Работал он левой рукой, фрески его были красивыми, но их
невозможно было запомнить, они как бы исчезали со стен, как
только на них переставали смотреть. Как-то утром Севаст в
отчаянии сидел перед своими красками. Вдруг он почувствовал,
как новая, другая тишина вплыла в его молчание и разбила его.
Рядом молчал еще кто-то, но молчал не на его языке. Тогда Никон
начал молить архангела Гавриила, чтобы тот удостоил его милости
красок...
В августе 1670 года, накануне Дня семи святых эфесских
мучеников, когда кончается запрет есть оленину, Никон Севаст
сказал:
- Один из верных путей в истинное будущее (а есть ведь и
ложное будущее) - это идти в том направлении, в котором растет
твой страх.
И отправился на охоту. С ним был и один монах, Теоктист
Никольски, который ему в монастыре помогал переписывать книги.
Эта охота вошла в историю, вероятно, благодаря записям
Теоктиста...
Тут явился Никону архангел Гавриил в облике оленя, иными
словами, обращенный в душу Никона Севаста. А говоря еще точнее:
архангел принеся душу Никону в подарок. Таким образом, Никон в
тот день охотился и поймал собственную душу и заговорил с ней.
- Глубока твоя глубина и велика твоя слава, помоги мне
восхвалять тебя в красках! - вскричал Севаст, обращаясь к
архангелу, или к оленю, или к собственной душе, короче к тому,
что там было. - Я хочу нарисовать ночь между субботой и
воскресеньем, а на ней твою самую прекрасную икону, чтобы на
тебя молились и в других местах, не видя ее! Тогда архангел
Гавриил сказал:
- Пробидев поташта се озлобити...- и монах понял, что
архангел говорит, пропуская существительные. Потому что
существительное - для Бога, а глаголы для человека. На это
иконописец ответил:
- Как же мне работать правой, когда я левша? - Но оленя
уже не было перед ним, и монах тогда спросил Никона: - Что это
было? А тот совершенно спокойно ответил:
- Ничего особенного, это все временное, я здесь просто на
пути в Царьград... А потом добавил:
- Человека сдвинешь с места, где он лежал, а там черви,
букашки, прозрачные, как драгоценности, плесень...
И радость охватила его всего, как болезнь, он переложил
свою кисть из левой руки в правую и начал писать. Краски
потекли из него, как молоко, и он едва успевал их класть...
Он кормил и исцелял красками, расписывая все вокруг:
дверные косяки и зеркала, курятники и тыквы, золотые монеты и
башмаки. На копытах своего коня он нарисовал четырех
евангелистов - Матфея, Марка, Луку и Иоанна, на ногтях своих
рук - десять божьих заповедей, на ведре у колодца - Марию
Египетскую, на ставнях - одну и другую Еву (первую Еву - Лилит
и вторую-Адамову). Он писал на обглоданных костях, на зубах,
своих и чужих, на вывернутых карманах, на шапках, на потолках.
На живых черепахах он написал лики двенадцати апостолов,
выпустил их в лес, и они расползлись. Тишина стояла в ночах,
как в покоях, он выбирал любой, входил, зажигал за доской огонь
и писал икону-диптих. На этой иконе он изобразил, как архангелы
Гавриил и Михаил через ночь передают друг другу из одного дня в
другой душу грешницы, при этом Михаил стоял во вторнике, а
Гавриил в среде. Ноги их упирались в написанные названия этих
дней, и из ступней сочилась кровь, потому что верхушки букв
были заостренными. Работы Никона Севаста зимой, в отсвете
снежной белизны, казались лучше, чем летом, на солнце. Была в
них тогда какая-то горечь, будто они написаны в полутьме, были
какие-то улыбки на лицах, которые в апреле гасли и исчезали до
первого снега...
Его новые иконы и фрески запоминались на всю жизнь; монахи
со всей округи и живописцы из всех монастырей Овчарского ущелья
собирались в Николье, будто их кто созвал, смотреть на краски
Никона. Монастыри начали наперебой зазывать его к себе, его
икона приносила столько же, сколько и виноградник, а фреска на
стене стала такой же быстрой, как конь... Однажды Никон
задумался и сказал себе:
- Раз я, левша, так рисую правой, как бы я мог рисовать
левой! - и переложил кисть в левую руку...
Эта весть сразу разнеслась по монастырям, и все
ужаснулись, уверенные, что Никон Севаст опять вернулся к Сатане
и будет наказан. Во всяком случае, уши его стали опять острыми
как нож, так что говорили - его ухом можно кусок хлеба
отрезать. Но его мастерство осталось таким же, левой он писал
так же, как и правой, ничего не изменилось, заклятие архангела
не сбылось.
Вскоре после этого и другие, более старые живописцы и
иконописцы, один за другим, будто отчаливая от пристани и
выгребая на большую воду, начали писать все лучше и лучше и
приближаться в своем умении к Никону Севасту, который раньше
был для них недостижимым образцом. Так озарились и обновились
стены всех монастырей ущелья, и Никон вернулся на то же место,
с которого он начал движение от левой к правой руке. И тогда он
понял, какому наказанию подвергнут. Не выдержав этого, он
сказал:
- Зачем мне быть таким же иконописцем, как остальные?
Теперь каждый может писать как я...
И он навсегда бросил свои кисти и никогда больше ничего не
расписал. Даже яйца. Выплакал все краски из глаз в монастырскую
ступку для красок и со своим помощником Теоктистом ушел из
Николья, оставляя за собой след пятого копыта. На прощанье
сказал:
- Знаю я в Царьграде одного важного господина, у которого
чуб толст, как конский хвост, он нас наймет писарями. И назвал
имя. Имя это было: кир Аврам Бранкович *.
Д-р ИСАИЛО СУК (15.III.1930-2.Х.1982) - археолог, арабист,
профессор университета в Нови-Саде, проснулся апрельским утром
1982 года с волосами под подушкой и легкой болью во рту. Ему
мешало что-то твердое и зубчатое. Он засунул в рот два пальца,
как будто полез в карман за расческой, и вынул изо рта ключ.
Маленький ключ с золотой головкой. Человеческие мысли и сны
имеют свои ороговевшие, непроницаемые внешние части, которые,
как кожура, защищают мягкую сердцевину от повреждений, - так
думал д-р Сук, лежа в постели и глядя на ключ. Вместе с тем
мысли при соприкосновении со словами точно так же быстро
гаснут, как слова при соприкосновении с мыслями. Нам остается
только то, что сможет пережить это взаимное убийство. Короче
говоря, д-р Сук хлопал глазами, мохнатыми, как мошонка, и
ничего не мог понять. Главным образом его удивляло не то,
откуда у него во рту ключ. Его удивляло другое. По его оценке,
ключу этому было не менее тысячи лет, а заключения профессора
Сука в области археологии обычно принимались безоговорочно.
Научный авторитет профессора Сука был непререкаемым. Он сунул
ключик в карман брюк и принялся грызть ус. Стоило ему утром
погрызть ус, как в его памяти сразу всплывало, что он накануне
ел на ужин. Например, сейчас он сразу же вспомнил, что это были
тушеные овощи и печенка с луком. Правда, усы иногда при этом
вдруг начинали пахнуть, например, устрицами с лимоном или еще
чем-нибудь таким, что д-р Сук никогда бы не взял в рот. Тогда
д-р Исайло начинал вспоминать, с кем он накануне в постели
обменивался впечатлениями об ужине. Вот так этим утром он
добрался до Джельсомины Мохоровичич...
В настоящий момент он находился в столице, где всегда
наведывался в родительский дом. Здесь тридцать лет назад
профессор Сук начал свои исследования, которые уводили его все
дальше и дальше от этого дома, и он невольно чувствовал, что
путь его закончится далеко, не здесь, в каком-то краю, где
стоят холмы, поросшие соснами, напоминающие разломанный хлеб с
черной коркой, И все же его археологические исследования и
открытия в области арабистики, и особенно труды о хазарах,
древнем народе, который давно исчез с арены мировых событий,
оставив истории изречение, что и у души есть скелет и этот
скелет - воспоминания, попрежнему оставались связаны с этим
домом. Дом когда-то принадлежал его левоногой бабке, в которую
и он родился левшой. Сейчас здесь, в доме его матери, госпожи
Анастасии Сук, на почетных местах расставлены книги д-ра Сука,
переплетенные в мех от старых шуб, они пахнут смородиной, и
читают их с помощью особых очков, которыми госпожа Анастасия
пользуется только в торжественных случаях...
В то время, когда профессор Сук стоял на пороге третьего
десятилетия своих исследований, когда глаза его стали быстрыми,
а губы медленнее ушных раковин, когда его книгами начали все
чаще пользоваться в археологии и ориенталистике, у него
появилась еще одна причина наведываться в столицу. Однажды
утром здесь, в большом здании, пышном, как слоеный торт, в
шляпу, из которой позже вытаскивают записки, было опущено и имя
д-ра Исайло Сука. Правда, ни в тот раз, ни позже оно не было
вытащено, однако д-р Сук регулярно получает приглашения на
заседания в этом здании. Он приезжает на эти заседания со
вчерашней улыбкой, растянутой на губах, как паутина, и теряется
в коридорах здания, в круговых коридорах, идя по которым,
однако, никогда нельзя прийти на место, с которого ты начал
движение. Он подумал, что это здание похоже на книгу,
написанную на незнакомом языке, которым он еще не овладел, его
коридоры - на фразы чужого языка, а комнаты - на иностранные
слова, которых он никогда не слышал. И он нисколько не был
удивлен, когда ему однажды сообщили, что в одной из комнат на
первом этаже, где пахнет раскаленными замочными скважинами, он
должен быть подвергнут обязательному здесь экзамену. На втором
этаже, где вытаскивались свернутые трубочкой бумажки, авторитет
его книг был бесспорным, однако этажом ниже в этом же самом
здании он чувствовал себя коротконогим, будто штанины его брюк
постоянно удлиняются. Здесь болтался народ, подчиненный тем,
что были выше, на втором этаже, но здесь его книги не
принимались во внимание, и он ежегодно подвергался экзамену,
причем предварительно тщательно проверялось, кто он такой.
После экзамена, правда, д-ру Суку не сообщили оценку, которая,
конечно же, была где-то зафиксирована, однако председатель
экзаменационной комиссии весьма похвально отозвался о
профессиональных данных кандидата. В тот день д-р Сук с большим
облегчением отправился после экзамена к матери. Она, как и
обычно, отвела его в столовую и здесь, закрыв глаза, показала
ему прижатую к груди новейшую работу д-ра Сука с авторским
посвящением. Из учтивости он взглянул на книгу, украшенную
собственным автографом, а потом мать, как всегда, усадила его
на табуретку в углу комнаты... С завидной точностью она
рассказала сыну, что профессор Сук установил: ключи, найденные
в одном глиняном сосуде в Крыму, вместо головки имели
серебряные, медные или золотые имитации монет, встречавшиеся у
варваров. Всего было найдено 135 ключей (д-р Сук считал, что их
было до десяти тысяч в одном сосуде), и на каждом он нашел по
одному маленькому значку или букве. Сначала он подумал, что это
знак мастера или что-нибудь в этом роде, но потом заметил, что
на монетах большей стоимости оттиснута другая буква. На
серебряных монетах была третья буква, а на золотых, как он
предполагал, четвертая, хотя не было найдено ни одного ключа с
золотой головкой. И потом он пришел к гениальному выводу (на
этом важном месте мать попросила его не вертеться и не
прерывать ее вопросами): он распределил монеты по стоимости и
прочитал зашифрованную запись или послание, которое возникнет,
если буквы на монетах сложить в одно целое. Эта надпись была:
"ATE", и недоставало только одной буквы (той самой, с золотой
