Аристотеля полностью отлучено от риторики. Это презрение к риторике вместе
с собственным аристотелевым ужасным качеством риторики способствовали столь
полному отчуждению Федра, что он не мог читать ничего сказанного
Аристотелем без того, чтобы не презирать это и не нападать на это.
Проблемы тут не было. Аристотель всегда, всю историю был в высшем
смысле подвержен нападкам и в высшем смысле нападал сам, и охотиться на
аристотелевы патентованные глупости, как и ловить рыбу в бочке, не
приносило особенного удовлетворения. Не будь Федр столь пристрастен, он бы
научился некоторым ценным приемам Аристотеля для втягивания себя в новые
сферы знания -- для каковой цели и основали, на самом деле, Комиссию. Но не
будь он столь пристрастен в своем поиске места, где можно было бы начать
работу по Качеству, его не было бы там с самого начала, поэтому в
действительности и ничего бы не было.
Профессор философии читал лекции, а Федр слушал как классическую
форму, так и романтическую поверхность того, что говорилось. Профессор
философии, кажется, неувереннее всего чувствовал себя на предмет
"диалектического". Хотя Федр и не мог понять, почему -- в понятиях
классической формы, его возрастающая романтическая чувствительность
подсказывала, что он шел по следу чего-то -- добычи.
Диалектика, а?
С нее начиналась книга Аристотеля -- удовлетворительнее некуда.
Риторика -- неотъемлемая часть диалектики, говорилось там, словно бы это
имело величайшую важность, и все же почему это так важно, никто никак не
объяснял. Это замечание сопровождалось рядом других разрозненных
утверждений, производивших впечатление, что многое осталось несказанным --
или материал неверно собран, или наборщик что-то пропустил, потому что
сколько бы он ни читал, ничего не выкристаллизовывалось. Единственно ясным
оставалось то, что Аристотеля очень беспокоило отношение риторики к
диалектике. Для слуха Федра в этом звучала та же самая неуверенность, что и
у профессора философии.
Профессор философии определил диалектику, и Федр слушал очень
внимательно, но в одно ухо у него влетало, а из другого вылетало, -- что
часто свойственно философским утверждениям, когда в них что-то упущево.
Позднее, на другом занятии другой студент, у которого, повидимому, были те
же проблемы, попросил профессора философии дать определение диалектики еще
раз; и на этот раз профессор взглянул на Федра с быстрым проблеском страха
и ответил очень раздраженно. Федр даже начал задаваться вопросом, а не
имеет ли "диалектика" какого-то особого значения, которое бы делало это
слово опорным: так, чтобы оно смещало равновесие спора в зависимости от
того, куда помещено. Так и оказалось.
Диалектический в общем означает "диалогической природы", то есть
относящийся к разговору двух человек. Нынче же диалектика обозначает
логическую аргументацию. Она включает в себя приемы перекрестного допроса,
путем которого достигается истина. Таков речевой режим Сократа в "Диалогах"
Платона. Платон верил, что диалектика -- единственный метод достижения
истины. Один-единственный.
Потому-то она и есть опорное слово. Аристотель нападал на это
убеждение, говоря, что диалектика пригодна для достижения лишь некоторых
целей -- выяснить убеждения человека, достичь истин, касающихся вечных форм
того, что известно как Идеи, закрепленные раз и навсегда, не менявшиеся и
составлявшие для Платона реальность. Аристотель говорил, что, кроме этого,
существует метод науки -- или "физический" метод, -- наблюдающий физические
факты и приходящий к истинам о субстанциях, претерпевающих изменения. Эта
дуальность формы и субстанции -- и научный метод достижения фактов о
субстанциях -- были в философии Аристотеля центральными. Таким образом,
низвержение диалектики с того места, на которое ее воздвигли Сократ и
Платон, являлось абсолютно существенным для Аристотеля, и "диалектика"
по-прежнему служила опорным словом.
Федр догадывался, что преуменьшение Аристотелем диалектики -- от
платонова единственного метода достижения истины до "составной части
риторики" -- может приводить в ярость современных платонистов так же, как и
самого Платона. Поскольку профессор философии не знал "позиции" Федра, то
именно это его раздражало. Он мог бояться, что Федр-платонист способен
против него выступить. Если так, то ему, конечно, не о чем было
беспокоиться. Федра не оскорбляло то, что диалектика низведена до уровня
риторики. Его приводило в ярость то, что риторику низвели до уровня
диалектики. Таково было смятение в то время.
Разъяснить это все мог бы, конечно, только Платон, и, к счастью,
именно он должен был появиться следующим за круглым столом с трещиной через
всю середину в тусклой, мрачной комнате через дорогу от больницы в Южном
Чикаго.
Теперь мы едем по побережью, замерзшие, промокшие и подавленные. Дождь
прекратился -- временно, -- но небо не дает никакой надежды. В одном месте
я вижу пляж и каких-то людей, идущих по мокрому песку. Я устал и поэтому
останавливаюсь.
Слезая, Крис спрашивает:
-- Зачем мы остановились?
-- Я устал, -- отвечаю я.
С океана дует холодный ветер, и там, где он наделал дюн, сейчас
влажных и темных от дождя, который здесь, видимо, только что кончился, я
нахожу местечко, чтобы прилечь, и так немного согреваюсь.
Однако, я не сплю. На верхушке дюны появляется маленькая девочка и
смотрит на меня так, словно хочет, чтобы я пошел с нею поиграть. Через
некоторое время она уходит.
Потом возвращается Крис; он хочет ехать. Он говорит, что нашел на
камнях какие-то смешные растения с усиками, которые втягиваются, если их
потрогать. Я иду с ним и между накатами волн вижу на камнях морские
анемоны; они не растения, а животные. Я говорю ему, что их щупальца
способны парализовать маленькую рыбешку. Должно быть, отлив -- в своей
крайней точке, иначе мы бы их не увидели, говорю я. Краем глаза вижу, что
девочка по другую сторону камней подобрала морскую звезду. Ее родители тоже
несут морских звезд.
Мы садимся на мотоцикл и едем на юг. Иногда дождь припускает сильнее,
и я пристегиваю защитное стекло, чтобы он не жалил лицо, но мне не
нравится, и я его снимаю, когда дождь стихает. Мы должны доехать до Аркаты
засветло, но я не хочу гнать слишком быстро по такой мокрой дороге.
Мне кажется, это Кольридж сказал, что все -- либо платонисты, либо
аристотелевцы. Люди, которые терпеть не могут аристотелевой бесконечной
специфичности деталей, -- естественным образом любят платановы парящие
обобщения. Люди, не переносящие вечного высокопарного идеализма Платона,
приветствуют приземленные факты Аристотеля. Платон, в сущности, -- искатель
Будды, вновь и вновь возникающий в каждом поколении, продвигаясь вперед и
вверх, к "одному". Аристотель -- вечный механик по мотоциклам,
предпочитающий "много". Сам я в этом смысле достаточно аристотелевец:
предпочитаю находить Будду в качестве фактов вокруг меня; Федр же был явным
платонистом по темпераменту, и когда занятия переключились на Платона, он
испытал громадное облегчение. Его Качество и платоново Хорошее были так
схожи, что если бы от Федра не осталось нескольких заметок, то я бы думал,
что они идентичны. Но он это отрицал, и со временем я начал понимать,
насколько важно это отрицание.
Тем не менее, курс по Анализу Идей и Изучению Методов не касался
платонова понятия Хорошего; он касался платонова понятия риторики.
Риторика, очень ясно пишет Платон, никак не связана с Хорошим; риторика --
"Плохое". Люди, которых Платон больше всех ненавидит -- после тиранов --
риторы.
Первый из заданных "Диалогов" Платона -- "Горгий", и Федр как будто
домой возвращается. Наконец, вот то, где ему хочется быть.
Все время его не оставляло чувство, что его влекут вперед силы,
которых он не понимает, -- мессианические силы. Октябрь пришел и ушел. Дни
стали фантазмическими и неразборчивыми -- если не применять понятий
Качества. Ничего не имеет значения, кроме того, что у него собирается
родиться новая ошеломляющая и потрясающая мир истина, и, вне зависимости от
того, понравится она миру или нет, моральный долг мира -- принять ее.
В диалоге Горгий -- имя софиста, которого Сократ подвергает
перекрестному допросу. Сократ очень хорошо знает, чем Горгий зарабатывает
себе на жизнь и как он это делает, но он начинает свою диалектику "двадцати
вопросов", спросив Горгия, чего касается риторика. Горгий отвечает, что
риторика касается речи. В ответ на другой вопрос он говорит, что ее задача
-- убедить. В ответ на третий вопрос он утверждает, что ее место -- в судах
и на других собраниях. И в ответ на еще один вопрос он говорит, что ее
предмет -- справедливое и несправедливое. Все это, простое описание того,
чем, как говорили люди, солисты склонны заниматься, теперь тонко
преобразуется сократовой диалектикой в нечто иное. Риторика становится
объектом, и, как объект, обладает частями. И эти части как-то соотносятся
друг с другом, и эти соотношения непреложны. В диалоге достаточно ясно
видно, как аналитический нож Сократа изрубает искусство Горгия в куски. Еще
важнее: видно, что эти куски -- основа аристотелева искусства риторики.
Сократ был одним из героев детства Федра, и теперь Федра потрясло и
разгневало то, что диалог вообще имеет место. Он покрывал поля текста
собственными ответами. Должно быть, ответы сильно удручали его, поскольку
нельзя было узнать, какое течение принимал бы диалог, если б такие ответы
давались в действительности. В одном месте Сократ спрашивает, к какому
классу вещей относятся слова, которыми пользуется Риторика. Горгий
отвечает: "К Величайшему и Наилучшему". Федр, без сомнения признавший в
этом ответе Качество, пишет на полях: "Истинно!" Сократ же отвечает, что
ответ двусмысленен. Он по-прежнему остается в темноте. "Лжец!" -- пишет
Федр на полях и дает сноску на страницу другого диалога, где Сократ
совершенно ясно заявляет о том, что он никак не мог пребывать "в темноте".
Сократ не пользуется диалектикой для понимания риторики, он пользуется
ею, чтобы риторику уничтожить или, по крайней мере, скомпрометировать, а
поэтому его вопросы -- на самом деле, вовсе не вопросы: просто словесные
ловушки, в которые попадают Горгий и его собратья-риторы. Федр загорается
всем этим: хотел бы он там оказаться.
В классе профессор философии, заметив очевидное хорошее поведение и
прилежание Федра, решил, что тот, в конце концов, -- может, и не такой уж
плохой студент. Это -- вторая ошибка. Он решил сыграть с Федром в небольшую
игру, спросив его, что тот думает о приготовлении пищи. Сократ
продемонстрировал Горгию, что и риторика, и приготовление пищи --
разновидности угождения, сводничества, поскольку обращаются скорее к
эмоциям, нежели к истинному знанию.
На вопрос профессора Федр дает ответ Сократа, что приготовление пищи
-- разновидность угождения.
Одна из барышень в классе хихикает, что Федру не нравится, поскольку
он знает: профессор пытается поставить ему диалектический захват, похожий
на те, что Сократ ставил своим оппонентам, и его ответ вовсе не рассчитан
на чей-либо смех, а дан для того, чтобы сбросить этот диалектический
захват. Федр вполне готов к тому, чтобы на память точно процитировать все
аргументы, используемые Сократом для утверждения своей точки зрения.
Но не этого хочет профессор. Он хочет диалектической дискуссии в
классе, в которой он, Федр, -- ритор, и его, Федра, низвергает сила
диалектики. Профессор хмурится и делает еще одну попытку:
-- Нет. Я имею в виду, действительно ли вы считаете, что хорошо
приготовленная еда, подаваемая в лучшем ресторане, -- действительно то, что
нам следует отвергнуть?
Федр спрашивает:
-- Вы имеете в виду мое личное мнение?
Вот уже многие месяцы -- с тех пор, как исчез невинный студиозус, -- в
этом классе никто не осмеливался высказывать личное мнение.
-- Да-а-а, -- произносит профессор.
Федр молчит и пытается выработать ответ. Все ждут. Его мысли доходят
