уверен больше, чем кто-либо другой.
Он был одним из главных пайщиков газеты старика Вальтера, его ком-
паньоном и соучастником многих его финансовых операций.
Дю Руа поддерживал Ларош-Матье: он верил в него и, считая, что тот
может ему пригодиться в будущем, возлагал на него некоторые надежды.
Впрочем, он лишь продолжал дело Форестье, которого Ларош-Матье обещал
наградить орденом Почетного легиона, когда настанет день его торжества.
Теперь этот орден предназначался для второго мужа Мадлены, только и все-
го. Ведь, в сущности, ничего же не изменилось.
Это было так очевидно, что сослуживцы Дю Руа постоянно кололи ему
этим глаза и доводили до бешенства.
Иначе, как "Форестье", его теперь не называли.
Как только он являлся в редакцию, кто-нибудь уже кричал:
- Послушай, Форестье!
Он делал вид, что не слышит, и продолжал разбирать в ящике письма.
Тот же голос повторял громче:
- Эй, Форестье!
Сотрудники фыркали.
Дю Руа шел в кабинет издателя, но сослуживец останавливал его:
- Ах, извини! Ведь это я к тебе обращался. Глупо, конечно, но я вечно
путаю тебя с беднягой Шарлем. Это оттого, что твои статьи дьявольски по-
хожи на статьи Форестье. Тут всякий ошибется.
Дю Руа ничего не отвечал, но внутри у него все кипело. Втайне он уже
начинал ненавидеть покойного.
Сам Вальтер заявил однажды, когда кто-то с удивлением заметил, что
статьи нового заведующего политическим отделом ни по форме, ни по су-
ществу не отличаются от статей его предшественника:
- Да, это Форестье, но только более темпераментный, более мужествен-
ный, более зрелый.
В другой раз Дю Руа, случайно открыв шкаф, обнаружил, что бильбоке
Форестье обмотаны крепом, а его собственное бильбоке, на котором он уп-
ражнялся под руководством Сен-Потена, перевязано розовой ленточкой. Все
бильбоке были расставлены по величине в один ряд, на той же самой полке.
Надпись, похожая на музейный ярлычок, поясняла: "Бывшая коллекция Фо-
рестье и К°. Наследник - Форестье Дю Руа. Патентовано. Прочнейший товар,
коим можно пользоваться во всех случаях жизни, даже в пути".
Он спокойно закрыл шкаф и умышленно громко сказал:
- Дураки и завистники водятся всюду.
Но это не могло не задеть Дю Руа, самолюбивого и тщеславного, как
всякий литератор, в котором, будь то простой репортер или гениальный по-
эт, болезненное самолюбие и тщеславие неизменно порождают обидчивость и
настороженную мнительность.
Слово "Форестье" терзало ему слух; он боялся его услышать и чувство-
вал, что краснеет, когда слышал его.
Он воспринимал это имя как язвительную насмешку, нет, больше, - почти
как оскорбление. Оно кричало ему: "За тебя все делает жена, так же как
она делала все за другого. Ты бы пропал без нее".
Он охотно допускал, что без Мадлены пропал бы Форестье, но чтобы он -
это уж извините!
Наваждение продолжалось и дома. Теперь все здесь напоминало ему об
умершем: мебель, безделушки, все, к чему бы он ни прикоснулся. Первое
время он совсем об этом не думал, но колкости сослуживцев нанесли ему
глубокую душевную рану, и рану эту бередил любой пустяк, на который
прежде он не обратил бы никакого внимания.
До чего бы он ни дотронулся - всюду мерещилась ему рука Шарля. На что
бы он ни взглянул, что бы ни взял - все это были вещи, некогда принадле-
жавшие Шарлю - он их покупал, он ими пользовался, он дорожил ими. Даже
мысль о том, что Мадлена была когда-то в близких отношениях с его дру-
гом, начинала раздражать Дю Руа.
Его самого подчас изумлял этот непонятный внутренний протест, и он
задавал себе вопрос: "Черт возьми, что же это со мной делается? Ведь не
ревную же я Мадлену к ее приятелям? Меня совершенно не интересует, как
она проводит время. Я не спрашиваю ее, куда она идет, когда вернется, но
стоит мне вспомнить об этой скотине Форестье - и я прихожу в неис-
товство!"
"В сущности, Шарль был идиот, - продолжал он рассуждать сам с собой,
- это-то меня, конечно, и возмущает. Я бешусь при мысли о том, что Мад-
лена могла выйти за такого осла"
Он постоянно спрашивал себя: "Чем он мог приглянуться ей, этот скот?"
Разжигаемая каждою мелочью, коловшей его, точно иголка, разжигаемая
беспрестанными напоминаниями о Шарле, которые он усматривал в словах
Мадлены, лакея, горничной, злоба его росла день ото дня.
Дю Руа любил сладкое.
- Почему у нас не бывает сладких блюд? - спросил он как-то вечером. -
Ты их никогда не заказываешь.
- Это верно, я про них забываю, - с веселым видом ответила Мадлена -
Дело в том, что их терпеть не мог Шарль...
- Знаешь, мне это начинает надоедать, - не в силах сдержать досаду,
прервал ее Жорж. - Только и слышно - Шарль, Шарль... Шарль любил то,
Шарль любил это. Шарль сдох" - и пора оставить его в покое.
Ошеломленная этой внезапной вспышкой, Мадлена с недоумением посмотре-
ла на него. Но со свойственной ей чуткостью она отчасти догадалась, что
в его душе совершается медленная работа ревности, ревности к покойному,
усиливавшейся с каждым мгновением, при каждом напоминании о нем.
Быть может, это показалось ей ребячеством, но в то же время, несом-
ненно, польстило ей, и она ничего ему не ответила...
Дю Руа самому было стыдно за свою выходку, но он ничего не мог с со-
бой поделать. В тот же вечер, после обеда, когда они принялись за оче-
редную статью, он запутался ногами в коврике. Перевернуть коврик ему не
удалось, и он отшвырнул его ногой.
- У Шарля, должно быть, всегда мерзли лапы? - спросил он со смехом.
Она тоже засмеялась:
- Да, он вечно боялся простуды! У него были слабые легкие.
- Что он и доказал, - злобно подхватил Дю Руа. - К счастью для меня,
- галантно прибавил он и поцеловал ей руку.
Но и ложась спать, Дю Руа мучился все тою же мыслью.
- Уж наверно Шарль надевал на ночь колпак, чтоб не надуло в уши? -
опять начал он.
- Нет, он повязывал голову шелковым платком, - с намерением обернуть
это в шутку ответила Мадлена.
Жорж, пожав плечами, презрительным тоном человека, сознающего свое
превосходство, процедил:
- Экий болван!
С этого дня Шарль сделался для него постоянной темой для разговора.
Он заговаривал о нем по всякому поводу и с выражением бесконечной жалос-
ти называл его не иначе как "бедняга Шарль".
Вернувшись из редакции, где его по нескольку раз в день называли "Фо-
рестье", он вознаграждал себя тем, что злобными насмешками нарушал мо-
гильный сон покойника. Он припоминал его недостатки, его смешные черты,
его слабости, с наслаждением перечислял их, смаковал и преувеличивал,
точно желая вытравить из сердца жены всякое чувство к некоему опасному
сопернику.
- Послушай, Мад, - говорил он. - Ты помнишь, как однажды эта дубина
Шарль пытался нам доказать, что полные мужчины сильнее худых?
Некоторое время спустя он начал выпытывать у нее интимные подробнос-
ти, касавшиеся покойного, но Мадлена смущалась и не желала отвечать. Од-
нако он не отставал от нее:
- Да ну, расскажи! Воображаю, какой дурацкий вид бывал у него в такие
минуты, верно?
- Послушай, оставь ты его наконец в покое, - цедила она сквозь зубы.
Но он не унимался.
- Нет, ты мне скажи! В постели он был неуклюж, как медведь, правда?
Какой он был скот! - всякий раз прибавлял Дю Руа.
Однажды вечером, в конце мая, он курил у окна папиросу; было очень
душно, и его потянуло на воздух.
- Мад, крошка, поедем в Булонский лес?
- Ну что ж, с удовольствием.
Они сели в открытый экипаж и, миновав Елисейские поля, въехали в ал-
лею Булонского леса. Стояла безветренная ночь, одна из тех ночей, когда
в Париже становится жарко, как в бане, а воздух до того раскален, что
Кажется, будто дышишь паром, вырвавшимся из открытых клапанов. Полчища
фиакров влекли под сень деревьев бесчисленное множество влюбленных. Нес-
кончаемой вереницей тянулись они один за другим.
Перед любопытным взором Мадлены и Жоржа мелькали женщины в светлом и
мужчины в темном, сидевшие в экипажах и обнимавшие друг друга. Бесконеч-
ный поток любовников двигался к Булонскому лесу под звездным, огнедыша-
щим небом. Кроме глухого стука колес, катившихся по земле, ничего не бы-
ло слышно кругом. А они все ехали и ехали, по двое в каждом фиакре, при-
жавшись друг к другу, откинувшись на подушки, безмолвные, трепещущие в
чаянии будущих наслаждений, погруженные в сладострастные мечты. Знойный
полумрак был точно полон поцелуев. Воздух казался еще тяжелее, еще удуш-
ливее от разлитой в нем любовной неги, от насыщавшей его животной страс-
ти. Все эти парочки, одержимые одним и тем же стремлением, пылавшие од-
ним и тем же огнем, распространяли вокруг себя лихорадочное возбуждение
От всех этих колесниц любви, над которыми словно реяли ласки, исходило
возбуждающее, неуловимое дуновение чувственности.
Жоржу и Мадлене тоже как будто передалась эта истома. Слегка разом-
левшие от духоты, охваченные волнением, они молча взялись за руки.
Доехав до поворота, который начинается за городскими укреплениями,
они поцеловались.
"Мы опять ведем себя, точно школьники, как тогда, по дороге в Руан,
слегка смутившись, прошептала Мадлена.
При въезде в рощу мощный поток экипажей разделился. На Озерной аллее,
по которой ехали теперь молодые супруги, фиакры несколько поредели, и
густой мрак, гнездившийся среди деревьев, воздух, освежаемый листвою и
влагою ручейков, журчавших под ветвями, прохлада, которою веяло широкое
ночное, разукрашенное звездами небо, - все это придавало поцелуям ехав-
ших парочек особую пронзительную и таинственную прелесть.
- Моя маленькая Мад! - привлекая ее к себе, прошептал Жорж.
- Помнишь тот лес, около твоей деревни, - как там было страшно! -
сказала она. - Мне казалось, что он полон диких зверей, что ему нет кон-
ца. А здесь чудесно. Ветер точно ласкает тебя, и ты знаешь наверное, что
по ту сторону леса находится Севр.
- Ну, в моем лесу водятся только олени, лисицы, косули и кабаны, -
возразил он, - да разве кое-где попадется домик лесника.
Это слово, эта сорвавшаяся у него с языка фамилия покойного, поразила
его так, словно кто-то выкрикнул ее из чащи леса, и он сразу осекся:
опять у него защемило сердце, все та же странная и неотвязная, зудящая,
гложущая, непреоборимая ревность, с некоторых пор отравлявшая ему су-
ществование, охватила его.
- Ты когда-нибудь ездила сюда вечером с Шарлем? - немного помолчав,
спросил он.
- Ездила, и даже часто, - ответила она.
И ему вдруг мучительно, до боли в душе, захотелось вернуться домой.
Образ Форестье вновь проник в его сознание, он завладел им, он угнетал
его Дю Руа мог думать теперь только о нем, говорить только о нем.
- Послушай, Мад... - начал он злобно.
- Что, дорогой?
- Ты наставляла бедняге Шарлю рога?
- Опять ты за свое, это же глупо, наконец! - с презрительной ноткой в
голосе сказала она.
Но он не сдавался.
- Да ну же, крошка, будь откровенна, признайся! Ты наставляла ему ро-
га, да? Признайся, что наставляла!
Она ничего ему не ответила, - как всякую женщину, ее коробило это вы-
ражение.
- Черт возьми, если у кого и была подходящая голова, так это у него,
- не унимался Дю Руа - а Да, да, да! Мне было бы очень приятно узнать,
что Форестье носил рога Как они, наверно, шли к его глупой роже, а?
Почувствовав, что она улыбается, быть может, какимнибудь своим мыс-
лям, он продолжал настаивать:
- Ну скажи! Что тебе стоит! Напротив, будет очень забавно, если ты
скажешь мне, не кому-нибудь, а именно мне, что ты изменяла ему.
Он и в самом деле горел желанием узнать, что Шарль, постылый Шарль,
ненавистный, презренный мертвец, носил это смешное и позорное украшение
И вместе с тем другое, более смутное чувство возбуждало его любопытство.
1. Форестье (Forestier) - лесник (франц).
