раньше. "Кто ты?" -- спрашиваю я.
Нет ответа.
"По какому праву закрыта эта дверь?"
По-прежнему нет ответа. Фигура молчит, но вдобавок еще и ежится.
Боится. Меня.
"Есть кое-что похуже, чем прятаться в тени, да? Поэтому ты молчишь?"
Она, кажется, дрожит, отступает, словно чувствуя, что я собираюсь
сделать.
Я жду, а потом придвигаюсь ближе. Отвратительная, темная, злая тварь.
Ближе, глядя не на нее, а на стеклянную дверь, чтобы не спугнуть. Делаю еще
одну паузу, собираюсь и -- бросок!
Мои руки проваливаются во что-то мягкое там, где должна быть шея.
Фигура корчится, я сжимаю сильнее, как держат змею. И вот теперь, сжимая
все крепче и крепче, мы выйдем на свет. Вот так! А ТЕПЕРЬ ПОСМОТРИМ НА
ЛИЦО!
"Папа!"
"Пап!" -- я слышу голос Криса из-за двери?
Да! В первый раз! "Папа! Пап!"
-- Папа! Пап! -- Крис дергает меня за рубашку. -- Папа! Проснись! Пап!
Он плачет, начиная уже всхлипывать:
-- Папа, перестань! Проснись!
-- Хорошо, Крис.
-- Пап, проснись!
-- Я проснулся. -- Едва различаю его лицо в раннем утреннем свете. Мы
-- под деревьями где-то на открытом воздухе. Рядом мотоцикл. Наверное,
где-то в Орегоне.
-- Со мной уже все в порядке, просто кошмар приснился.
Он продолжает плакать, и я некоторое время тихонько сижу с ним.
-- Все хорошо, -- говорю я, но он не перестает. Очень сильно
испугался.
Я тоже.
-- Что тебе снилось?
-- Я пытался увидеть чье-то лицо.
-- Ты кричал, что убьешь меня.
-- Нет, не тебя.
-- Кого?
-- Кого-то во сне.
-- А кто это?
-- Я не уверен.
Плакать Крис перестает, но его все еще трясет от холода.
-- Ты увидел лицо?
-- Да.
-- Как оно выглядело?
-- Это было мое лицо, Крис, я тогда и закричал... Просто плохой сон.
-- Я говорю ему, что он весь дрожит, и что он должен залезть обратно в
мешок.
Он слушается.
-- Так холодно, -- говорит он.
-- Да. -- В раннем свете я вижу пар от нашего дыхания. Потом он
забирается в свой мешок с головой, и я вижу только свой пар.
Я не сплю.
Тот, кому приснилось, -- вовсе не я.
Федр.
Он просыпается.
Ум, разделенный против самого себя... я... Я -- та зловещая фигура в
тени. Я -- отвратительный...
Я всегда знал, что он вернется...
Теперь дело в том, чтобы к этому подготовиться...
Небо под деревьями -- такое серое и безнадежное.
Бедный Крис.
28
Отчаянье нарастает.
Будто растворяешься в одном из таких фильмов: когда знаешь, что ты --
не в реальном мире, но он все равно кажется реальным.
Холодный, бесснежный ноябрьский день. Ветер заносит грязь сквозь
трещины в закопченных стеклах старого автомобиля, и Крис -- ему шесть --
сидит рядом, закутанный в свитеры, потому что печка не работает, и в
грязные окна продуваемого насквозь автомобиля они видят, что движутся
вперед, к серому бесснежному небу между стен серых и серовато-коричневых
зданий с кирпичными фасадами, по осколкам и мусору на улицах.
-- Где мы? -- спрашивает Крис, а Федр отвечает:
-- Я не знаю, -- и он действительно не знает, его разума почти что
совсем уже нет. Он потерянно перемещается по серым улицам.
-- Куда мы едем? -- спрашивает Федр.
-- К раскладушникам, -- отвечает Крис.
-- А они где? -- спрашивает Федр.
-- Не знаю, -- отвечает Крис. -- Может, если будем просто ехать, то
увидим их.
И поэтому эти двое все едут и едут по бесконечным улицам в поисках
раскладушников. Федру хочется остановиться, положить голову на руль и
просто отдохнуть. Копоть и серость залезли в глаза и почти смазали
узнавание у него в мозгу. Одна табличка с названием улицы похожа на другую.
Одно серо-коричневое здание -- на следующее. Все дальше и дальше едут они,
ища раскладушников. Но раскладушников, знает Федр, он никогда не найдет.
Крис начинает медленно и постепенно соображать: что-то не так,
человек, управляющий машиной, -- на самом деле больше ею не управляет
капитан мертв а машина беспилотна и он не знает этого а только чувствует и
говорит остановись и Федр останавливается.
Сзади сигналит автомобиль, но Федр неподвижен. Сигналят и другие
машины, потом еще и еще, и Крис в панике кричит:
-- ПОЕЗЖАЙ! -- и Федр медленно и мучительно давит ногой на сцепление и
трогает машину с места. Медленно, как во сне, они движутся по улицам.
-- Где мы живем? -- спрашивает Федр испуганного Криса.
Крис помнит адрес, но не знает, как туда добраться; но размышляет, что
если спросить достаточно много людей, дорогу найти можно, поэтому и
говорит: "Останови машину", выходит, спрашивает, как проехать, и ведет
лишившегося ума Федра меж бесконечных стен из кирпича и битого стекла.
Много часов спустя они приезжают, и мама в ярости, что они так поздно.
Она никак не может понять, почему они не нашли раскладушников. Крис
объясняет: "Мы искали везде", но при этом бросает на Федра быстрый взгляд,
полный страха, ужаса перед чем-то неизвестным. Вот где все это началось для
Криса.
Такого больше не произойдет...
Думаю, сейчас нужно спуститься в Сан-Франциско, посадить Криса на
автобус домой, а самому продать мотоцикл и сдаться в больницу... нет,
последнее кажется таким бесцельным... не знаю, что и делать.
Поездка же не пройдет полностью впустую. По крайней мере, у него обо
мне останутся хорошие воспоминания, когда вырастет. От этого тревога
спадает. За такую мысль хорошо держаться. Вот я и буду за нее держаться.
А тем временем просто продолжим нормальную поездку и будем надеяться,
что все станет лучше. Ничего не отбрасывай. Никогда, никогда ничего не
отбрасывай.
Ну и холодина! Как зимой! Где это мы, что вокруг так холодно? Должно
быть, где-то очень высоко. Я выглядываю из спальника и на этот раз вижу
изморозь на мотоцикле. В раннем свете хромовый бензобак переливается
искрами. На черной раме, куда попадают лучи солнца, иней превращается в
бусинки росы, которые скоро стекут на колесо. Слишком холодно
разлеживаться.
Я вспоминаю про пыль под слоем хвои и ставлю ноги на землю очень
осторожно, чтобы не потревожить ее. У мотоцикла я все распаковываю,
вытаскиваю теплое белье и натягиваю на себя, потом -- одежду, свитер,
куртку. Холодно по-прежнему.
Ступая по рыхлой пыли, выхожу на грунтовку между соснами, которая нас
сюда привела, и делаю стофутовый рывок по ней, потом перехожу на
размеренный бег и, наконец, останавливаюсь. Вот так лучше. Нет ни звука.
Иней небольшими пятнами осел и на дорогу тоже, но он уже тает, и там, куда
достают лучи солнца, дорога -- влажная и темная. Такие белые, кружевные и
нетронутые пятна инея. И на деревьях. Я тихо возвращаюсь обратно -- словно
чтобы не потревожить восхода. Ощущение ранней осени.
Крис еще спит, и мы не сможем никуда ехать, пока воздух не прогреется.
Самое время подрегулировать мотоцикл. Я поворачиваю ручку на боковой крышке
над воздушным фильтром и из-под фильтра достаю изношенный и грязный сверток
с дорожным инструментом. Руки у меня не гнутся от холода, тыльные стороны
покрыты морщинами. Хотя эти морщины -- не от мороза. В сорок они -- признак
надвигающейся старости. Я укладываю сверток на сиденье и разворачиваю
его... вот они все... как со старыми друзьями встречаешься.
Я слышу Криса, бросаю взгляд через сиденье и вижу, что он шевелится,
но не встает. Наверное, просто ворочается во сне. Через некоторое время
солнце становится жарче, и руки у меня уже не так коченеют, как раньше.
Я собирался поговорить немного о народной мудрости при ремонте
мотоцикла, о сотнях тех вещей, что узнаешь по мере продвижения, которые
обогащают то, что ты делаешь, не только практически, но и эстетически. Хотя
это кажется сейчас слишком тривиальным, я бы не сказал, что это так.
Однако, теперь мне хочется повернуть в другую сторону, где можно будет
закончить историю о нем. Я ее так и не закончил, поскольку не думал, что
это окажется необходимо. Теперь же, я считаю, в самый раз ее закончить за
то время, что мне осталось.
Железо этих ключей -- такое холодное, что больно рукам. Но это --
хорошая боль. Настоящая, а не воображаемая, и она -- здесь, абсолютно, в
моих руках.
...Когда идешь по тропе и замечаешь, что от нее отходит другая тропа
под углом, скажем, 30 градусов, немного дальше с той же стороны -- еще
одна, под более широким углом, скажем, 45 градусов, а еще дальше -- третья,
уже под прямым углом, то начинаешь понимать, что где-то там есть какая-то
точка, куда ведут все эти тропы, и что, возможно, уже многим показалось
стоящим идти туда; и начинаешь из простого любопытства сам задаваться
вопросом, а не сходить ли и тебе тем путем.
В своей погоне за концепцией Качества Федр снова и снова замечал
маленькие тропинки, уводившие в какую-то точку с одной стороны его пути. Он
считал, что уже знал об общей идее, к которой все они вели -- к Древней
Греции -- но теперь начал сомневаться, не проглядел ли он там чего-нибудь.
Уже много спустя после того, как Сара зашла к нему со своей лейкой и
вложила ему в голову идею Качества, он спросил ее, где в английской
литературе обучали Качеству как предмету.
-- Господи Боже мой, да не знаю я, я же не английский преподаю, --
отвечала та. -- Я же преподаю классику. Моя область -- греческий.
-- А Качество -- это какая-то часть греческой мысли? -- спросил он.
-- Качество -- это каждая часть греческой мысли, -- сказала она, и он
задумался. Иногда под ее манерами старой перечницы он замечал некую тайную
осмотрительность: будто она, словно дельфийский оракул, произносила вещи со
скрытым значением; но он никогда не был в этом уверен.
Древняя Греция. Странно, что для них Качество было всем в то время,
как сегодня даже произнести странно, что Качество реально. Что за невидимые
перемены произошли?
Вторую тропинку к Древней Греции указало то, что весь этот вопрос --
Что есть Качество? -- внезапно вдвинулся в систематическую философию. Он
думал, что уже покончил с этой темой. "Качество" же открыло все вновь.
Систематическая философия -- греческое изобретение. Греки, таким
образом, поставили на ней свою постоянную печать. Утверждение Уайтхеда(18),
что вся философия -- не что иное, как "примечание к Платону", может быть
очень хорошо подкреплено. Вся эта неразбериха с реальностью Качества должна
была начаться где-то там, в прошлом.
Третья тропа появилась, когда он решил стронуться из Бозмена в сторону
докторской степени по философии, которая была ему необходима, чтобы
продолжить преподавание в Университете. Он хотел продолжать исследования
значения Качества, начатые на уроках английского. Но где? И в какой
дисциплине?
Ясно, что термина "Качество" не существовало в рамках ни одной
дисциплины, если этой дисциплиной не была философия. А по своему опыту с
философией он знал, что дальнейшие изыскания вряд ли откроют ему что-либо,
касающееся очевидно мистического термина в английском творческом письме.
Он все больше и больше начинал сознавать возможность того, что
программы, по которой он мог бы изучать Качество в понятиях, напоминавших
бы те, в которых он сам его формулировал, попросту может не существовать.
Качество лежало не только за пределами любой академической дисциплины, оно
лежало еще и вне досягаемости методов всей Церкви Разума. Вот это будет
Университет, которые согласится принять докторскую диссертацию, в которой
соискатель отказывается определить свой основной термин.
Он долго рылся в каталогах, пока не обнаружил то, на что и надеялся.
Все-таки существовал один университет -- Чикагский, -- где преподавалась
междисциплинарная программа по "Анализу Идей и Изучению Методов". В
экзаменационную комиссию входили профессор английской филологии, профессор
философии, профессор китайской филологии и Председатель, профессор
