-- Помнишь, как мы поехали искать кровати?
-- Это было весело?
-- Конечно, -- отвечает он и затихает надолго. Потом говорит:
-- Ты разве не помнишь? Ты заставлял меня искать дорогу домой... Ты
раньше играл с нами в игры. Ты рассказывал нам разные истории, и мы ездили
делать разные вещи, а теперь ты не делаешь ничего.
-- Делаю.
-- Нет, не делаешь! Ты просто сидишь и смотришь, и ничего не делаешь!
Я слышу, как он опять начинает плакать.
Дождь снаружи шквалами налетает на окно, и я чувствую, как на меня
опускается что-то тяжелое -- какая-то махина. Он плачет по нему. Это по
нему он скучает. Вот о чем весь этот сон. Во сне...
Кажется, очень долго я лежу и слушаю потрескивание обогревателя, шум
ветра и дождя о крышу и стекло. Потом дождь замирает вдали, и не остается
ничего, кроме нескольких капель, падающих с деревьев при случайном порыве
ветра.
31
Утром я останавливаюсь перед зеленым слизнем на земле. Около шести
дюймов в длину, три четверти дюйма в ширину, мягкий и почти резиновый,
покрытый слизью, как какой-нибудь внутренний орган животного.
Все вокруг меня влажно, сыро, туманно и холодно, но достаточно ясно, и
я вижу, что наш мотель стоит на склоне с яблоневыми деревьями внизу; под
ними -- трава и мелкие кустики, покрытые росой или еще не сошедшим дождем.
Я вижу еще одного слизня, потом еще -- Боже мой, да все это место просто
кишит ими.
Когда Крис выходит на улицу, я показываю ему одного: он медленно, как
улитка, движется по листу. Крису нечего сказать.
Мы уезжаем и завтракаем в придорожном городке под названием Веотт; там
я замечаю, что Крис по-прежнему в отдаленном расположении духа. При таком
настроении смотят в сторону, не разговарирают, и я оставляю его в покое.
Дальше, в Леггетте, мы видим пруд с утками для туристов, покупаем
"Крекер-Джеков" и кидаем их уткам, и он проделывает это с таким несчастным
видом, какого мне никогда не приходилось наблюдать раньше. Потом мы
выезжаем на извилистую дорогу, ведущую по прибрежному хребту и вдруг
попадаем в плотный туман. Температура падает, и я знаю, что мы -- опять у
моря.
Когда туман поднимается, мы видим океан с высокого утеса, такой
распростертый, синий и далекий. Пока мы едем, мне становится холодно,
пронизывающе холодно.
Мы останавливаемся, я вытаскиваю куртку и надеваю. Вижу, что Крис
подошел слишком близко к краю утеса. До камней внизу -- по меньшей мере
сотня футов. Слишком близко!
-- КРИС! -- ору я. Он не отвечает.
Я поднимаюсь, хватаю его за рубашку и стаскиваю вниз.
-- Не делай так, -- говорю я.
Он смотрит на меня со странным прищуром.
Я вытаскиваю его одежду. Он берет, но волынит и не одевается.
Торопить его нет смысла. Если он в таком настроении, что хочет
выжидать, то пускай выжидает.
Ждет. Прохолит десять минут, потом пятнадцать.
У нас будут соревнования по выжиданию.
Через полчаса на холодном ветру с океана он спрашивает:
-- Куда мы едем?
-- Сейчас -- на юг, вдоль побережья.
-- Поехали назад.
-- Куда?
-- Где теплее.
Лишних сотню миль.
-- Нам сейчас нужно ехать на юг, -- говорю я.
-- Зачем?
-- Потому что ехать назад -- слишком большой крюк.
-- Поехали назад.
-- Нет. Надень теплое.
Он не надевает и просто сидит на земле.
Еще через пятнадцать минут произносит:
-- Поехали обратно.
-- Крис, не ты ведешь мотоцикл. Я его веду. Мы едем на юг.
-- Зачем?
-- Потому что слишком далеко и потому что я так сказал.
-- А почему нам тогда просто не поехать обратно?
Злость достает меня:
-- Ты ведь не хочешь на самом деле это узнать, да?
-- Я хочу обратно. Ты мне просто скажи, почему мы не можем поехать
обратно.
Я уже умерил свою несдержанность.
-- На самом деле, ты не хочешь возвращаться, Крис. На самом деле ты
добиваешься только одного -- разозлить меня. Еще немного -- и у тебя это
получится!
Страх в глазах. Вот чего он хотел. Ненавидеть меня. Потому что я -- не
он.
Крис тоскливо смотрит в землю и надевает теплую одежду. Потом мы снова
садимся на машину и едем вдоль побережья.
Я могу имитировать отца, который, как предполагается, у него есть, но
подсознательно, на уровне Качества, он видит меня насквозь и знает, что его
настоящего отца здесь нет. Во всех этих разговорах о Шатокуа было больше
чем чуть-чуть лжи. Снова и снова высказывалось пожелание уничтожать
дуальность субъекта-объекта, когда самая большая дуальность, дуальность
между мной и им, осталась обойденной. Ум разделенный и направленный против
самого себя.
Но кто же это сделал? Не я же сам. И переделать никак нельзя... Я
продолжаю спрашивать себя, насколько глубоко до дна того океана вон там...
Я -- еретик, покаявшийся и тем в глазах всех остальных спасший свою
душу. В глазах всех, кроме одного, который глубоко внутри знает, что спас я
только собственную шкуру.
Я выживаю главным образом благодаря тому, что угождаю другим. Делается
это, чтобы выкарабкаться, вычисляется, чего они хотят, а потом говорится
то, чего им хочется, мастерски и оригинально, как только можно, и если
убедишь их, то выкарабкаешься. Если б я на него не наорал, то по-прежнему
оставался бы там; он же был верен тому, во что верил, до самого конца. Вот
в чем разница между нами, и Крис это знает. И вот почему иногда мне
кажется, что он -- реальность, а я -- призрак.
Мы теперь -- на побережье округа Мендосино, и здесь все дико,
прекрасно и открыто. Холмы, в основном, покрыты травой, но под прикрытием
скал и в горных складках растут странные текучие кустарники, изваянные
постоянными ветрами с океана. Мы проезжаем мимо старых деревянных заборов,
поседевших от времени. Вдалеке -- старая, избитая непогодой серая ферма.
Как можно здесь что-то разводить? Забор во многих местах сломан. Нищета.
Там, где дорога начинает опускаться с высоких утесов к берегу, мы
останавливаемся отдохнуть. Когда я выключаю мотор, Крис спрашивает:
-- Для чего мы здесь остановились?
-- Я устал.
-- А я нет. Поехали дальше.
Он все еще злится. Я тоже.
-- Спустись на пляж и бегай там кругами, пока я не отдохну, -- говорю
я.
-- Поехали дальше, -- бурчит он, но я отхожу и не обращаю на это
внимания. Он садится на обочину дороги рядом с мотоциклом.
Здесь густ морской запах гниющей органической материи, а холодный
ветер не дает хорошо расслабиться. Но я нахожу большую кучу серых камней,
где нет ветра, а теплом от солнца можно по-прежнему наслаждаться. Я
сосредотачиваюсь на солнечном тепле и благодарен за то немногое, что есть.
Мы снова едем, и у меня в голове постепенно оформляется мысль о том,
что он -- еще один Федр; думает так же, как он, поступает так же, как он,
ищет неприятностей на свою голову, увлекаемый силами, которые всего лишь
смутно сознает и совсем не понимает... Вопросы... те же самые вопросы...
ему надо знать все.
А если он не добивается ответа, то просто едет и едет дальше, пока его
не получит, и это ведет его к следующему вопросу, и он снова едет в поисках
ответа на него... в бесконечной погоне за вопросами, так и не видя и никак
не понимая, что вопросы никогда не кончатся. Чего-то не хватает, и он это
знает, и он убъет себя, пытаясь это обнаружить.
Мы делаем резкий поворот на вершине крутого утеса. Океан простирается
бесконечно: холодный и синий, он вызывает странное отчаянье. Живущие на
берегу никогда по-настоящему не знают, что олицетворяет океан для тех, кто
живет внутри замкнутой со всех сторон суши, -- какая это далекая мечта,
присутствующая, но невидимая в глубочайших пластах подсознательного; а
когда они приезжают к океану, и образы сознания сравниваются с
подсознательной мечтой, то возникает чувство поражения: приехали в такую
даль и внезапно остановлены такой тайной, которой никогда не постичь.
Источник всего.
Гораздо позже мы въезжаем в город, где сияющая дымка, казавшаяся такой
естественнйй над океаном, теперь висит на улицах, окутывая их некой аурой,
туманным, солнечным свечением, которое пропитывает все ностальгией, словно
вспоминаешь давно прошедшее.
Мы останавливаемся у переполненного ресторана и находим последний
свободный столик у окна, выходящего на сияющую улицу. Крис не поднимает
глаз и не разговаривает. Может, он как-то чувствует, что ехать нам осталось
недолго.
-- Я не хочу есть, -- говорит он.
-- Ты не возражаешь тогда, если я поем?
-- Поехали дальше. Я не голоден.
-- Зато я голоден.
-- А я нет. У меня живот болит.
Странный симптом.
Я ем свой обед посреди разговоров, звяканья тарелок и ложек,
доносящегося с других столов, а в окно вижу, как проезжает мотоцикл и
человек на нем. Такое чувство, что прибыли к концу света.
Я перевожу взгляд и вижу, что Крис плачет.
-- Ну, что? -- спрашиваю я.
-- Живот. Больно.
-- Это все?
-- Нет. Я ненавижу все это... Жалко, что я поехал... Ненавижу это
путешествие... Я думал, будет весело, а оно не весело... Жалко, что я
поехал.
Он правдивый -- как Федр. И, как Федр, смотрит на меня сейчас со
всевозрастающей ненавистью. Время пришло.
-- Я думаю, Крис, о том, чтобы посадить тебя здесь на автобус с
билетом до дому.
На его лице нет совершенно никакого выражения, потом появляется
удивление пополам с растерянностью. Я добавляю:
-- Я один поеду дальше на мотоцикле, и мы встретимся через неделю или
две. Нет смысла заставлять тебя продолжать каникулы, которые ты ненавидишь.
Теперь моя очередь удивляться. Да его лице вовсе не видно облегчения.
Растерянность только усугубляется, он смотрит вниз и ничего не говорит.
Кажется, это застигло его врасплох, и он испугался.
Он поднимает на меня глаза:
-- Где я буду жить?
-- Ну, в нашем доме ты жить не сможешь -- там сейчас другие люди.
Можешь пожить у дедушки с бабушкой.
-- Я не хочу с ними жить.
-- Можешь пожить у своей тети.
-- Она меня не любит. И я ее не люблю.
-- Тогда поживи с другими бабушкой и дедушкой.
-- Я там тоже не хочу жить.
Я перечисляю еще кого-то, но он качает головой.
-- Ну, а кто тогда?
-- Не знаю.
-- Крис, я думаю, ты сам видишь, в чем проблема. Ты не хочешь ехать
дальше. Ты ненавидишь эту поездку. Но ты не хочешь ни жить ни у кого, ни
куда-нибудь ехать. Все, кого я перечислил, либо не любят тебя, либо не
нравятся тебе.
Он молчит, но в глазах набухают слезы.
Женщина за соседним столиком зло смотрит на меня. Она открывает рот,
словно хочет что-то сказать. Я направляю на нее долгий тяжелый взгляд, и
она закрывает рот и продолжает есть.
Теперь Крис горько плачет, и на нас оглядываются из-за других
столиков.
-- Давай пойдем погуляем, -- говорю я и встаю, не дожидаясь чека.
Официантка за кассой говорит:
-- Простите, но ваш мальчик не очень хорошо себя чувствует.
Я киваю, расплачиваюсь, и мы выходим наружу.
Я ищу скамейку где-нибудь в этой сияющей дымке, но скамеек нет. Вместо
этого мы взбираемся на мотоцикл и медленно едем на юг, смотря по сторонам в
поисках удобного места для отдыха.
Дорога снова выводит к океану и там взбирается на вершину, которая,
очевидно, выдается в море, но сейчас окружена плотным туманом. В какой-то
миг я в разрыве тумана вижу, что далеко, на песке, отдыхают какие-то люди,
но туман сейчас же накатывает снова, и опять никого не видно.
Я смотрю на Криса и встречаю его озадаченный, пустой взгляд, но как
только прошу его сесть, утренние злость и ненависть снова вспыхивают у него
в глазах.
-- Зачем? -- спрашивает он.
-- Мне кажется, нам пора поговорить.
-- Ну, говори, -- произносит он.
Вернулась его прежняя воинственность. Он терпеть не может этот мой
образ "доброго папочки". Он знает, что вся эта "хорошесть" фальшива.
