сумел подняться на колени и уже ухватился за стойку своей кровати, чтобы
окончательно встать на ноги; его сознание пока не участвовало в этом,
действия носили автоматический характер, но он пытался встать. Проблему
следовало решить сразу и надолго, поэтому Гек решил продолжить. Пользуясь
тем, что враг еще на коленях, он вплотную придвинулся к нему, пальцами левой
руки залез в хрипящий рот, крепко уцепил за язык и резко выдернул его
наружу. Правой рукой плотно придавил темя и врезал коленом по челюсти --
снизу вверх, а носком еще раз в область груди. Получилось удачно: остальные
заключенные увидели только, что он вроде бы ударил еще раз и отскочил в
сторону, а у Доминико изо рта хлынула кровь и справа на подбородке вспучился
темный кровавый комок. Доминико опять упал -- вниз лицом, и уже не
шевелился, только лужица крови из-под головы быстро увеличивалась в
размерах. Молодой паренек, сидевший за кражу, ровесник Гека, охнул и
перекрестился. Гек повернулся лицом к сокамерникам и, ни на кого не глядя,
проговорил с нажимом:
-- Ну что смотрите, упал человек с кровати и расшибся. Сверчок! Стукни
в дверь, пусть доктора вызовут, и поскорее, он вдобавок и язык свой длинный
прикусил.
Сверчок -- тот, кого он пнул во время экзекуции, -- послушно попятился
к двери, чтобы не поворачиваться к Геку спиной. Он тоже не был новичком в
тюрьме и знал, как быстро происходят иной раз камерные перевороты. Уверенный
тон, жестокость молчаливого и незаметного до сих пор новичка, сноровка в
расправе да и сама эта молчаливая отстраненность безошибочно указывали на
некую исключительность его самоощущения здесь. Слово "мафия" не в ходу на
Сицилии и никогда не употребляется в сицилийских тюрьмах, но это не значит,
что никто не знает о сообществе так называемых "людей чести". Гек
подсознательно прибегнул к такой манере разговора, подметив, что спокойствие
и замаскированная угроза -- в стиле невидимой, но реальной стороны
сицилийской жизни. Кроме того, он постоянно общался в последние месяцы с
представителями подпольного бизнеса на Сицилии, кое-что усвоил и перенял. К
моменту посадки он даже успел почти полностью избавиться от акцента, а
остатки его воспринимались просто как личные особенности речи. Это, между
прочим, больше всего изумило и восхитило Бутеру:
-- То в тебе кровь заговорила, мой мальчик, та самая родина!
Гек знал свои способности к языкам, но тоже был доволен.
Фра Доминико погрузили на носилки и унесли. Потом начался поголовный
шмон. В тайнике возле очка нашли два кастета и металлический прут, давнее
захоронение, о котором, по-видимому, не подозревал даже Доминико с дружками.
Личный обыск и осмотр не дали ничего -- Гек предусмотрительно действовал
почти исключительно ногами. Свидетелей не оказалось: каждый в момент падения
чем-то был занят, все слышали звук падения и обернулись только после этого.
Ясно было, что правды в свидетельствах не было ни на грош, но изменить свои
показания и помочь следствию докопаться до истины никто не пожелал. Такой
оборот дела вполне устраивал Гека; он наравне со всеми подвергся не слишком
усердному допросу и тоже ничего не показал. К тому же спустя некоторое время
допросы, как по мановению волшебной палочки, прекратились, и вновь покой
воцарился в камере. Фра Доминико, он же Альфонсо Пуццоло, тридцати четырех
лет, трижды судимый, умер на исходе вторых суток после побоев, так и не
придя в сознание. Вскрытие показало, что у него была сильно повреждена
селезенка, кусок сломанного ребра проткнул легкое, язык почти полностью
перекушен.
Неловкое падение на каменный пол устраивало всех, не только Гека;
никому не было дела до того, по какой причине Доминико расстался с жизнью,
-- ни на воле, ни в тюрьме. Поэтому, как только он скончался и перестала
существовать потенциальная возможность узнать о происшедшем от него самого,
расследование поспешили свернуть, а дело сдать в архив.
Гек не знал, что ему делать с бременем власти, которое обрушилось на
него после свержения прежнего идола: молча и единодушно его признали главным
все, включая осиротевших прихвостней веселого Доминико. Но Голубь и Сверчок
так и не обрели нового хозяина. Гек для острастки дал по морде каждому из
них, посоветовал вести себя тихо и не крысятничать, пользоваться же их
услугами не пожелал. Более того, он выбрал низкорослого угрюмого
крестьянина, сидевшего за убийство из ревности, и назначил старостой камеры,
с тем чтобы по всем вопросам обращались только к нему. Такое решение никто
не оспорил, но жизнь в камере продолжалась с оглядкой на него: все лучшее из
посылок неукоснительно предлагалось Геку. Он принимал дары, но не всегда и
понемногу, иногда сам угощал кого-нибудь из обездоленных. Гек понимал, что
местные порядки отличаются от бабилонских и невозможно одни заменить на
другие, да и не нужно. А чтобы активно управлять, необходимо знать здешние
обычаи и следовать им, иначе весьма легко попасть в непонятное. Поэтому Гек
внимательно изучал новую среду обитания, подмечал и усваивал местные
правила, но старался свести к минимуму собственные инициативы.
От старого капитана и его адвоката никаких вестей так и не поступало. И
жизнь шла своим чередом, тасуя дни и недели, готовя живущим в тюрьме и за ее
пределами новые испытания.
Как-то Гек вспомнил, что он снова католик. Пришлось молиться и даже в
одно из воскресений сходить в тюремную церковь на исповедь. Но делал он это
скупо и не напоказ, только чтобы держаться в границах религиозных приличий.
Гек понимал, что и в камере имеются чьи-нибудь глаза и уши. Несмотря на
официальное неведение о его вкладе в пополнение тюремного погоста,
информация о расправе просочилась за пределы камеры. Во время прогулок он
ощущал на себе взгляды других обитателей тюрьмы, исполненные настороженности
и щупающего любопытства. Но прямо к нему никто не подходил и знакомиться не
желал.
Гек проявлял холодное спокойствие и полное безразличие к окружающему,
но, конечно же, страдал от одиночества и чувства гнетущей тревоги. Он жадно
вслушивался во все обрывки разговоров, внимательно присматривался к тому,
кто и как себя ведет и что из себя представляет. Больше всех его
заинтересовал седой и солидный пузан -- дон Паоло, как его величали все,
включая надзирателей.
Это был чрезвычайно уравновешенный и доброжелательный господин:
активные игры на свежем воздухе ему, как видно, претили, так что он
устраивался где-нибудь на солнышке и играл в шашки с многочисленными
партнерами, всегда готовыми почтительно поддержать компанию. При нем
постоянно клубилось нечто вроде свиты, состоявшей наполовину как бы из
придворных и просителей, а наполовину из молчаливых парней крепкого
сложения. Дон Паоло охотно шутил, улыбался, интересовался здоровьем
собеседника, порой сетовал на свое, словом -- он знал всех, и все знали его.
Он мог часами слушать подробности семейного быта любого из своих
приближенных, а то просто сидел, подставив бритый подбородок лучам неяркого
зимнего солнца. Только Гека он не замечал -- глядел сквозь. Гек многое бы
отдал, только бы узнать, что насчет него думает этот дон Паоло. Он не
сомневался в источнике силы и могущества разговорчивого добряка и понимал,
что от прихоти или иных каких намерений старого дона зависит его жизнь. Гек
видел: его изучают, и мысленно он уже приготовился к самому худшему:
"Крысиная нора, из нее не выскочить".
Как-то в воскресенье, когда заключенные находились на прогулке, к
Гекатору подошел парень по прозвищу Чичероне. Он сидел за соучастие в
вооруженном грабеже, что плохо вязалось с его тщедушным обликом. На вид ему
было лет двадцать с хвостиком; сутулый и нескладный, он никогда не принимал
участия в играх, которые затевались во время прогулок, в драках, возникающих
нередко между заключенными, был молчалив и бесцветен. Он, вероятно, даже не
сумел бы постоять за себя в подобных заварушках, а между тем Гек не помнил
случая, чтобы кто-либо попытался зацепить парня. Видимо, причина этому
крылась в том, что Чичероне состоял в свите дона Паоло, того самого
почтенного синьора, даже в заключении сохранившего благорасположение к
людям, которые, в свою очередь, безмерно уважали его. Уважение к дону Паоло
всячески демонстрировала и администрация тюрьмы: разрешала держать ему под
рукой своего рода прислугу и "сиделок" из числа заключенных, поскольку врачи
обнаружили у него стенокардию и ревматизм; пищу ему доставляли только
домашнюю -- тюремную не позволяла принимать язва. Обремененный
многочисленными болезнями, дон Паоло выглядел очень хорошо в свои пятьдесят
пять лет, а язва не мешала ему иметь солидное брюхо и красные щеки. Вот и
сейчас он, по обыкновению, предавался раздумьям, занесши толстые пальцы над
стоклеточной доской, и не видел, что один из его "ординарцев" отделился от
свиты и беседует с каким-то новичком.
Чичероне предложил Гекатору сигарету и закурил ее сам, поскольку Гектор
вежливо отказался.
-- Приятная погодка, а? Прямо весенняя, -- начал Чичероне. -- Сейчас бы
на пляж, а там девочки, а?
"Тебе не девочку, а жратву усиленную надо бы, трефец чахоточный", --
беззлобно подумал Гек, а вслух протянул:
-- Да-а, девочку бы не помешало...
Поговорили о футболе, который Гек терпеть не мог, и постепенно перешли
к главному, как догадывался Гек, вопросу. Речь зашла о преступлениях
"красных бригад".
-- Кстати, -- понизил голос Чичероне, -- видишь тех двоих, вон --
патлатые (в этих диких краях зэков даже не стригли!), да нет, вон те, один
ботинок завязывает... Ага -- вот как раз "красные бригады". И взрывы за
ними, и нападения на банки, и даже убийство -- это они уже в наших краях
развлекались. Им сидеть до конца века, самые настоящие бандиты -- кошмар!
Всего неделю здесь, а наглости хоть отбавляй... Никакого понятия о порядке.
Об уважении к кому бы то ни было -- и речи нет. Дон Паоло хотел было с ними
поговорить, урезонить -- куда там! Плевали они на его слова с высокой крыши,
угрожали ему, представляешь?
Гек представлял. Только псих мог надеяться безнаказанно оскорбить
словом или хотя бы знаком уважаемую на Сицилии персону.
-- Люди было вступились за него, да дон Паоло остановил: не надо,
говорит, связываться с дерьмом, сам он на них не в обиде, поскольку они
нравственные калеки и не ведают, что творят. Бог их и так покарал, отняв
свободу и разум. Слепцы, они вряд ли когда прозреют... А вот о тебе он
неплохо отзывался.
-- Не может быть. Откуда он меня знает, я ведь ни разу с ним и не
разговаривал...
-- Да уж знает... А история о переломанных ребрах да прокушенном языке
всей тюрьме известна. Знатно парня отделали.
-- Фра Доминика, что ли?
-- Его самого.
-- Хм, я тоже догадывался, что там что-то такое было. Значит, он не сам
расшибся? А кто его так?
Чичероне остолбенел:
-- Ну ты даешь! -- Он ухмыльнулся в минутном замешательстве и
продолжил: -- Так вот, дон Паоло о тебе хорошего мнения, уж не знаю за что.
Он считает, что ты держишься достойно, как подобает сицилийцу, пусть и
попавшему в беду, что ты не похож на современную испорченную молодежь, не то
что эти двое мерзавцев. Да, твои знакомые через него просили передать тебе
привет и самые теплые пожелания. Они тебя ценят и о тебе помнят.
"Суки", -- подумал Гек.
-- А дон Паоло мне поручил, что я и делаю.
-- Спасибо огромное дону Паоло за хорошее мнение обо мне, хотя, быть
