аристотелевские пятерки, а те, кто обладает подлинным aretЛ, молча сидят
позади, недоумевая, что с ними происходит, и почему им так не нравится этот
предмет.
И сегодня, в тех немногих Университетах, которые почитают за труд
преподавать классическую этику, студенты, вслед за Аристотелем и Платоном,
бесконечно возятся с вопросом, который в Древней Греции вообще не было
необходимости задавать: "Что есть Хорошее? И как нам его определить?
Поскольку разные люди определяли его по-разному, как мы можем знать, что
хорошее вообще есть? Некоторые утверждают, что хорошее -- в счастье, но
откуда нам знать, в чем счастье? И как можно определить счастье? Счастье и
хорошее -- не объективные термины. Мы не можем научно иметь с ними дела. А
коль скоро они не объективны, то существуют просто у нас в уме. Поэтому,
если хочешь быть счастливым, просто передумай. Ха-ха, ха-ха."
Аристотелева этика, аристотелевы определения, аристотелева логика,
аристотелевы формы, аристотелевы субстанции, аристотелева риторика,
аристотелев смех... ха-ха, ха-ха.
А кости софистов давным-давно обратились в прах, и то, что они
сказали, обратилось в прах вместе с ними, а прах погребался под булыжником
приходивших в упадок Афин в течение всего их падения и Македонии в течение
ее упадка и падения. В течение упадка и смерти Древнего Рима, Византии,
Оттоманской Империи и современных государств -- погребались так глубоко, с
такой церемонностью, с таким смаком и с такой злобой, что только безумец
многие века спустя мог обнаружить ключи, необходимые для того, чтобы их
открыть и с ужасом увидеть, что натворили...
Дорога так потемнела, что приходится включить фару, чтобы пробраться
сквозь здешние туманы и дождь.
30
В Аркате мы заходим в маленькую столовку, сырую и холодную, едим чили
с бобами и пьем кофе.
Потом снова выезжаем на дорогу -- теперь уже это скоростная трасса,
быстрая и мокрая. Будем ехать, пока до Сан-Франциско не останется легкого
однодневного перехода, и тогда остановимся.
Фары всстречных машин странно отражаются в мокрой осевой линии, капли
бьют в стекло шлема, как дробинки, преломляя свет фар странными волнами
кругов и полукругов. Двадцатый век. Он уже окружил нас со всех сторон, этот
двадцатый век. Пора кончать с федровой одиссеей двадцатого века и больше к
ней не возвращаться.
Когда класс по "Идеям и Методам 251, Риторике" собрался в следующий
раз за большим круглым столом в Южном Чикаго, секретарь отделения объявила,
что профессор философии заболел. Он болел всю следующую неделю. Несколько
озадаченные остатки класса, который к тому времени уменьшился до трети,
сами по себе пошли через дорогу выпить кофе.
За столиком один студент, которого Федр отметил как способного
сноба-интеллектуала, сказал:
-- Я расцениваю этот класс как один из самых неприятных, в которых мне
довелось заниматься.
Казалось, он смотрел на Федра свысока с какой-то бабьей сварливостью,
как обломщик того, что должно повлечь приятные переживания.
-- Полностью согласен, -- ответил Федр. Он ждал какого-нибудь
повторного нападения, но его не последовало.
Другие студенты, казалось, думали, что это все произошло из-за Федра,
но им не за что было зацепиться. Затем женщина постарше на другом краю
столика спросила, зачем он вообще ходит на занятия.
-- Я сам как раз сейчас пытаюсь это понять, -- ответил Федр.
-- А вы ходите на занятия полный день? -- спросила она.
-- Нет, полный день я преподаю на Военно-Морском Пирсе.
-- Что вы преподаете?
-- Риторику.
Она замолчала, и все, кто сидели за столом, посмотрели на него и тоже
смолкли.
Ноябрь подходил к концу. Листья, солнечно-оранжевые в октябре, опали,
оставив голые ветви встречать холодные ветра с севера. Выпал первый снег,
потом растаял; коричневато-грязный город ждал прихода зимы.
В отсутствие профессора философии задали еще один диалог Платона. Он
назывался "Федр", что для нашего Федра не значило ничего, поскольку сам он
не называл себя этим именем. Греческий Федр -- не софист, а молодой оратор,
который в этом диалоге только оттеняет Сократа. Диалог -- о природе любви и
возможности философской риторики. Федр кажется не очень сообразительным и
обладает ужасным чувством риторического Качества, поскольку цитирует по
памяти на самом деле очень плохую речь оратора Лисия. Но вскоре понимаешь,
что эта плохая речь и была задумана как легкая добыча для Сократа, чтобы
тот мог сопроводить ее гораздо лучшей своей речью, а ее -- еще лучшей,
одной из прекраснейших речей во всех "Диалогах" Платона.
Помимо этого, единственная замечательная вещь в Федре -- это его
личность. Платон часто дает имена оппонентам Сократа согласно их личностным
характеристикам. Молодой, сверхразговорчивый, невинный и добродушный
оппонент в "Горгии" зовется Пол, что по-гречески означает "жеребенок". Федр
не таков. Он не присоединяется ни к одной определенной группе. Он
предпочитает городу уединение деревни. Он агрессивен до крайности и даже
может быть опасным. В одном месте он даже угрожает Сократу насилием.
Рhaedrus по-гречески -- "волк". В этом диалоге его увлекает речь Сократа о
любви, и он -- укрощен.
Наш Федр читает диалог, и на него огромное впечатление производит
великолепная поэтическая образность. Но он им не укрощен, поскольку ощущает
в нем к тому же слабый запах лжи. Речь -- не самоцель; она используется для
осуждения того же аффективного царства понимания, к которому сама
риторически апеллирует. Страсти характеризуются как разрушители понимания,
и Федру интересно, не отсюда ли получило начало это осуждение страстей, так
глубоко укоренившееся в западной мысли. Вероятно, нет. Напряженность между
древнегреческой мыслью и эмоцией в других местах описана как основа
греческого характера и культуры. Хотя и интересно.
На следующей неделе профессор философии снова не появляется, и Федр
использует это время, чтобы подтянуть свою работу в Университете Иллинойса.
Еще через неделю в книжном магазине Чикагского Университета, куда Федр
зашел по пути на занятия, он видит два темных глаза, пристально смотрящих
на него между книг на полке. Когда лицо появляется целиком, он узнает
невинного студента, которого словесно избили в начале четверти и который
исчез. Похоже, он знает что-то такое, чего не знает Федр. Федр подходит к
нему поговорить, но тот отступает и исчезает за дверью, оставляя Федра в
недоумении. И на грани. Может, он просто устал и нервничает. Измождение от
преподавания на Пирсе сверх усилий превзойти сразу всю западную
академическую мысль в Чикагском Университете заставляют его работать и
заниматься по двадцать часов в сутки без должного внимания к питанию и
упражнениям. Может, просто усталость заставляет его думать, что в этом лице
что-то не так.
Но когда он переходит дорогу, чтобы зайти в здание, это лицо следует
за ним, отстав на двадцать шагов. Что-то готовится.
Федр входит в класс и ждет. Вскоре появляется и студент -- после
многонедельного отсутствия. Не может же он считать, что ему сейчас поставят
зачет. Студент смотрит на Федра с полуулыбкой. Он чему-то улыбается,
хорошо.
В коридоре раздаются шаги -- и тут Федр понимает; ноги его становятся
резиновыми, а руки начинают трястись. Милостиво улыбаясь, в дверях стоит не
кто иной, как сам Председатель Комиссии по Анализу Идей и Изучению Методов
при Чикагском Университете. Он берет класс себе.
Вот оно что. Вот где они вышвырнут Федра через парадный вход.
Изысканный, величественный, с имперским великодушием, Председатель на
минуту остазавливается в дверях, затем обращается к студенту, который,
кажется, его знает. Он улыбается, отводя от студента взгляд, охватывая весь
класс, словно хочет найти еще какое-нибудь знакомое лицо, кивает с коротким
смешком, ожидая звонка.
Вот почему этот пацан здесь. Ему объяснили, почему его случайно
избили, и только ради того, чтобы показать, какие они хорошие парни, ему
позволят занять место за кругом, когда будут избивать Федра.
Как они собираются это делать? Федр уже знает. Сначала уничтожат его
статус диалектически перед всем классом, показав, насколько мало он знает о
Платоне и Аристотеле. С этим хлопот не будет. Очевидно, что они знают о
Платоне и Аристотеле в сотни раз больше, чем он когда-либо будет знать. Они
занимались этим всю жизнь.
Затем, когда они тщательно препарируют его диалектически, ему
предложат либо принять определенную форму, либо убираться вон. Потом
позадают еще вопросов, и он и на них не будет знать ответов. Потом
предложат, чтобы он, раз его успеваемость настолько отвратительна, не
беспокоился по поводу посещения занятий, а, наоборот, покинул бы класс
незамедлительно. Возможны варианты, но это -- основной формат. Так легко.
Что ж, он многому научился -- за этим сюда и пришел. Он может написать
диссертацию и как-нибудь по-другому. С такой мыслью резиновое ощущение
покидает его, и он успокаивается.
С тех пор, как они с Председателем виделись в последний раз, Федр
отпустил бороду, поэтому пока не опознан. Преимущество ненадолго.
Председатель засечет его достаточно скоро.
Председатель аккуратно складывает пальто, берет стул по другую сторону
круглого стола, садится, потом достает старую трубку и набивает ее, должно
быть, с полминуты. Можно заметить, что он проделывал это множество раз.
Обратив внимание на класс, он изучает лица, гипнотически улыбаясь,
ощущая настроение, но чувствуя, что что-то немножко не так. Набивает трубку
еще некоторое время, но без спешки.
Вскоре момент наступает, он зажигает трубку, и немного спустя класс
наполняется запахом табачного дыма.
Наконец он произносит:
-- Насколько я понимаю, сегодня мы должны начать обсуждение
бессмертного "Федра".
Он смотрит на каждого студента в отдельности.
-- Верно?
Учащиеся робко заверяют его, что так и есть. Его личность ошеломляет.
Председатель затем извиняется за отсутствие предыдущего преподавателя
и сообщает, что последует дальше. Поскольку сам он уже знает этот диалог,
то будет добиваться от класса ответов, которые покажут, насколько хорошо
поняли его они.
Самый лучший способ, думает Федр. Так можно узнать лично каждого
студента. К счастью, Федр штудировал диалог так тщательно, что почти выучил
наизусть.
Председатель прав. Это бессмертный диалог, поначалу он странен и
озадачивает, но потом бьет сильнее и сильнее, как сама истина. То, о чем
Федр говорил как о Качестве, Сократ, повидимому, описал как душу,
самодвижение, источник всех вещей. Здесь нет противоречия. Его в
действительности никогда и быть не может между центральными понятиями
монистических философий. Одно в Индии должно быть тем же самым, что и Одно
в Греции. Если это не так, то получается два. Единственное разногласие
между монистами касается определений Одного, а не самого Одного. Поскольку
Одно -- источник всех вещей и включает все вещи в себя, оно не может быть
определено в понятиях этих вещей, коль скоро какую бы вещь ни использовал
для определения его, эта вещь всегда будет описывать нечто меньшее, нежели
само Одно. Одно может быть описано только аллегорически, путем аналогий,
фигур воображения и речи. Сократ избирает аналогию неба и земли, показывая,
как личности притягиваются к Одному колесницей, запряженной двумя
лошадьми...
Но вот Председатель адресует вопрос студенту, сидящему рядом с Федром.
Подбрасывает небольшую наживку, провоцирует его на нападение.
Студент, к которому обратились по ошибке, не нападает, и Председатель
с огромным отвращением и раздражением в конце концов оставляет его в покое,
сделав выговор, что материал следовало читать лучше.
Очередь Федра. Он совершенно успокоился. Он теперь должен объяснить
диалог.
-- Если мне будет позволено начать по-своему, -- говорит он, отчасти
