Смущенный собственной дерзостью, боясь сказать глупость, он пробормо-
тал:
- Прелестные серьги, а ваше ушко способно только украсить их.
Она поблагодарила его взглядом - одним из тех ясных женских взглядов,
которые проникают в самое сердце.
Дюруа повернул голову и снова встретился глазами с г-жой Форестье:
она смотрела на него все так же приветливо, но, как ему показалось, с
оттенком лукавого задора и поощрения.
Мужчины говорили теперь все вместе, размахивая руками и часто повышая
голос: обсуждался грандиозный проект подземной железной дороги. Тема бы-
ла исчерпана лишь к концу десерта, - каждому нашлось что сказать о мед-
ленности способов сообщения в Париже, о неудобствах конок, о непорядках
в омнибусах и грубости извозчиков.
Потом все перешли в гостиную пить кофе. Дюруа, шутки ради, предложил
руку девочке. Она величественно поблагодарила его и, привстав на цыпоч-
ки, просунула руку под локоть своего кавалера.
Гостиная снова напомнила ему оранжерею. Во всех углах комнаты высокие
пальмы, изящно раскинув листья, тянулись до потолка и взметали каскадами
свои широкие вершины.
По бокам камина круглые, как колонны, стволы каучуковых деревьев гро-
моздили один на другой продолговатые темно-зеленые листья, а на фор-
тепьяно стояли два каких-то неведомых кустика - розовый и белый; круг-
лые, сплошь покрытые цветами, они казались искусственными, неправдопо-
добными, слишком красивыми для живых цветов.
Свежий воздух гостиной был напоен легким и нежным благоуханием, нес-
казанным и неуловимым.
Дюруа почти совсем оправился от смущения, и теперь он мог внимательно
осмотреть комнату. Комната была невелика: кроме растений, ничто не пора-
жало в ней взгляда, в ней не было ничего особенно яркого, но в ней вы
чувствовали себя как дома, все в ней располагало к отдыху, дышало поко-
ем; она обволакивала вас своим уютом, она безотчетно нравилась, она оку-
тывала тело чем-то мягким, как ласка.
Стены были обтянуты старинной бледно-лиловой материей, усеянной жел-
тыми шелковыми цветочками величиною с муху. На дверях висели портьеры из
серо-голубого солдатского сукна, на котором красным шелком были вышиты
гвоздики. Расставленная как попало мебель разной формы и величины - шез-
лонги, огромные и совсем крошечные кресла, табуреты, пуфы - частью - бы-
ла обита шелковой материей в стиле Людовика XVI, частью - прекрасным ут-
рехтским бархатом с гранатовыми разводами по желтоватому полю.
- Господин Дюруа, хотите кофе?
Все с той же дружелюбной улыбкой, не сходившей с ее уст, г-жа Фо-
рестье протянула ему чашку.
- Да, сударыня, благодарю вас.
Дюруа взял чашку, и, пока он, с опаской наклонившись над сахарницей,
которую подала ему девочка, доставал серебряными щипчиками кусок сахара,
молодая женщина успела шепнуть ему:
- Поухаживайте за госпожой Вальтер.
И, прежде чем он успел ей что-нибудь ответить, удалилась.
Он поспешил выпить кофе, так как боялся пролить его на ковер, и, об-
легченно вздохнув, стал искать случая подойти к жене своего нового на-
чальника и завязать с ней разговор.
Вдруг он заметил, что г-жа Вальтер, сидевшая далеко от столика, дер-
жит в руке пустую чашку и, видимо, не знает, куда ее поставить. Дюруа
подскочил к ней:
- Разрешите, сударыня.
- Благодарю вас.
Он отнес чашку и сейчас же вернулся.
- Если бы вы знали, сударыня, сколько счастливых мгновений доставила
мне "Французская жизнь", когда я был там, в пустыне! В самом деле, это
единственная газета, которую можно читать за пределами Франции, именно
потому, что она самая занимательная, самая остроумная и наиболее разно-
образная из газет. В ней пишут обо всем.
Госпожа Вальтер улыбнулась холодной в своей учтивости улыбкой.
- Моему мужу стоило немало трудов создать тип газеты, отвечающей сов-
ременным требованиям, - заметила она с достоинством.
И они принялись беседовать. Дюруа умел поддерживать пошлый и непри-
нужденный разговор; голос у него был приятный, взгляд в высшей степени
обаятельный, а в усах таилось что-то неодолимо влекущее. Они вились над
верхней губой, красивые, пушистые, пышные, золотистые с рыжеватым отли-
вом, который становился чуть светлее на топорщившихся концах.
Поговорили о Париже и его окрестностях, о берегах Сены, о летних
развлечениях, о курортах - словом, о таких несложных вещах, о которых
без малейшего напряжения можно болтать до бесконечности.
Когда же к ним подошел Норбер де Варен с рюмкой ликера в руке, Дюруа
из скромности удалился.
Госпожа де Марель, окончив беседу с г-жой Форестье, подозвала его.
- Итак, вы намерены попытать счастья в журналистике? - неожиданно
спросила она.
Он ответил что-то неопределенное насчет своих намерений, а затем на-
чал с ней тот же разговор, что и с г-жой Вальтер. Но теперь он лучше
владел предметом и говорил увереннее, выдавая за свое то, что слышал не-
давно от других. При этом он все время смотрел ей в глаза, как бы желая
придать глубокий смысл каждому своему слову.
Госпожа де Марель рассказала ему, в свою очередь, несколько анекдотов
с той неподдельной живостью, какая свойственна женщине, знающей, что она
остроумна, и желающей быть занимательной. Становясь все более развязной,
она дотрагивалась до его рукава и, болтая о пустяках, внезапно понижала
голос, отчего их беседа приобретала интимный характер. Близость молодой
женщины, столь явно расположенной к нему, волновала его. Томимый желани-
ем сию же минуту доказать ей свою преданность, от кого-то защитить ее,
обнаружить перед ней свои лучшие качества, Дюруа каждый раз медлил с от-
ветом, и эти заминки свидетельствовали о том, что мысли его заняты
чем-то другим.
Вдруг, без всякого повода, г-жа де Марель позвала: "Лорина!" - и,
когда девочка подошла, сказала ей:
- Сядь сюда, детка, ты простудишься у окна.
Дюруа безумно захотелось поцеловать девочку, словно что-то от этого
поцелуя могло достаться на долю матери.
- Можно вас поцеловать, мадемуазель? - изысканно любезным и отечески
ласковым тоном спросил он.
Девочка посмотрела на него с изумлением. Г-жа де Марель сказала, сме-
ясь:
- Отвечай: "Сегодня я вам разрешаю, сударь, но больше чтоб этого не
было".
Дюруа сел и, взяв девочку на руки, прикоснулся губами к ее волнистым
и мягким волосам.
Мать была поражена.
- Смотрите, она не убежала! Поразительно! Обычно она позволяет себя
целовать только женщинам. Вы неотразимы, господин Дюруа.
Он покраснел и молча принялся покачивать девочку на одном колене.
Госпожа Форестье подошла и ахнула от удивления:
- Что я вижу? Лорину приручили! Вот чудеса!
Жак Риваль, с сигарой во рту, направлялся к ним, и Дюруа, боясь одним
каким-нибудь словом, сказанным невпопад, испортить все дело и сразу ли-
шиться всего, что им было уже завоевано, встал и начал прощаться.
Он кланялся, осторожно пожимал женские ручки и энергично встряхивал
руки мужчин. При этом он заметил, что сухая горячая рука Жака Риваля
дружески ответила на его пожатие, что влажная и холодная рука Норбера де
Варена проскользнула у него между пальцев, что у Вальтера рука холодная,
вялая, безжизненная и невыразительная, а у Форестье - пухлая и теплая.
Его приятель шепнул ему:
- Завтра в три часа, не забудь.
- Нет, нет, приду непременно.
Дюруа до того бурно переживал свою радость, что, когда он очутился на
лестнице, ему захотелось сбежать с нее, и, перепрыгивая через две сту-
пеньки, он пустился вниз, но вдруг на площадке третьего этажа увидел в
большом зеркале господина, вприпрыжку бежавшего к нему навстречу, и, ус-
тыдившись, остановился, словно его поймали на месте преступления.
Дюруа посмотрел на себя долгим взглядом, затем, придя в восторг от
того, что он такой красавец, любезно улыбнулся своему отражению и отве-
сил ему на прощанье, точно некоей важной особе, почтительный низкий пок-
лон.
III
На улице Жорж Дюруа погрузился в раздумье: он не знал, на что ре-
шиться. Ему хотелось бродить без цели по городу, мечтать, строить планы
на будущее, дышать мягким ночным воздухом, но мысль о статьях для
Вальтера неотступно преследовала его, и в конце концов он счел за благо
вернуться домой и немедленно сесть за работу.
Скорым шагом двинулся он по кольцу внешних бульваров, а затем свернул
на улицу Бурсо, на которой он жил. Семиэтажный дом, где он снимал комна-
ту, был населен двумя десятками семей рабочих и мещан. Поднимаясь по
лестнице и освещая восковыми спичками грязные ступеньки, усеянные очист-
ками, окурками, клочками бумаги, он вместе с болезненным отвращением ис-
пытывал острое желание вырваться отсюда и поселиться там, где живут бо-
гатые люди, - в чистых, устланных коврами комнатах. Здесь же все было
пропитано тяжелым запахом остатков пищи, отхожих мест и человеческого
жилья, застарелым запахом пыли и плесени, запахом, который никакие
сквозняки не могли выветрить.
Из окна его комнаты, находившейся на шестом этаже, открывался вид на
огромную траншею Западной железной дороги, зиявшую, словно глубокая про-
пасть, там, где кончался туннель, неподалеку от Батиньольского вокзала.
Дюруа распахнул окно и облокотился на ржавый железный подоконник.
Три неподвижных красных сигнальных огня, напоминавших широко раскры-
тые глаза неведомого зверя, горели на дне этой темной ямы, за ними вид-
нелись другие, а там еще и еще. Протяжные и короткие гудки ежеминутно
проносились в ночи, то близкие, то далекие, едва уловимые, долетавшие со
стороны Аньера. В их переливах было что-то похожее на перекличку живых
голосов. Один из них приближался, его жалобный вопль нарастал с каждым
мгновением, и вскоре показался большой желтый фонарь, с оглушительным
грохотом мчавшийся вперед. Дюруа видел, как длинная цепь вагонов исчезла
в пасти туннеля.
- А ну, за работу! - сказал он себе, поставил лампу на стол и хотел
было сесть писать, как вдруг обнаружил, что у него есть только почтовая
бумага.
Что ж, придется развернуть лист в ширину и писать на почтовой. Он об-
макнул перо и старательно, красивым почерком, вывел заглавие:
ВОСПОМИНАНИЯ АФРИКАНСКОГО СТРЕЛКА
Затем принялся обдумывать первую фразу.
Он сидел, подперев щеку ладонью и пристально глядя на лежавший перед
ним чистый лист бумаги.
О чем писать? Он ничего не мог припомнить из того, что рассказывал за
обедом, ни одного анекдота, ни одного факта, ничего. Вдруг ему пришла
мысль: "Надо начать с отъезда". И он написал: "Это было в 1874 году, в
середине мая, в то время, когда обессиленная Франция отдыхала от потря-
сений роковой годины..."
Тут Дюруа остановился: он не знал, как связать это с дальнейшим - с
отплытием, путешествием, первыми впечатлениями.
Минут десять спустя он решил отложить вступительную часть на завтра,
а пока приняться за описание Алжира.
"Алжир - город весь белый..!" - написал он, но дальше этого дело не
пошло. Память вновь нарисовала перед ним красивый чистенький городок,
ручейками домов плоскими кровлями сбегающий по склону горы к морю, но он
не находил слов, чтобы передать виденное и пережитое.
После долгих усилий он прибавил: "Часть его населения составляют ара-
бы..." Потом швырнул перо и встал из-за стола.
На узкой железной кровати, на которой от тяжести его тела образова-
лась впадина, валялось его будничное платье, поношенное, измятое, ском-
канное, всем своим отвратительным видом напоминавшее отрепья из морга. А
шелковый цилиндр, его единственный цилиндр, лежавший вверх дном на соло-
менном кресле, точно ждал, чтобы ему подали милостыню.
На обоях, серых с голубыми букетами, пятен было столько же, сколько
цветов, - застарелых, подозрительных пятен, о которых никто не мог бы
сказать, что это такое: то ли раздавленные клопы, то ли капли масла; не
