже русс-
кими себя называют. Но... гляди, как за Бирона вступаются! Во как молотят...
хорошо карьер делают. Быть им всем, подлецам, в чинах очень высоких!"
Он сам на ноги поднялся. Воды испить попросил.
- И, закончим, с чего и начали! - сказал Овцын неустрашимо. - Тут канонир
Никита четыре рубля с копейками поднакопил. Лихих людей на Руси много - как
бы не сперли те денежки. Подозреваю, что вы эти финансы уже прижулили. Так
вот и говорю...
Когда его отводили в острог, навстречу попался майор Петров, которого на
пытку волокли. И майор сказал Овцыну:
- Плохо, брат. Ой, как худо мне... не выдержу!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В любой истории, как и в любом романе, встречаются места необходимые, мес-
та служебные - места скучные. Но избегать их не следует, ибо тогда не будет
ясной дальнейшая связь событий...
Волынский столько лет подряд рвался переступить порог Кабинета, и вот он
его перешагнул. Сел. Отдышался. Заявил себя к делу готовым. Напрягся в чаянии
деятельности.
Теперь любопытно знать - кем он там расселся?
Карьеристом? Или... гражданином?
Кабинет, язви его в корень! Учреждение самодержавное.
"Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй..."
По сути дела, вся несчастная Россия распята под властью этой адской канце-
лярии, где восседает главным Остерман...
Волынский был готов к исправлению службы по делам высоких предначертаний
отечества, но поначалу даже растерялся. Купцы тащили в Кабинет штуки парчи,
Остерман с аршином в руках мерил их, просматривал кружева на свет возле окна,
торговался о ценах, барышничал... Ладно. Царица ведь тоже баба, и одеться ей
хочется, Волынский с этим согласен. Но при чем здесь Кабинет?
- Министры, - утверждал он, - существуют ради забот важных, а тряпки ме-
рить и другие способны... только покажи - как!
- Не хочешь ты, Петрович, государыне услужить, - выговаривали ему Черкасс-
кий с Остерманом. - Ай, ай, не хочешь.
- Государыня не для того меня на службу в Кабинет призвала, чтобы я с ар-
шином тут стоял.
Несли в Кабинет бумаги. Волосы от них дыбом вставали. Бог мой, чего тут
только не было: доносы, апробации, жалобы, какие-то ветхие расписки... Надо и
не надо - любую бумажку валили в Кабинет, как в помойку худую, и, конечно,
лопатой тут уже не разгребешь.
- Вот натащили вы бумаг на себя, - ругался Волынский, - теперь и сами не
знаете, как расхлебать! А ведь за каждой такой бумажкой живая судьба кровото-
чит. Может, там человек уж какой год терзается, ответа от министров выжи-
дая... А вы разве способны ответ дать? Нет! Я и вас не вижу из-за бумаг
этих...
Стал он завалы бумажные распихивать по коллегиям и канцеляриям разным - к
исполнению скорейшему. Волынский освобождал главный фарватер для плавания ко-
рабля государственного. Очень это не понравилось Остерману: ведь он был силен
в империи именно тем, что все дела, какие имелись, он себе забирал, и отнять
их у него - значит дыхания лишить. Артемий Петрович разбирал Кабинет имперс-
кий, как чистят захламленный дом, доставшийся в наследство от бабки скопидом-
