на лицемерие.
По Даубманусу**** же ни та, ни другая версия не верны. Под
хазарским лицом подразумевалась способность и особенность всех
хазар, и принцессы Атех в том числе, каждый день пробуждаться
как бы кем-то другим, с совершенно новым и неизвестным лицом,
так что даже ближайшие родственники с трудом распознавали друг
друга. Путешественники отмечали, однако, что лица хазар
совершенно одинаковы, что они никогда не меняются и это
приводит к разным осложнениям и недоразумениям. Как бы то ни
было, суть дела от этого не меняется, и хазарское лицо означает
лицо, которое трудно запомнить. Этим можно объяснить не только
легенду, по которой у принцессы Атех были разные лица для
каждого из участников хазарской полемики **** при дворе кагана,
но и сведения о том, что существовали три принцессы Атех - одна
для исламского, вторая для христианского, а третья для
еврейского миссионера и толкователя снов. Остается, однако,
фактом, что ее присутствие при хазарском дворе не отмечено в
христианском источнике того времени, написанном на греческом и
переведенном на славянский язык ("Житие Константина Солунского"
- св. Кирилла*), при этом, правда, из "Хазарского словаря"
известно, что одно время среди греческих и славянских монахов
существовало нечто похожее на культ принцессы Атех. Культ этот
возник в связи с убеждением, что Атех победила в полемике
еврейского теолога и приняла христианство вместе с каганом
****, о котором опять-таки нельзя сказать, был ли он ей отцом,
супругом или братом...
О принцессе Атех известно, что она никогда не смогла
умереть. Все же существует запись, выгравированная на ноже,
украшенном мелкими дырочками, где говорится о ее смерти. Это
единственное и не вполне достоверное предание приводит
Даубманус****, однако не как рассказ о том, что принцесса Атех
действительно умерла, а как рассуждение о том, могла ли она
вообще умереть. Как от вина не седеют волосы, так и от этого
рассказа не будет вреда. Называется он:
БЫСТРОЕ И МЕДЛЕННОЕ ЗЕРКАЛО.
Однажды весной принцесса Атех сказала: "Я привыкла к своим
мыслям, как к своим платьям. В талии они всегда одной и той же
ширины, и вижу я их повсюду, даже на перекрестках. И что хуже
всего - из-за них уже и перекрестков не видно".
Чтобы развлечь принцессу, слуги вскоре принесли ей два
зеркала. Они почти не отличались от других хазарских зеркал.
Оба были сделаны из отполированной глыбы соли, но одно из них
было быстрым, а другое медленным. Что бы ни показывало быстрое,
отражая мир как бы взятым в долг у будущего, медленное отдавало
долг первого, потому что оно опаздывало ровно настолько,
насколько первое уходило вперед. Когда зеркала поставили перед
принцессой Атех, она была еще в постели, и с ее век еще не были
смыты написанные на них буквы. В зеркале она увидела себя с
закрытыми глазами и тотчас умерла. Принцесса исчезла в два
мгновения ока, тогда, когда впервые прочла написанные на своих
веках смертоносные буквы, потому что зеркала отразили, как она
моргнула и до и после своей смерти. Она умерла, убитая
одновременно буквами из прошлого и будущего...
БРАНКОВИЧ АВРАМ (1651-1689) - один из тех, кто писал эту
книгу. Дипломат, служивший в Адрианополе и при Порте в
Царьграде, военачальник в австрийско-турецких войнах,
энциклопедист и эрудит. Портрет Браиковича какое-то
беспокойство, которое, подобно камню, брошенному в его душу,
падало через нее на протяжении дней, и падение это прекращалось
только ночью, когда вместе с камнем падала и душа. Позже этот
сон полностью овладел его жизнью, и во сне он становился в два
раза моложе, чем наяву. Из его снов навсегда исчезли сначала
птицы, затем его братья, потом отец и мать, простившись с ним
перед исчезновением. Потом бесследно исчезли все люди и города
из его окружения и воспоминаний, и наконец из этого совершенно
чужого мира исчез и он сам, как будто бы ночью, во время сна,
он превратился в какого-то совсем другого человека, лицо
которого, мелькнувшее перед ним в зеркале, испугало его так же,
как если бы он увидел собственную мать или сестру, заросшую
бородой. У того, другого, были красные глаза и стеклянные
ногти, а один ус - седой.
В этих снах, прощаясь со всем окружавшим его, Бранкович
дольше всего видел свою покойную сестру, но и она в этих снах
каждый раз теряла что-то в своем облике, так хорошо знакомом
Бранковичу, а взамен получала какие-то новые черты, незнакомые
и чужие. Они достались ей от какой-то неизвестной особы,
которая дала ей прежде всего голос, потом цвет волос, зубы, так
что в конце концов оставались лишь руки, которые обнимали
Бранковича все более и более страстно. Все остальное уже не
было ею. И вот однажды ночью, которая была такой тонкой, что
два человека, один из которых стоял во вторнике, а второй в
среде, могли через нее пожать друг другу руки, она пришла к
нему преображенной совершенно, такой прекрасной, что от ее
красоты весь мир вокруг замер. Она обняла его руками, на каждой
из которых было по два больших пальца. Он едва не сбежал от нее
из своего сна, но потом сдался и сорвал, как персик с ветки,
одну из ее грудей. После этого он снимал с нее, как с дерева,
каждый свой день, а она дарила ему каждый раз новые плоды, все
слаще и слаще, и так он спал с ней дни напролет в разных снах,
как делают это другие люди со своими наложницами в нанятых на
ночь домах. Но в ее объятиях он никогда не мог определить,
какую из ее рук с двумя большими пальцами он чувствует на своем
теле, потому что разницы между ними не было. Эта любовь в
сновидениях, однако, заметно истощала его наяву, причем так
сильно, что он просыпался почти полностью выжатым из своих снов
в собственную постель. Тогда она пришла к нему и сказала:
- Кто с горечью в душе проклинает, тот будет услышан.
Может быть, мы еще встретимся в какой-нибудь другой жизни.
Бранкович никогда не узнал, говорила ли она это ему, киру
Авраму Бранковичу, или же его двойнику из сна с седым усом,
куросу, в которого Бранкович превращался, пока спал. Потому что
во сне он давно уже не чувствовал себя Аврамом Бранковичем. Он
чувствовал себя совсем другим, тем самым, у которого стеклянные
ногти. В своих снах он уже много лет не хромал, как наяву. По
вечерам казалось ему, что его будит чья-то усталость, так же
как с утра он ощущал сонливость от того, что кто-то где-то
чувствует себя выспавшимся, вполне пробудившимся и бодрым. Веки
его тяжелели всегда, когда где-то раскрывались веки кого-то
другого. Его и незнакомца соединяют друг с другом сообщающиеся
сосуды силы и крови, и эта сила переливается из одного в
другого так же, как переливают вино, чтобы оно не скисло. Чем
больше один из них ночью во время сна отдохнул и набрался сил,
тем больше те же самые силы покидали другого, оставляя место
усталости и сну. Самое страшное было - неожиданно заснуть
посреди улицы или в другом неподходящем месте, будто этот сон
не сон, а отклик на чье-то пробуждение в тот же момент...
Мне кажется, что и курос... и все остальное... имеет
непосредственное отношение к тому делу, которым господарь
Бранкович и мы, его слуги, занимаемся уж несколько лет. Речь
идет об одном глоссарии или же азбуке, которую я бы назвал
"Хазарским словарем". Над этим словарем он работает без устали
и преследует особые цели. В Царьград прибыли для Бранковича из
Зарандской жупании и из Вены восемь верблюдов, нагруженных
книгами, и все время прибывают новые и новые, так что он
отгородился от мира стеной словарей и старых рукописей. Я знаю
толк в красках, чернилах и буквах, влажными ночами я нюхом
распознаю каждую букву и, лежа в своем углу, читаю по запахам
целые страницы неразмотанных запечатанных свитков, которые
сложены где-нибудь на чердаке под самой крышей. Кир Аврам же
больше всего любит читать на холоде, в одной рубахе, дрожа всем
телом, и только то из прочитанного, что, несмотря на озноб,
овладевает его вниманием, он считает достойным запоминания, и
эти места в книге он отмечает. Каталог, который Бранкович
собрал при своей библиотеке, охватывает тысячи листов на
различные темы: от перечня вздохов и восклицаний в
старославянских молитвах до перечня солей и чаев и огромного
собрания волос, бород и усов самых различных цветов и фасонов
живых и мертвых людей всех рас, господарь наклеивает их на
стеклянные бутыли и держит у себя как своего рода музей
старинных причесок. Его собственные волосы в этой коллекции не
представлены, однако он приказал вышить ими на нагрудниках,
которые он всегда носит, свой герб с одноглазым орлом и
девизом: "Каждый господарь свою смерть любит".
Со своими книгами, коллекциями и картотекой Бранкович
работает каждую ночь, но главное внимание его приковано к
составлению (что он держит в строгой тайне) азбуки, вернее,
словаря о крещении хазар**** - давно исчезнувшего племени с
берегов Черного моря, которое имело обычай хоронить своих
покойников в лодках. Это должен быть некий перечень биографий
или сборник житий всех, кто несколько сот лет назад участвовал
в обращении хазар в христианскую веру, а также тех, после кого
остались какие-либо более поздние записи об этих событиях.
Доступ к "Хазарскому словарю" имеем только мы - два его писаря:
я и Теоктист Никольски. Такая предосторожность связана, видимо,
с тем, что Бранкович здесь, в частности, рассматривает и
различные ереси, не только христианские, но и еврейские и
магометанские... Бранкович располагает всеми доступными
сведениями о Кирилле* и Мефодии*, христианских святых и
миссионерах, которые участвовали в крещении хазар с греческой
стороны. Особую трудность для него, однако, составляет то, что
он не может внести в эту азбуку еврейского и арабского
участников обращения хазар, а они тоже причастны к этому
событию и к полемике, которая тогда велась при дворе хазарского
кагана ****. Об этом еврее и арабе он не только не смог узнать
ничего, кроме того, что они существовали, но их имена не
встречаются ни в одном из доступных ему греческих источников,
где говорится о хазарах. В поисках еврейских и арабских
свидетельств о крещении хазар его люди побивали в монастырях
Валахии и в подвалах Царьграда, и сам он прибыл сюда, в
Царьград, для того, чтобы здесь, откуда некогда в хазарскую
столицу для крещения хазар были посланы миссионеры Кирилл и
Мефодий, найти рукописи и людей, которые этим занимаются. Но
грязной водой колодца не промоешь, и он не находит ничего!
Бранкович не может поверить, что лишь он один интересуется
хазарами и что в прошлом этим не занимался никто вне круга тех
христианских миссионеров, которые оставили сообщения о хазарах
со времен святого Кирилла. Я уверен, утверждает он, что кто-то
из дервишей или еврейских раввинов, конечно же, знает
подробности о жизни еврейского или арабского участника
полемики, однако ему никак не удается найти такого человека в
Царьграде, а может, они не хотят говорить о том, что им
известно. Он предполагает, что наряду с христианскими
источниками существуют не менее полные арабские и еврейские
источники об этом народе и его обращении, но что-то мешает
людям, знающим это, встретиться и связать в одно целое свои
знания, которые только вместе могли бы дать ясную и полную
картину всего, что относится к этому вопросу.
- Не понимаю, - часто говорит он, - может быть, я все
