Понятно...
Первый употребил именно это слово, а не какой-нибудь его арабский
эквивалент. Догадка Шатофьера переросла в убеждение. Теперь он знал обоих
злоумышленников, хотя одного из них впервые увидел лишь вчера, а с другим
вообще никогда не встречался.
После длительного молчания разговор продолжился, перейдя в более
практическое русло:
- Так что выберем - яд или кинжал?
- Только не яд.
- Почему?
- Слишком опасно и не наверняка.
- Разве? По мне, это самый верный способ.
- А я так не думаю. Смерть от отравления неизбежно вызовет серьезные
подозрения. Начнется расследование...
- Ну и что с того?
- В нашем положении это очень нежелательно.
- Согласен. Но я не вижу иного выхода, кроме как отравление. Ведь
кинжал, веревка и тому подобное еще хуже.
- Ну, не скажи. Кинжал, к примеру, тем хорошо, что убийство им легко
свалить на другого - подставить его так, что ни у кого не возникнет и тени
сомнения насчет его виновности.
- Да? И каким образом?
- Есть у меня одна идея, но это будет дорого стоить. Очень дорого.
Впрочем, большую часть затраченных денег мы затем вернем, но потери
неизбежны.
- Деньги меня не волнуют. Ну, что там у тебя на уме?
- Через три недели Маргарита устраивает загородную прогулку в свой
замок...
- Через три недели?!
- Не беспокойся, все будет в порядке. Это самый оптимальный срок.
- Ты уверен?
- Я отвечаю.
- Ладно. Давай выкладывай, что ты задумал.
- Позже. Я еще не просчитал все детали.
- А кого подставить, уже решил?
- Позже, я сказал.
По-видимому, он привлек внимание собеседника к выполнившим свою
работу слугам, так как последовал ответ:
- Ах да, ты прав. Нам здесь не стоит задерживаться.
- Правильно. И пусть нас поменьше видят вместе - на всякий случай,
чтобы никто не заподозрил, что мы замышляем нечто... гм, такое, что не
всякому придется по нутру.
"Поздновато хватились, ребята, - злорадно прокомментировал Эрнан. -
Вы уже на крючке, и гореть мне в адском пламени, если в самом скором
времени вы не познакомитесь с топором палача".
- Добро. Тогда я поехал.
Послышалось конское ржание.
- Будь рассудителен, кузен, - бросил вслед уезжающему тот, что
остался. - Не горячись, не нервничай. Все обойдется.
"Ну, это еще как сказать, господин граф! - Эрнан заранее предвкушал
свой триумф. - Не думаю, что виконт Иверо согласится с вами, когда
предстанет перед судом Сената по обвинению в покушении на убийство
наследницы престола".
Немного погодя, вместе со слугами тронулся в обратный путь и второй
злоумышленник. Чуть отклонив полог шатра, Эрнан проводил их долгим
взглядом, пока все четверо не исчезли в сгустившихся сумерках. Тогда он
выбрался наружу и огляделся вокруг: над соседним шатром гордо развевалась
"тряпка" - знамя Бискайи; Байярда нигде видно не было.
Эрнан положил два пальца в рот и вывел замысловатую трель. Минуту
спустя, радостно фыркая, к нему подбежал конь. Шатофьер потрепал его
длинную гриву.
- Молодчина, Байярдик! Умница! Ты даже не представляешь, какую услугу
сделал всем нам, когда сорвался с привязи. Только что здесь о таких
приятных вещах говорилось - брр! - волосы дыбом встают. Дикие звери -
взять хотя бы тех волков, что едва не загрызли тебя в Аженском лесу, - так
они сущие ангелы по сравнению с людьми. Это я начал понимать давно; был
один тип, Гийом де Марсан, и была... - Он печально вздохнул. - Давно это
было... А в крестовом походе я окончательно убедился: что неверные, что
христиане - все на один пошиб. Деньги, земли, слава, власть наконец - вот
их главные стимулы в жизни... Впрочем, почему ИХ? Можно подумать, что я
равнодушен к власти. А Филипп - другого такого властолюбца на всем белом
свете не сыщешь! Мы с ним два сапога пара, и мир еще услышит о нас -
содрогнется, когда услышит! Это не пустое бахвальство, милый друг, у меня
чутье такое - а оно меня еще никогда не подводило. Кто десять лет назад
первый увидел в Филиппе наследника Гаскони? Гастон говорит, что он, и он
искренне верит в это, наш драгоценный граф Альбре. Ну и пусть себе верит -
чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало, - а мне все равно, я на такие
мелочи не размениваюсь. Запомни, Байярд, что я тебе скажу: будет наш
Филипп великим государем, чертовски великим - Филиппом Великим, вот кем!
Был у нас и Август Великий , и Карл Великий, и Александр Великий . Был
Корнелий Великий , был Филипп-Август Великий - а вот Филиппа-без-Августа
Великого еще не было. Так будет, Байярдик, поверь мне на слово, будет. А я
в его коннетаблях чувствую себя гораздо ближе к жезлу гроссмейстера
тамплиеров, чем если бы был командором или магистром ордена... Ты, верно,
спрашиваешь, к чему я это веду? Охотно отвечу. Я, знаешь ли, тоже хорош и
ради власти способен на многое - но хладнокровно убить женщину... И какую
женщину! королеву среди женщин! Она - само совершенство. Прекрасная,
обаятельная, умная, величественная, властная... Скажу тебе по секрету,
Байярд: вчера, увидев ее, я впервые в жизни пожалел, что принял обет
целомудрия. Грешно, конечно, и я должен гнать прочь подобные мысли, но
они, подлые, обнаглели вконец - ну, никак не хотят оставить меня в покое,
хоть ты лопни! И что мне с ними делать, с мыслями этими, ума не приложу.
Вот какая женщина Маргарита Наваррская!.. Да, ты прав, оба беспутна,
легкомысленна, любвеобильна. Но разве можно вменять ей это в вину? Лично я
не решусь... Нет, определенно, Филиппу повезло, что он женится на ней, -
лучшей хозяйки для Гаскони... гм, и королевы для всей Галлии нету и быть
не может. Совет им да любовь... Ну а что до меня, - Эрнан снова вздохнул,
- то я всегда буду ему преданным другом, а ЕЙ - верным рыцарем... Что ж,
поехали, Байярдик, во дворце нас, наверняка, заждались... Впрочем, нет,
погоди! В шатре осталась непочатая бутылка великолепного вина. Не гоже
оставлять ее без присмотра - чудесный букет!
13. КОРОЛЬ ТУРНИРА И ЕГО КОРОЛЕВА
День 5 сентября выдался ясным, погожим и, к всеобщему облегчению,
совсем не знойным. Напрасны были опасения, высказанные кое-кем накануне,
что в тяжелых турнирных доспехах рыцари рискуют изжариться живьем под
палящими лучами безжалостного солнца. Будто специально по этому случаю,
природа несколько умерила невыносимую жару, что стояла на протяжении двух
предыдущих недель.
Пока герольды оглашали имена высоких гостей и их многочисленные
титулы, Филипп, как и прочие зачинщики, сидел на табурете под навесом
возле входа в свой шатер и внимательным взглядом обводил близлежащие
холмы, где на наспех сколоченных деревянных трибунах расположилось около
двадцати тысяч зрителей.
Справа от Филиппа, всего через один шатер, занимаемый графом
Бискайским, протянулся вдоль арены украшенный шелком и бархатом почетный
помост для могущественных и знатных господ, дам и девиц самых голубых
кровей. В самом центре помоста, между ложами наваррского короля и римского
императора с одной стороны и кастильского, галльского и арагонского - с
другой, находилась небольшая, но, пожалуй, самая роскошная из всех ложа,
убранная знаменами, на которых вместо традиционных геральдических символов
были изображены купидоны, пронзенные золотыми стрелами истекающие кровью
сердца и тому подобные эмблемы. Эта ложа пока что была пуста - она
предназначалась для будущей королевы любви и красоты и ее свиты.
Справа от центра помоста, ближе к шатрам зачинщиков расположились
гасконцы. От внимания Филиппа не ускользнуло, сто у отца уже появился
гость - глава литовской делегации, князь Гедимин. Они с герцогом вели
оживленную беседу о чем-то явно далеком от предстоящего турнира.
Судя по всему, русские и литовцы всерьез взялись за дело освобождения
своих исконных территорий и активно вербовали наемнические армии для
похода против татар - и против московитов, кстати, тоже. Однако Филипп не
очень-то вникал в суть переговоров с восточными гостями, и вовсе не
потому, что его мало волновали выгоды от этой сделки или же он не верил в
успех предприятия. Напротив, с самого начала литовцы, которые опасались
брать себе в союзники поляков, немцев или шведов, предложили весьма
соблазнительную сумму за десять полностью снаряженных и укомплектованных
экипажами боевых кораблей, которые к концу весны должны прибыть в рижский
порт с гасконскими наемниками на борту. Торг шел главным образом вокруг
размеров выплат в герцогскую казну за каждого завербованного в Гаскони и
Каталонии воина - от лучников и пехотинцев до рыцарей.
Принять деятельное участие в этих переговорах Филиппу чувствительно
мешала очередная переоценка ценностей, которая началась на следующий день
после его приезда в Памплону и окончательно завершилась лишь незадолго до
турнира. Речь шла о самой лучшей для него женщине на всем белом свете
(разумеется после Луизы). Он мучительно осознавал свою ошибку полугодичной
давности, когда в пылу обиды свергнул с этого пьедестала Бланку, и теперь
ему пришлось вновь проделать весь путь, вознося ее на вершину своего
Олимпа. Путь сей был тернист и труден, не в пример предыдущему разу, когда
Бланка была свободна, еще невинна, и Филипп знал, что рано или поздно он
овладеет ею - если не как любовницей, то как женой. А Бланка, надо
сказать, и не думала облегчать ему задачу: несмотря на все его ухищрения и
отчаянные ухаживания, она не спешила уступать ему и хранила верность
Монтини, которого Филипп вскоре возненавидел всеми фибрами души. В конце
концов, он вынужден был снова признать Бланку лучшей из женщин сущих, как
и прежде, оставаясь в неведении относительно того, какова она в постели.
Если днем Филипп упорно добивался любви у Бланки, то ночью он с не
меньшим рвением занимался любовью с Маргаритой. За прошедшие с момента их
знакомства две недели принцесса сильно изменилась и, к большому огорчению
Филиппа, далеко не в лучшую сторону. Любовь оказалась для нее непосильной
ношей. Она слишком привыкла к легкому флирту, привыкла к всеобщему
поклонению и, хотя проповедовала равенство в постели, в жизни всегда
стояла над мужчинами и смотрела на них сверху вниз. Но вот, влюбившись
по-настоящему (или полагая, что влюбилась по-настоящему), гордая и
независимая Маргарита Наваррская не выдержала испытания на равенство. Не
могла она и возвыситься рад объектом своей внезапной страсти; ей казалось
кощунственной даже мысль о том, чтобы пытаться повелевать тем, кого она
обожествляла. У нее оставалось два пути - либо вырвать Филиппа из своего
сердца, либо полностью покориться ему, - и она выбрала второе.
Маргарита чувствовала себя затравленным зверем. Она металась,
замкнутая в клетке, сооруженной ею самой, и не могла найти иного выхода,
кроме как разрушить ее, - но не решалась на этот шаг, поскольку прутья ее
были скреплены самой любовью. По утрам, когда Филипп уходил от нее,
Маргарита горько рыдала в одиночестве, яростно раздирая в клочья
постельное белье и свои изумительные ночные рубашки. Обливаясь слезами,
она твердила себе, что ее жестоко провели все эти поэты и менестрели, что
любовь - вовсе не радостное откровение, не праздник души и тела, но самое
большое несчастье, которое только может постичь человека. Ей вдруг пришла
в голову мысль, что все это - кара за ее спесь, высокомерие, своенравность
и эгоизм, за сотни и тысячи мелких ее прегрешений, которые она совершала
даже не замечая того, упорствуя в непомерной гордыне своей и будучи
уверена, что раз она принцесса, ей позволено все. Вместе с Маргаритой
