монеты, которая не была найдена). Д-р Сук предположил, что эта
недостающая буква могла быть одной из священных букв еврейского
алфавита, возможно это была буква "X", четвертая буква
божественного имени... А ключ, который ее носит, предвещает
смерть.
Тем временем, каждую вторую весну, имя д-ра Сука опять
оказывалось в той самой шляпе за дверями, пахнущими
раскаленными замочными скважинами. Его об этом не оповещали, и
он никогда не знал исхода... Экзамены теперь проводились все
чаще, и на председательском месте всегда сидел кто-то новый. У
д-ра Сука была одна студентка, которая очень рано облысела, но
по ночам собака лизала ей темя, отчего у нее на голове выросла
густая пестрая шерсть. Она была такой толстой, что не могла
снять с пальцев свои перстни, и носила брови в форме маленьких
рыбьих скелетов, а вместо шапки - шерстяной чулок. Спала она на
своих зеркалах и гребнях и, разыскивая в снах своего маленького
сына, свистела, отчего он, лежа рядом с ней, не мог спать.
Сейчас она экзаменовала д-ра Сука, а ребенок сидел рядом,
невыспавшийся и лысый. Чтобы как можно скорее разделаться с
экзаменом, по ходу дела он отвечал и на вопросы ребенка. Когда
все это кончилось, он пришел обедать к своей матери и был
настолько разбит, что мать посмотрела на него с тревогой и
сказала: "Смотри, Саша, твое будущее разрушает прошлое! Ты
плохо выглядишь..."
- Знаешь ли ты, сколько ротовых отверстий у евреев? -
спросила его мать в тот день, пока он ел. - Наверное, не
знаешь... Об этом писал кто-то, кого я недавно читала, кажется
д-р Сук. Это было в то время, когда он занимался диффузией
библейских понятий в степях Евразии. Основываясь на
исследованиях, которые он проводил еще в 1959 году на месте
раскопок в Челареве, на Дунае, он установил, что там находилось
поселение совершенно незнакомой нам популяции, гораздо более
примитивной и в антропологическом отношении более старой, чем
авары. Он считает, что это захоронение хазар, которые пришли с
Черного моря, сюда, на Дунай, еще в VIII веке. Теперь уже
поздно, но ты мне напомни завтра, когда придешь на день
рождения Джельсомины, я тебе прочитаю потрясающие страницы, где
он об этом пишет. Исключительно интересно...
С этим обещанием д-р Сук проснулся и нашел во рту ключ.
Когда он вышел на улицу, полдень уже разболелся вовсю, какая-то
световая чума разъедала солнечное сияние, оспы и нарывы воздуха
распространялись по небу и лопались в настоящей эпидемии,
которая охватила и облака, так что они гнили и разлагались, все
медленнее летя по небу...
Один из мальчиков, игравших на улице- а игра их
заключалась в том, что они менялись штанами, - остановился у
киоска, где д-р Сук покупал газеты, и обмочил одну его штанину.
Д-р Сук обернулся с видом человека, который вечером заметил,
что целый день у него были расстегнуты пуговицы на брюках, но
тут совершенно незнакомый мужчина со всей силы влепил ему
оплеуху. Было холодно, и д-р Сук через оплеуху почувствовал,
что рука ударившего была очень теплой, и это показалось ему,
несмотря на боль, даже немного приятным. Он повернулся к
дерзкому типу, готовый объясниться, но в этот момент
почувствовал, что его штанина, совершенно мокрая, прилипла к
ноге. Тут его ударил второй человек, который ждал сдачу за
газеты. Тогда д-р Сук решил, что лучше ему удалиться, так он и
сделал, ровным счетом ничего не поняв в происходящем, кроме
того, что вторая оплеуха пахла чесноком. Да и нельзя было
терять времени, так как вокруг него уже собрались прохожие,
удары сыпались как нечто совершенно естественное, и д-р Сук
чувствовал, что у некоторых из тех, кто отвешивал оплеухи, руки
были холодными, и это теперь казалось даже приятным, потому что
ему уже стало жарко. Во всей этой неразберихе он отметил для
себя еще одно благоприятное обстоятельство, хотя времени для
раздумий у него не было, ведь между двумя оплеухами много не
подумаешь. Он успел заметить, что удары (от некоторых из них
несло потом) гнали его в направлении от церкви святого Марка к
площади, то есть туда, куда он и сам намеревался идти, а именно
- прямо к лавке, где он собирался сделать покупку. И он отдался
во власть ударов, приближавших его к цели...
Д-р Сук влетел наконец в лавку (собственно, ради этого он
и вышел утром из дома) и с облегчением захлопнул за собой
дверь. Было тихо, как в баке с огурцами, и только воняло
кукурузой. В лавке было пусто, а в одном углу в шапке, как в
гнезде, сидела курица. Она посмотрела на д-ра Сука одним глазом
и оценила, что на нем можно съесть. Потом повернулась другим
глазом и рассмотрела все, что нельзя переварить. Задумалась на
мгновение, и наконец д-р Сук появился в ее сознании полностью,
вновь составленный из перевариваемых и неперевариваемых частей,
так что в конце концов ей стало ясно, с кем она имеет дело. О
том, как события развивались дальше, пусть расскажет он сам.
Рассказ про яйцо и смычок
Стою в приятной прохладе и чувствую легкость, говорит он.
Скрипки перекликаются, и из этих тихих вздохов можно целый
полонез сложить, так же как составляют шахматную партию. Только
немного изменить звуки и их последовательность. Наконец выходит
венгр, хозяин музыкальной лавки. Глаза у него цвета сыворотки.
Весь красный, как будто вот-вот яйцо снесет, выпячивает
подбородок, похожий на маленький живот с пупком посредине.
Вынимает карманную пепельницу, стряхивает пепел, аккуратно
защелкивает ее и спрашивает, не ошибся ли я дверью. Меховщик
рядом. Все время заходят сюда по ошибке. Я спрашиваю, нет ли у
него маленькой скрипки для одной маленькой госпожи или, может
быть, небольшой виолончели, если они не очень дороги.
Венгр поворачивается и хочет вернуться туда, откуда он
пришел и откуда доносится запах паприкаша. В этот момент курица
в шапке приподнимается и кудахтаньем обращает его внимание на
снесенное только что яйцо. Венгр осторожно берет яйцо и кладет
в ящик, предварительно что-то написав на нем. Это дата -
2.X.1982, причем я с удивлением понимаю, что наступит она
только через несколько месяцев.
- Зачем вам скрипка или виолончель? - спрашивает он,
оглядываясь на меня в дверях, ведущих из лавки в его комнату. -
Есть пластинки, радио, телевидение. А скрипка, вы знаете, что
это такое - скрипка? Отсюда и до Субботицы все вспахать,
засеять и сжать, и так каждый год - вот что значит приручить
маленькую скрипку вот этим, господин! - И он показывает смычок,
который помещается у него за поясом подобно сабле. Он
вытаскивает его и натягивает струны пальцами, охваченными
перстнями вокруг ногтей, как бы для того, чтобы ногти не
отлетели, не отвалились. - Кому это нужно? - спрашивает он и
собирается уйти. - Купите что-нибудь другое, купите ей мопед
или собаку.
Я продолжаю упорно стоять в лавке, растерявшись перед
такой решительностью, хотя она выражена нерешительной,
нетвердой речью, похожей на пищу сытную, но невкусную. Венгр, в
сущности, достаточно хорошо владеет моим языком, однако к
каждой фразе в конце он добавляет, словно пирожное на десерт,
какое-то мне совершенно непонятное венгерское слово. Так делает
он и сейчас, советуя мне:
- Идите, господин, поищите другого счастья для своей
маленькой девочки. Это счастье будет слишком трудным для нее. И
слишком запоздалым. Запоздалым, - повторяет он из облака
паприкаша.- Сколько ей? - спрашивает он деловито.
И тут же исчезает, однако слышно, как он переодевается и
готовится выйти. Я называю ему возраст Джельсомины Мохоровичич.
Семь. При этом слове он вздрагивает, будто к нему прикоснулись
волшебной палочкой. Переводит его про себя на венгерский,
очевидно, считать он может только на своем языке, и какой-то
странный запах расползается по комнате, это запах черешни, и я
понимаю, что этот запах связан с изменением его настроения.
Венгр подносит ко рту что-то стеклянное, похожее на курительную
трубку, из которой он потягивает черешневую водку. Идет через
лавку, как будто случайно наступает мне на ногу, достает
маленькую детскую виолончель и протягивает ее мне, по-прежнему
стоя при этом на моей ноге и тем самым показывая, как у него
тесно. Я стою и делаю вид, что, так же как венгр, просто валяю
дурака. Но он делает это за мой счет, а я - себе в убыток.
- Возьмите это, - говорит он, - дерево старее нас с вами,
вместе взятых. И лак хорош... Впрочем, послушайте!
И проводит пальцем по струнам. Виолончель издает
четырехголосый звук, и он освобождает мою ногу; аккорд,
кажется, несет облегчение всем на свете.
- Слышите, - спрашивает он, - в каждой струне слышны все
остальные. Но для того, чтобы это слышать, нужно слушать четыре
разные вещи одновременно, а мы ленивы для этого. Слышите? Или
не слышите? Четыреста пятьдесят тысяч, - переводит он цену с
венгерского. Я, как от удара, вздрагиваю от этой суммы. Он
будто в карман мне заглянул. Ровно столько у меня и есть. Это
уже давно приготовлено для Джельсомины. Конечно, не такая уж
особенная сумма, я знаю, но я и ее-то едва скопил за три года.
Обрадованный, говорю, что беру...
...- Пятьсот тысяч, пожалуйста, - сказал венгр. Я
похолодел.
- Но вы же сказали - четыреста пятьдесят тысяч?
- Да, я так сказал, но это за виолончель. Остальное за
смычок. Или вы смычок не берете? Вам не нужен смычок? А я
думал, что инструмент без смычка не играет...
Он вынул смычок из футляра и положил его назад в витрину.
Я стоял и не мог вымолвить ни слова, будто окаменел. Но наконец
я пришел в себя и от оплеух, и от венгра, как словно очнулся
после какой-то болезни, похмелья или сонливости, пробудился,
встряхнулся, отказался играть комедию на потеху венгру. Я
попросту упустил смычок из виду, и у меня не было денег, чтобы
купить его. И все это я сказал венгру.
Он рывком набросил на себя пальто, от которого в лавке
запахло нафталином, и сказал:
- Сударь, у меня нет времени ждать, пока вы заработаете на
смычок. Тем более что вы в ваши пятьдесят с лишним так и не
заработали на него. Ждите вы, а не я.
Он было собрался выйти из лавки, оставив меня одного. В
дверях остановился, повернулся ко мне и предложил: - Давайте
договоримся - возьмите смычок в рассрочку! - Вы шутите? -
воскликнул я, не собираясь больше участвовать в его игре, и
направился к двери.
- Нет, не шучу. Я предлагаю вам сделку. Можете не
соглашаться, но выслушайте... - ...Послушаем, - сказал я. -
Купите у меня вместе со смычком и яйцо. - Яйцо?
- Да, вы только что видели яйцо, которое снесла моя
курица. Я говорю о нем, - добавил он, вынул из ящика яйцо и
сунул его мне под нос. На яйце карандашом была написана та
самая дата: 2 октября 1982 года. - Дадите мне за него столько
же, сколько и за смычок, срок выплаты два года...
- Как вы сказали? - спросил я, не веря своим ушам. Из
венгра опять запахло черешней. - Может, ваша курица несет
золотые яйца?
- Моя курица не несет золотые яйца, но она несет нечто
такое, что ни вы, ни я, сударь мой, снести не можем. Она несет
дни, недели и годы. Каждое утро она приносит какую-нибудь
пятницу или вторник. Это, сегодняшнее яйцо, например, содержит
вместо желтка один четверг. В завтрашнем будет среда. Из него
вместо цыпленка вылупится один день жизни его хозяина! Какой
жизни! Они вовсе не золотые, они временные. И я вам еще дешево
предлагаю. В этом яйце, сударь, один день вашей жизни. Он
сокрыт так, как цыпленок, и от вас зависит, вылупится он или
