Он не отвечает. Дама делает вид, что не слушает, но неподвижность
выдает ее. Мы идем к мотоциклу, и я пытаюсь что-то придумать, но ничего не
выходит. Я вижу, что он немножко плачет и смотрит в сторону, чтобы я не
увидел.
Мы выезжаем из парка на юг.
Я сказал, что ассистент Председателя Комиссии по Анализу Идей и
Изучению Методов был шокирован. А шокирован он был тем, что Федр, сам того
не зная, попал в эпицентр, вероятно, самой знаменитой академическое
контроверзы этого века, которую президент Калифорнийского Университета
назвал последней попыткой в истории изменения направления всего высшего
образования.
Чтение Федра принесло плоды в виде краткой истории этого знаменитого
бунта против эмпирического образования, происшедшего в начале тридцатых
годов. Комиссия по Анализу Идей и Изучению Методов была остатком той
попытки. Вождями бунта были Роберт Мэйнард Хатчинс, ставший президентом
Чикагского Университета; Мортимер Адлер, чья работа по психологическим
основам закона очевидности в некоторой степени походила на то, чем в
Йэльском Университете занимался Хатчинс; Скотт Бьюкэнон, философ и
математик; и, наиболее важный для Федра из них всех, нынешний Председатель
Комиссии, в то время бывший специалистом по Спинозе и медиевистом
Колумбийского Университета.
Адлеровское исследование очевидности, оплодотворенное чтением
классиков западного мира, привело к убеждению, что человеческая мудрость в
последнее время развивалась сравнительно слабо. Адлер последовательно
внимал Св. Фоме Аквинскому, который взял Платона с Аристотелем и сделал их
частью своего средневекового синтеза греческой философии и христианской
веры. Работы Аквинского и греков, интерпретированных Аквинским, были для
Адлера краеугольным камнем западного интеллектуального наследия. Они,
следовательно, служили мерой любому, кто стремился попасть на хороший счет.
В аристотелевской традиции, как ее переосмысляли средневековые
схоласты, человек считается рациональным животным, способным искать и
определять хорошую жизнь и добиваться ее. Когда этот "первый принцип",
касающийся природы человека, принял президент Чикагского Университета,
неизбежными стали и его последствия в сфере образования. Знаменитая
программа Чикагского Университета "Великие Книги", реорганизация
университетской структуры по Аристотелю и основание "Колледжа", где
классику начинали читать пятнадцатилетним учащимся, -- лишь некоторые
результаты.
Хатчинс отрицал идею того, что эмпирическое научное образование может
автоматически привести к "хорошему" образованию. Наука "свободна от
ценностей". Неспособность науки уловить Качество как объект исследования
делает для нее невозможным обеспечение шкалы ценностей.
Адлер и Хатчинс в фундаментальном отношении имели дело с императивами
жизни, с ценностями, с Качеством и с основаниями Качества в теоретической
философии. Таким образом очевидно, что они двигались в том же направлении,
что и Федр, но каким-то образом дошли до Аристотеля и остановились.
В этом и заключалось столкновение.
Даже те, кто желал признать озабоченность Хатчинса Качеством, не
хотели отдавать всю власть в определении ценностей аристотелевской
традиции. Они настаивали на том, что никакая ценность не может быть раз и
навсегда закреплена, и что полноценной современной философии не нужно
считаться с идеями в той форме, в какой они выражались в книгах древнего
времени и Средневековья. Многим из них все это дело представлялось просто
ни к чему не обязывающей лапшой на ушах, только на новом и претенциозном
жаргоне.
Федр не совсем понимал, что делать с этим столкновением. Но оно
определенно казалось близким к той области, в которой он желал работать. Он
тоже чувствовал, что никакие ценности не могут быть закреплены, но это --
не причина для того, чтобы они игнорировались или не существовали как
реальность. Он также испытывал антагонистические чувства к аристотелевской
традиции как определителю ценностей, но вовсе не думал, что с ней не
следует считаться. Ответ на все это был как-то глубоко запутан внутри, а он
хотел узнать больше.
Из той четверки, которая произвела такой фурор, теперь остался только
нынешний Председатель Комиссии. Может быть, вследствие такого понижения в
звании, а может и по другим причинам, его репутация среди тех, с кем Федр
разговаривал, была не очень сердечной. Его сердечность никем не
подтверждалась, а двоими была даже резко оспорена: один был главой крупного
отделения Университета и назвал его "святым ужасом", а другой, выпускник
Чикагского Университета, защищавшийся по философии, сказал, что
Председатель хорошо известен тем, что выпускает только копии самого себя
под копирку. Никто из советчиков Федра не был мстительным по натуре, и он
чувствовал: все, что ему сказали, -- правда. Это в дальнейшем подтвердилось
открытием, которое он сделал на кафедре отделения. Он хотел узнать про все
это у пары выпускников этой комиссии, и ему сказали, что комиссия за всю
свою историю удостоила докторскими степенями по философии только двоих.
Очевидно, чтобы найти для реальности Качества место под солнцем, ему
придется сражаться и преодолевать главу собственной комиссии, чьи
про-аристотелевские взгляды не давали Федру возможности даже начать, и чей
характер казался крайне нетерпимым к противоположному мнению. Все это
вместе рисовало очень мрачную картину.
Он тогра сел и написал Председателю Комиссии по Анализу Идей и
Изучению Методов при Чикагском Университете письмо, которое может быть
расценено только как провокация к отчислению; автор в нем отказывается
тихонько красться к задней двери, а вместо этого закатывает сцену таких
размеров, что оппозиция вынуждена вышвырнуть его через парадную дверь,
таким образом придавая провокации вес, которого она раньше не имела. После
чего он встает с тротуара и, убедившись, что дверь плотно закрыта, грозит
ей кулаком, отряхивается и говорит: "Ну что ж, я попытался"; и таким
образом очищает свою совесть.
Провокация Федра информировала Председателя, что теперь его
субстантивной областью является философия, а не творческое письмо. Тем не
менее, говорилось там, разделение исследования на субстантивную и
методологическую области -- продукт аристотелевой дихотомии формы и
сущности, которая не-дуалистам ни к чему, поскольку они идентичны.
Он писал, что не уверен, но диссертация по Качеству оказывается
превращенной в анти-аристотелевскую диссертацию. Если это правда, то он
избрал правильное место для ее защиты. Великие Университеты следовали
Гегелю, и любая школа, которая не могла принять диссертацию,
противоречившую ее фундаментальным догматам, шла по проторенной дорожке.
Это, как утверждал Федр, была диссертация, которую только и ждал Чикагский
Университет.
Он признавал, что его заявка грандиозна, и что для него, в
действительности, не является возможным выносить ценностные суждения,
поскольку ни единый человек не может быть беспристрастным судьей при
слушании собственного дела. Но если бы кто-то другой произвел на свет
диссертацию, которая бы знаменовала собой фундаментальный прорыв на стыках
восточной и западной философий, религиозного мистицизма и научного
позитивизма, он бы расценивал ее как важное историческое событие, способное
продвинуть Университет намного вперед. В любом случае, писал он, в Чикаго
никого, на самом деле, до конца не принимают, пока он кого-нибудь не
уничтожит. Пора Аристотелю получить свое.
Просто неслыханно.
И, к тому же, не просто провокация к отчислению. Еще сильнее здесь
выступает на поверхность мегаломания, мания величия, полная утрата
способности понимать воздействие его высказываний на окружающих. Он
настолько запутался в собственном мире метафизики Качества, что уже не мог
ничего увидеть за его пределами, и, поскольку никто больше этого мира не
понимал, то он был обречен.
Должно быть, он чувствовал в то время, что его слова были истиной, и
неважно, возмутительна ли его манера презентации или нет. В этом так много
всего заключалось, что у него не оставалось времени ничего подчищать. Если
Чикагский Университет больше интересовала эстетика того, что он говорил, а
не рациональное содержание, то они не отвечали своему принципиальному
назначению Университета.
Вот оно. Он действительно верил. Это не было для него просто еще одной
интересной идеей, которую надо проверить существующими рациональными
методами. То была модификация самих существующих рациональных методов.
Обычно, когда появляется новая идея, которую надо показать в академическом
окружении, предполагается, что ты должен быть объективным и
незаинтересованным в ней. Но сама идея Качества оспаривала предположение об
объективности и незаинтересованности. Такое манерничанье подходило только
дуалистическому разуму. Дуалистическое превосходство достигается
объективностью, творческое же превосходство -- нет.
У него была вера в то, что он разрешил громадную загадку вселенной,
разрубил гордиев узел дуалистической мысли одним словом -- Качество, -- и
он не собирался позволять кому бы то ни было связать это слово опять. И,
веря в это, он не мог увидеть, сколь вопиюще мегаломаниакально звучали для
других его слова. Или, если он это и видел, ему было наплевать. То, что он
говорил, -- мегаломания, но предположим, что это -- правда? Если он не
прав, то кому какое дело? Но предположим, что он прав? Быть правым и все
отбросить в угоду предпочтениям своих учителей -- вот что было бы
чудовищно!
Поэтому он просто плевал на то, как звучали его слова для остальных.
Полный фанатизм. В те дни он жил в одиночной вселенной речи. Никто его не
понимал. И чем больше людей показывало, что они не могут его понять, и что
им не нравится то, что они понимают, тем более фанатичным и неприятным он
становился.
Его провокация к отчислению встретила ожидаемый прием. Поскольку его
субстантивной областью оказалась философия, ему следовало обращаться на
отделение философии, а не в Комиссию.
Федр послушно это исполнил, а потом они с семьей погрузили в машину и
прицеп все, чем владели, попрощались с друзьями и уже приготовились
выезжать. Как раз когда он в последний раз запирал двери дома, появился
почтальон с письмом. Из Чикагского Университета. Там говорилось, что он не
допущен. Больше ничего.
Очевидно, на решение повлиял Председатель Комиссии по Анализу Идей и
Изучению Методов.
Федр занял у соседей ручку, листок бумаги и конверт и снова написал
Председателю, что, поскольку он уже был допущен Комиссией по Анализу Идей и
Изучению Методов, ему придется там остаться. Довольно буквоедский маневр,
но у Федра к тому времени выработалась какая-то боевая осмотрительность.
Эта хитрость, быстрая перетасовка и подстановка философской двери,
казалось, указывали на неспособность Председателя в силу каких-то причин
вышвырнуть его из парадной двери Комиссии даже с этим возмутительным
письмом в руке, и это придавало Федру уверенности. Никаких черных ходов,
пожалуйста. Они либо вышвырнут его из парадного, либо не вышвырнут вообще.
Может быть, не смогут. Хорошо. Он не хотел этой своей диссертацией быть
кому-то чем-то должным.
Мы едем по восточному берегу озера Кламат, по трехполосному шоссе, в
котором есть много от двадцатых годов. Все эти трехполоски строились тогда.
Останавливаемся пообедать в ресторанчике, который тоже целиком принадлежит
тому времени. Деревянный каркас уже давно плачет по краске, неоновые
вывески пива в окнах, гравий и пятна от машин на площадке перед входом.
Внутри унитаз весь в трещинах, раковина в грязных потеках, но на пути
к нашей кабинке я еще раз обращаю внимание на лицо владельца за стойкой
бара. Лицо двадцатых годов. Простое, неприятное и несгибаемое. Это его
крепость. Мы -- его гости. И если нам не нравятся его гамбургеры, то нам
лучше заткнуться.
Когда их приносят, эти гамбургеры с громадными сырыми луковицами
