кабалы выручать...
Любили его саранчане за то, что Исайка тихо жил, не грабил, как другие во-
еводы, к бабам чужим не приставал, одной своей кухаркой Матреной весь век до-
вольствуясь. И ценили его саранчане, как собаку, которая домашних своих уже
не кусает. Да, хорошо проживал Исайка Шафиров: отсидит разок в году на цепи -
и опять гуляй душа!..
Но еще с весны стал воевода примечать, что неладное творится в кузнице Се-
вастьяныча. Мастерит кузнец, заодно с подьячим Сенькой Кононовым, предмет не-
кий - назначения непонятного. Не раз уж Исайка спрашивал кузнеца:
- Уж не задумал ли чего худого? Ты не подведи меня под "слово и дело" го-
сударевы, тогда вместе пропадем.
- Ты, воевода, не бойсь, - отвечал кузнец. - Просто нам с Сенькой топтать-
ся тут надоело - решили до облаков слетать.
- Гляди... Ты однажды с каланчи уже летал носом в землю. Нешто тебе еще
мало рыла разбитого? Сковырнешься снова...
В один из дней кузнец разыграл жребий на палке - кому взлетать? Тыком упа-
дет палка или плашмя ляпнется? Выпало лететь на этот раз подьячему, а кузнец
на земле должен остаться. В час утра ранний, чтобы никто не помешал, "само-
лет"<10> свой они поднимали в воздух с лужайки загородной. Петухи кричали про-
щально.
Страшно стало тут Сеньке, когда полетел он. Чуть было не задел крыльями
колокольни,, вровень с ним ворона кружила, потянулся внизу лес густой, ногами
подьячий иногда верхушки берез задевал. Оглянулся назад - город не видать:
- Прости-прощай, Саранск... вернусь ли жив?
Влекло его, тянуло ветрами вдаль. А воздух-то какой здесь - ни тебе дыму,
ни духу навозного, чистая благодать в грудь вливается. И снизу, от леса, па-
рило до небес духмяным соком смолы.
Летел он. Летел. Летел. Даже не верилось:
- Господи, никак лечу? Да где посадишь-то меня?
Севастьянычу - тому хорошо: небось уже и скотину на выгон выпустил, сейчас
с женою и детишками пищу вкушает утреннюю. В самом деле перетрусил подьячий.
Под облаками молитву скорейшую сотворил...
Скоро ли, долго ли (от волнения все сроки спутались), показался город вда-
ли. А какой - неизвестно, но не Казань. И ветром "самолет" так и несло между
храмов божиих, прямо на базарную площадь...
Снизился Сенька, а внизу народ - как муравьи. Заржали в упряжи телег
крестьянские лошадки. Только было от ремней привязных себя ослобонил, как -
глядь! - отовсюду бегут на него горожане. Кто с дубьем, кто с вилами, кто с
рогатиной:
- Вот она, сила-то нечистая! Убивай его, люди добрые...
Тогда, опережая вилы, готовые в бок ему впороться, подьячий (умудрен
жизнью) прокричал слова спасительные и губительные:
- Слово и дело за мной государевы!..
Словно вкопанная замерла толпа. Вмиг покидали орудия злодейства своего и
врассыпную ударились по домам, чтобы на щеколду замкнуться, и - "знать не
знаю, ведать не ведаю!". А к подьячему подошел воевода с солдатами. В цепи
его заковали и вместе с "самолетом" повезли в Петербург с немалым бережени-
ем...
Всю дорогу до столицы дивились и спрашивали Сеньку:
- И не страшно тебе было летать без согласия начальства?.. Смелый ты па-
рень, но теперь за все ответишь...
Однако в столице не страшны оказались для Сеньки застенки ушаковские. Са-
мородком из Поволжья заинтересовалась Академия наук и сам великий Леонард Эй-
лер. Впрочем, ученым он не достался: подьячего начал обхаживать герцог Бирон,
и стал летун жить на коште его курляндской светлости - на харчах бироновских,
спал на пуху и атласе. И теперь, на потеху императрицы, парил он над фонтана-
ми Петергофа, над кущами придворных дерев, что были на иностранный манер
подстрижены, будто куклы. И свободно мог плевать сверху на кого хотел. Над
париками вельмож вразброс торчали его ноги...
Анна Иоанновна велела изобретателя пред србою явить.
- Целуй, - сказала и руку выставила.
Возвышение человека состоялось в исправности!
Зато Волынский вот, напротив, возвышался без исправности. По дороге из Не-
мирова до февраля 1738 года застрял он на погорелище московском, зажился там
и детей к себе из столицы вызвал. Деньги проел свои, потом Кубанца послал в
канцелярию Конюшенную, велел там потихоньку 500 рублей казенных свистнуть.
- Гость идет до меня косяком, будто рыбка в сети. Гостей ублажить надо...
чай, не последний я человек в империи.
Ждал он сигнала о возвышении своем, и многие тогда пред вельможей знатным
заискивали. Бирон горой стоял за Волынского, поднимал его на бой против Ос-
термана... выше, выше, выше! Явились как-то к герцогу дворянчики курляндские
- фон Кишкели трясучие, отец и сын. Стали показывать ему, как отлично они
умеют конверты клеить, но никто их не ценит за это. Жаловались Бирону, что от
Волынского в делах конюшенных "давление" испытывают. И это им, образованным
остзейцам, уже стало невмоготу...
- Давит он вас? - спросил герцог у Кишкелей.
- Давит... И пятьсот рублей из казны стащил.
- Правильно поступает, - отвечал Бирон со смехом. - А если вам в России не
нравится, можете убираться обратно в Митаву...
И тогда фон Кишкели затрепетали. Особенно же колотило фон Кишкеля-старшего
- того самого, который породил фон Кишкеля-младшего. Что делать? Послал фон
Кишкель-старший дочерей своих с письмом к арапу Анны Иоанневны, что возле
дверей царицы всегда торчал. Тот жалобу паскудную принял, императрице ее пе-
редал.
Анна Иоанновна гневалась на Волынского:
- Губернатором его в Киев! А на большее не способен...
Но Волынский гнева царицы не боялся - Бирон его не выдаст. И князь Чер-
касский тоже принял сторону Волынского. Великий миг близился - торжество не-
минуче, как смерть. Торопя события, Артемий Петрович с детьми по морозцу вые-
хал в Петербург. На заставе встретил его союзник верный - Иогашка Эйхлер, ко-
торый цеплялся за Волынского, большую силу в нем чуя.
- Обнадежь меня, - взмолился егермейстер.
Иогашка взобрался в карету, запахло духами.
- Быть вам наверху! - отвечал кратко и дельно...
Волынский на диванах кареты заерзал в нетерпении; руками он стал изобра-
жать, как голодный человек пихает в рот себе еду; при этом. он жестикулируя,
говорил Иогашке:
- Гляди на меня! Коща счастье к человеку идет само, надобно его хватать и
в себя поскорей заглатывать, пока другие его проглотить не успели...
Придет время, и слова эти азартные в вину ему поставят. А сейчас он просто
счастлив, и шлагбаум вскинулся перед ним, как триумфальная арка. Фрррр... -
взмыли из-под снега куропатки, улетая вдоль Фонтанки-реки над крышами дач за-
городных. Волынский явился на дом к себе, велел Кубанцу баню жарче топить. И
тут к нему прибыл важный Яковлев, что при делах Кабинета в секретарях обре-
тался; вручил он пакет Волынскому.
- Отныне, - начал гугняво, - за особые заслуги...
Но Волынский его не слушал - уже впился глазами в бумагу, подписанную Ан-
ною Иоанновной, читал бегло:
"Любезный Обер-Ягерьмейстер наш Артемий Во-
лынский чрез многие годы предкам нашим и Нам слу-
жил и во всем совершенную верность и ревностное
радение к Нам и Нашим интересам таким образом
оказал, что его добрые квалитеты и достохвальные по-
ступки..."
Не выдержал - отшвырнул пакет от себя:
- Скажи одно, Яковлев: да или нет?
- Да, - внятно отвечал тот, - отныне вы назначены в кабинет-министры ея
императорского величества, и прислан я, дабы присягу с вашего превосходитель-
ства по форме снять. А в присяге той со всей изящностью изъяснено вашей ми-
лости, что в случае нарушения ея вы будете казнены топором.
- Постой молотить, - придержал его Волынский. - А другим министрам по при-
сяжной форме тоже топором по шее сулили?
- Нет, вам первому грозят.
- За што мне такая особая милость?
- Не знаю. Так в Кабинете порешили, чтобы топором вашу высокую милость за-
ранее припугнуть...
- Эх! - сказал Волынский, закатав рукава кафтана.
Развернулся он (уже на правах министра) да как треснул Яковлева - тот к
стенке отлетел, об печку изразцовую треснулся, все передние зубы на персидс-
кий ковер и выплюнул.
- За што меня? - прошамкал кровавым ртом.
- Как! Еще спрашиваешь? - вскричал Волынский. - Меня государыня в Кабинет
свой жалует, а ты, тля, топором грозишь?..
Вышиб кабинет-секретаря прочь и покатил к герцогу. Бирон принял его зап-
росто, пересыпая в ладонях горсти жемчужин редкостных и бриллиантов крупных
(Бирон любил наполнять карманы драгоценностями и потом играл ими в разгово-
ре).
- Друг мой, - сказал он Волынскому, - а теперь сообща подумаем, как Остер-
мана власти лишить. Я знаю, ты его забодать способен... Между прочим, - вдруг
посуровел герцог, - я говорил уже не раз открыто и сейчас повторю охотно.
Когда с тобой, Волынский, имеешь дело, всегда надо иметь наготове камень,
чтобы выбить тебе зубы, пока ты не успел выбить.
Бирон поднял на министра серые красивые глаза. Сунул руку за отворот каф-
тана и... в его руке оказался булыжник. Герцог захохотал - это была лишь ми-
лая шутка. Волынский скулы свел, даже лицом осунулся. Но себя пересилил и то-
же улыбнулся.
А между ними, словно разгораживая этих людей, лежал грязный камень. Конеч-
но, можно этот булыжник взять и с размаху выбить все зубы Бирону, но... Во-
лынский вежливо улыбался герцогу.
В эти дни он трезвонил о своих успехах в письмах:
"Волынский теперь себя видит, что он стал мужи-
чок, а из мальчиков, слава богу, вышел. И через великий
порог перешагнул, или - лучше! - перелетел".
От проспекта Невского доносились вздохи и стоны - это в лютеранской кирхе
Петра и Павла заиграл орган, который Бирон водрузил недавно в церкви - в дар
единоверцам своим. Со стороны усадьбы Рейнгольда Левенвольде, мота и шелапу-
та, неслась игривая музыка, приспособленная для кружения во флирте. В хлеву
соседнего дома Апраксиных натужно мычали коровы. От храма Симеона куранты
звонили, и била пушка с крепости. День был обычен.
Он необычен стал лишь для Волынского, который ногою смелой вступал сегодня
в Кабинет ея величества как министр полноправный. Вот оно, скверное вместили-
ще всех тайн управления государством: в кресле дремлет князь Алексей Черкасс-
кий, словно старая неопрятная баба, а в коляске, кутаясь в платок, приткнулся
Остерман с козырьком на лбу... Между ними, властно локти по сторонам раски-
дав, уселся и Волынский. Три подписи этих людей, столь разных, заменяли по
закону одну подпись императрицы. Волынский уже задал для себя первую задачу -
сделать так, чтобы одна его подпись стала равносильна подписи царской...
Было тихо. Волынский, глазами поблескивая, ждал, что дальше будет. Остер-
ман накапал из пузырька лекарства.
- Наверное, помру, - произнес он жалобно.
- Да ну? - с ухмылкою подивился Волынский.
- Совсем смерть приходит.
- Обещал ты, граф, уже не раз помереть, да все обманывал.
Черкасский открыл один глаз, оплывший жиром.
Голоса не изменив, тоном погребальным вице-канцлер Остерман продолжил:
- Вступили вы, осударь мой, во святая святых империи, где сходятся секреты
политики внешней и внутренней. Зная характер ваш бестолковый, прошу слабости
свои за порогом оставить. Вряд ли, - говорил Остерман Волынскому, - государы-
не приятно станется, ежели вы в Кабинете ея скандалы затевать учнете! Крикуны
здесь не надобны: я и князь Алексей Михайлыч, мы люди уже не первой молодос-
ти, больные, одним лекарствием дни свои продолжаем. Однако с государством
справляемся...
Волынский поднялся. Руки на груди скрестил в гордыне:
- А мне-то что с того, что вы микстуры хлебаете? Я-то ведь помирать еще не
желаю. Я за делом явлен сюда по указу ея величества... Коли что болит в граж-
данине русском - так это сердце! А ежели тебе, - сказал он Остерману, - надо
