ной...
У него были свои планы, давно в сердце выношенные. Хотел он весь груз ре-
шений самодержавных перевалить на Кабинет, дабы для начала отнять у Анны
Иоанновны силу царских резолюций. Но при этом желал добиться, чтобы самому
стать в Кабинете первым,- тогда и Россия пойдет иным путем (согласно его ре-
золюциям!). Артемий Петрович давно раскусил, что Анна Иоанновна дура, простых
вещей иногда постигнуть не может. Императрица не знала порой даже того, что
любой регистратор коллежский ведает. Однажды он приволок к ней именные указы,
в одну книжищу переплетенные, и сказала царица, эту книгу беря: "Сколь живу,
а такой длинной резолюции еще не видывала..." С дурой, конечно, иногда хорошо
дело иметь, ибо ее обманывать легче. Но с умной-то все-таки было бы лучше
страной управлять!
Еропкину по дружбе давней он часто жаловался:
- Безмозгла она у нас. Апробации от нее не добиться путной. Что Бирон ска-
жет, тому и верит. Для нее резолюцию проставить - как мне оду сочинить. В од-
ном слове по три ошибки...
Волынский бывал в делах постоянно запальчив и гневен, а Остерман, неизмен-
но тих и спокоен, нарочито вынуждал его к ссорам. Насмерть бились теперь в
Кабинете две крайности несовместимые. Волынский хотел ослабить произвол влас-
ти высшей - Остерман же, напротив, гнет властей исподтишка усиливал. Волынс-
кий на дела людские и смотреть хотел человечно - Остерман лишь формально взи-
рал. Один рвался из жесткого хомута бюрократии - другой еще сильнее его в хо-
муте том засупонивал.
Сам в прошлом казнокрадец и взяточник, Артемий Петрович плутовскую породу
знал и жестоко ее преследовал, отлично все ухищрения воровские ведая: вор от
вора далеко скраденное не спрячет! Нужду народа Волынский тоже понимал и не-
мало скостил с бедноты недоимок: указами свыше слагал он с людей "за их объ-
явленным убожеством" долги старые и штрафы тяжкие. Остерман же каждый раз пи-
сал при этом "особое мнение", возражая ему, и передавал в конверте лично им-
ператрице.
- Народ-то! - вещал Волынский. - Его и пожалеть надо.
- Сие относится до усмотрения высочайшего.
- Да мы-то кто здесь? Мы и есть высочайшие министры.
- Я, - отвечал Остерман уклончиво, - выше самодержавной воли себя никогда
не ставлю и вам советую поостеречься...
Коснулся Волынский и самой наболевшей язвы России.
- Пытки!-возмущался он. - До чего дожили мы! За любой грех, самый ничтож-
ный, человека у нас сковороды горячие лизать заставляют. Какова же память в
народе о нашем времени останется?
И своевольно указал в судах озаботиться, "дабы люди в малых делах напрасно
пыток меж тем не терпели". В этом случае Артемий Петрович геройски поступал:
любое послабление в муках тогда ведь значило для простого народа очень и
очень много... Но, воюя с Остерманом, кабинет-министр был одинок, князь Чер-
касский дел боялся, а Бирон только подзуживал Волынского на борьбу, истощав-
шую силы души и тела. Остерман скоро научился доводить Волынского до белого
каления своими ухмылочками, голоском тишайшим, мирроточивым, вежливостью уни-
зительной... Так бы и вцепился в глотку ему, а негодяй спокойно наблюдает,
как ты кипишь в ярости, но при этом сладенько так... улыбается, сволочь!
Драться с ним, что ли?
Из манежа на Мойке его подбадривал Бирон:
- Волынский, я в тебе не ошибся. Еще немного, и я буду иметь счастие слы-
шать, как захрустят позвонки Остермана...
Взяв крутой разбег, Волынский уже не останавливался - пёр на рожон, топча
врагов и сминая препоны разные. Раньше писали так: "приказано от гг. минист-
ров". Потом в указах по стране замелькали слова: "приказано от гг. министров
князя Черкасского и Волынского". Наконец, настал блаженный день, когда на
Россию излилось: "кабинет-министр Волынский изволил приказать".
Вот оно! Достиг... Но чего ему это стоило?
Остерман ни разу не ослабил напряжения схватки, окружая Волынского интри-
гами, подвохами, кляузами. Журналы заседания Кабинета теперь были сплошь ис-
пещрены возражениями Остермана на резолюции Волынского. Против любой ерунды
он выдвигал "особое мнение"...
Анна Иоанновна хотя и недалекого ума, но скоро начала понимать большую
разницу между пламенным бойцом Волынским и полудохлым оборотнем Остерманом.
В один из дней, когда Остерман явился к императрице со своим докладом, она
губы поджала и рукой махнула.
- Андрей Иваныч, - сказала, - ты домой езжай, побереги здоровье свое.
Скушны доклады твои. Тянешь ты их, тянешь... будто килу какую через забор!
Уйдешь - и мне всегда таинственно кажется: а чего ты сказать пришел? Отныне
же, - распорядилась Анна Иоанновна, - я желаю не тебя, а Волынского выслуши-
вать... Горяч он в делах и забавен в речах. Его доклады - недолги, экстракты
и в скуку меня никогда не вгоняют... Уж ты не серчай.
Опять виктория. Виват, виват!
Артемий Петрович писал в эти дни друзьям на Москву, ликуя и похваляясь:
"Остерман оттого так с ходы сбит, что не только иноходи не осталось, ни сту-
пи, ни на переступь попасти не может". Да, он пошатнул своего неприятеля. Од-
ною собственной волей, уже плюя на Остермана, стал Артемий Петрович заводить
в Астрахани шелководческие фабрики. Старался поднять тяжелую промышленность
страны. Следил за голодом в губерниях. Он издал крепкий указ, чтобы 30 лучших
кадетов, "которые из русских знатны", срочно отправили за границу кавалерами
при посольствах, - пусть растут юные русские дипломаты! Вторым дельным указом
повелел Волынский еще 30 кадетов "из российского шляхетства, но не знатных",
со склонностью к рисованию и математике, передать на выучку к обер-архитекто-
ру Еропкину, - пусть будут и русские архитекторы! Страдая, как патриот, за
национальное поругание России, он выдвигал только русское юношество (а немцев
- не нужно, хватит!).
Но скоро по столице пошел зловонный слух, будто императрица сильно влюби-
лась в Волынского, как в мужика здорового, а потому Бирона в Митаву отправят
- выдохся! Говорили, что его место при дворе в чине обер-камергера займет Во-
лынский... Кто радовался, кто пугался. Герцог в злости оскорбленной долго
грыз себе ногти, его красивые глаза заволакивали слезы.
- Какая глупость! - Он вдруг захохотал. - Это же ясно было сразу, что бас-
ню подлую пустил по городу Остерман... Ха-ха! Не дурак же Волынский, чтобы
мне дорогу у трона переступать...
Пока он дороги ему не переступал, занятый по горло иными делами; его осе-
няло планами новыми:
- А почто пренебрежен Сенат? Коллегиальность - вот родник божий, из коего
должны источаться русла управления Россией...
Побывал он в Сенате и сделал вывод - ужасный:
- Вот он, порабощенный Сенат, в коем, по словам Тацита, молчать тяжко, а
говорить бедственно... Господа Сенат, неужто затворены уста ваши? Ежели Каби-
нет виной тому, что Сенат придавлен, то, значит, власть Кабинета надобно со-
вокупить с властью Сената и коллегий, - совместная, глядишь, и породится ис-
тина!
Честолюбив и надменен, гордец Волынский умел, однако, ради блага отечества
поступиться долею своей власти. Остерман же - никогда! И сейчас, прослышав о
замыслах Волынского, он предупредил его тагхонечко:
- Того бы делать не нужно.
- А тебе, граф, - отвечал Волынский, - и жена совсем не нужна! Как посмот-
рю на тебя иной раз, так думаю: чего ты с ней по ночам делаешь? Зато вот нам,
радеющим до нужд разных, много еще чего надобно... Мы, русские, так и знай,
до всего жадные!
И рукою властной начал Волынский проводить совместные заседания Кабинета,
Сената и коллегий (всех за один стол рассадил). Коллегиальность - смерть для
Остермана и всех бюрократов! Остерману легко было в одиночку справляться с
лодырем Черкасским; пожалуй, поднатужась, смял бы он и Волынского. Но когда
противу него вставала плотная, крикливая стенка русских сенаторов и президен-
тов коллежских, он... поплакивал.
- Но я еще не все сказал! - торжествовал Волынский. - От Петра Первого
образован в защиту правосудия надзор прокурорский за деяниями власть имущих.
Где он теперь? Не вижу надзора за грехами нашими. Почему, по смерти Ягужинс-
кого и Анисима Маслова, никто даже рта не раскрыл, чтобы замену им приискали?
Волынский чуть ли не за волосы потащил Сенат из затишья болотного, ибо
сенаторы "неблагочинно сидят, и когда читают дела, имеют между собою партику-
лярные разговоры и при том крики и шумы чинят... Також в Сенат приезжают
поздно и не дела делают, но едят сухие снитки, кренделей и рябчиков..."
- Порядок надобен, - говорил он императрице. - А такоже нужен обер-проку-
рор Сенату наичестнейший. Слышал я, матушка, что желаешь ты Соймонова гене-
рал-полицмейстером сделать. Разве можно такого человека, каков адмирал, на
разбой бросать? Вот из него как раз прокурор хорош получится...
Соймонов заступил пост обер-прокурора. Ученый знаток отечества и экономи-
ки, суровый страж законности, Федор Иванович оказался на своем месте. И каж-
дый, в ком билось русское сердце, мог лишь приветствовать небывалый взлет
карьеры Артемия Волынского и Федора Соймонова...
Средь важных дел не оставлял Волынский и забот об охране русской природы -
ее лесов и угодий дедовских, пастбищ и гор, жалел зверье, птицу и рыбу. Само-
учка, до всего опытом доходящий, Артемий Петрович очень много сделал, чтобы
сберечь уничтожаемое от людей бессовестных. Ему хотелось: пусть все цветет,
живет и множится на пользу потомству... Таков уж он был, сложное дитя века
своего! Бабу волосатую вроде за зверя дикого считал, в заточении содержа ее,
а человека желал со зверями сдружить... Карьерист не станет о птахах да зай-
цах сердцем болеть, - только гражданин и патриот способен страдать за природу
родины!
Но...
В самый разгар карьеры своей кабинет-министр вдруг неожиданно замер. Что
такое? Перед ним обнаружился загадочный простор. Никто тебя не толкает, никто
не сдерживает. Двери, ведущие к царице, вдруг оказались перед Волынским отк-
рытыми.
Еще раз он осмотрелся вокруг себя в удивлении, словно не веря в чудо, -
нет, Остермана нигде не было...
Виват, виват, виват!
Вот на этом-то он и попался, будучи не в силах разгадать подлейшей страта-
гемы Остермана.
Остерман не уступил - он лишь временно отступил.
Он забрался в свою нору и там вынашивал месть, лелея ее и нежа. Остерман
терпеливо выжидал случая к мести, - так заядлый пьяница мечтает о празднике,
чтобы напиться во искупление тяжких дней вынужденной трезвости... Пропуская
Волынского впереди себя, Остерман словно подзадоривал его двигаться и дальше:
"Я не стану более тебя сдерживатьстремись!" Это был коварный преднамеренный
расчет. Много позже историки проделали научный анализ обстановки, в какую по-
пал тогда Волынский; их вывод был страшен! Остерман оказался гениален в своей
интриге... По сути дела, он ведь ничего не сделал. Он только отошел с дороги
Волынского, не мешая ему приближаться к престолу. Остерман знал, что возле
престола, охраняя его, Волынского будет поджидать Бирон! И если герцог хотел
раздавить Остермана руками Волынского, то Остерман придумал новый вариант
схватки: пусть сам герцог Бирон раздавит Волынского... Остерман напоминал
сейчас опытного хищника, который заманивает охотника в первобытную чашу, что-
бы там, в родимом для него буреломе, где не светит солнце, вцепиться в охот-
ника мертвой хваткой.
Волынский этой интриги не разгадал!
Двери в покои императрицы были растворены перед ним настежь, и он широко
шагнул в них, еще не ведая, что за ними клубилась туманами черная пропасть
гибели...
...Так и пишутся самые скучные страницы русской истории.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Вся зима 1738 года прошла у России в готовлении к походам. Армия окрепла и
возмужала в баталиях - училась побеждать! В эту кампанию цзль была ясная: по-
