Однажды вечером отец сказал ей:
- Принарядись завтра утром.
- Для чего, папа? - спросила она.
- Это секрет, - ответил он.
И когда наутро она сошла вниз, свежая, нарядная, в светлом платье,
она увидела на столе в гостиной груду коробок с конфетами, а на стуле
огромный букет.
Во двор въехала повозка. На ней было написано: "Лера, кондитер в Фе-
кане. Свадебные обеды", и Людивина с помощью поваренка принялась вытас-
кивать из задней дверцы фургона множество больших плоских корзин, от ко-
торых вкусно пахло.
Появился виконт де Ламар. Панталоны его были туго натянуты штрипками,
лакированные сапожки подчеркивали миниатюрность ноги. Длинный сюртук был
схвачен в талии, а между отворотами виднелось кружево манишки. Галстук
из тонкого батиста был несколько раз обернут вокруг шеи, и вынуждал ви-
конта высоко держать красивую чернокудрую голову, отмеченную печатью
строгого изящества.
У него был совсем иной вид, чем всегда, - парадный костюм сразу же
делает неузнаваемыми самые привычные лица. Жанна в изумлении смотрела на
него, как будто видела впервые, она находила его в высшей степени арис-
тократичным, вельможей с головы до пят.
Он поклонился с улыбкой:
- Ну, кума, готовы?
- Что такое? Что это значит? - пролепетала она.
- Скоро узнаешь, - сказал барон.
К крыльцу подали карету, и мадам Аделаида в полном параде спустилась
из своей спальни, опираясь на руку Розали, которая до того была потрясе-
на щегольской наружностью г-на де Ламар, что папенька заметил:
- Смотрите-ка, виконт, вы, кажется, пришлись по вкусу нашей горнич-
ной.
Тот вспыхнул до ушей, сделал вид, что не слышит, и, схватив букет,
преподнес его Жанне. Она взяла цветы, недоумевая все больше и больше.
Все четверо сели в карету; кухарка Людивина принесла баронессе холодного
бульона для подкрепления сил и при этом заявила:
- Ну, право же, барыня, чем не свадьба?
Экипаж оставили при въезде в Ипор, и, по мере того как они продвига-
лись по деревенской улице, матросы в Праздничном платье, слежавшемся на
сгибах, выходили из домов, кланялись, пожимали руку барону и шли за ни-
ми, как в процессии.
Виконт вел под руку Жанну, и они возглавляли шествие.
Дойдя до церкви, все остановились; оттуда выплыл большой серебряный
крест, его держал перед собой мальчик-служка, а за ним второй мальчуган,
одетый в Красное с белым, нес сосуд со святой водой и кропилом.
Далее показались три старика певчих, - один из них Хромой, - затем
трубач и, наконец, кюре; на его выпуклом животе была скрещена и топорщи-
лась шитая золотом епитрахиль. Он улыбнулся и кивнул головой в знак При-
ветствия; потом, полузакрыв глаза, шевеля губами в беззвучной молитве и
надвинув на нос треугольную шапочку, последовал по направлению к морю за
своим дегабом, облаченным в стихари.
На пляже толпа окружала новую лодку, увитую гирляндами цветов. Длин-
ные ленты развевались на ее мачте, парусе, снастях, а на корме золотыми
буквами было выведено название: Жанна.
Капитан судна, сооруженного на деньги барона, дядя Ластик, вышел
навстречу процессии. Все мужчины Дружным движением обнажили головы, а
кучка богомолок, в широких черных сборчатых накидках с капюшоном, полук-
ругом опустилась на колени.
Кюре в центре, двое служек по бокам встали у одного конца лодки, а у
другого три старика певчих, на вид особенно неопрятные и небритые при
белых одеяниях, с важной миной уткнулись в книгу церковных песнопений и
зафальшивили во всю глотку среди ясного утра.
Когда они переводили дух, трубач продолжал завывать самостоятельно;
серенькие глазки его совсем скрывались за раздутыми щеками. Кожа на шее
и даже на лбу как будто оттопырилась, - с такой натугой он дул.
Недвижимое и прозрачное море, казалось, благоговейно притихло ради
крестин своего суденышка, катило барашки вышиной с палец и, словно граб-
лями, тихонько шуршало по гальке. А большие белые чайки, развернув
крылья, чертили по синему небу круги, удалялись, возвращались и плавным
полетом проносились над коленопреклоненной толпой, словно тоже хотели
узнать, что там творится.
Наконец, проревев пять минут "аминь", певчие замолчали, и священник
хриплым голосом прокудахтал какие-то латинские слова, выговаривая внятно
только их звучные окончания.
Затем он обошел вокруг всей лодки, окропил ее святой водой и принялся
бубнить молитвы, остановившись у одного из бортов, напротив крестных,
которые не двигались, держась за руки.
Молодой человек хранил горделивый вид красавца мужчины, а девушка за-
дыхалась от внезапно нахлынувшего волнения, почти теряла сознание и дро-
жала так, что у нее стучали зубы. Мечта, не покидавшая ее все последнее
время, в каком-то мгновенном видении приняла черты действительности.
Кто-то упоминал о свадьбе, и священник совершал обряд, и люди в стихарях
возглашали молитвы. Уж не ее ли это венчали?
Рука ли ее дрогнула или томление ее сердца передалось по жилкам серд-
цу соседа? Понял, угадал ли он, был ли, как и она, одурманен любовью?
Или просто знал по опыту, что ни одна женщина не в силах устоять перед
ним? Она вдруг почувствовала, что он сжимает ее руку, сперва потихоньку,
потом сильнее, еще сильнее, до боли. И без малейшего движения в лице,
незаметно для всех других он явственно, да, да, явственно, произнес:
- Жанна, пусть это будет наша помолвка!
Она наклонила голову очень, очень медленно, может быть, в знак согла-
сия. И священник, все еще кропивший лодку, обрызгал святой водой их
пальцы.
Обряд кончился. Женщины поднялись с колен. Возвращались уже вразброд.
Крест утратил все свое величие; он стремительно мчался, качаясь справа
налево или наклонившись вперед, и казалось, того и гляди, шлепнется на
землю. Кюре уже не молился, он трусил следом; певчие и трубач шмыгнули в
боковую уличку, чтобы поскорее разоблачиться; матросы тоже торопливо ша-
гали кучками. Одна и та же мысль наполняла их головы кухонными запахами,
придавала прыти ногам, увлажняла рот слюной, вызывала урчанье в кишках.
В Тополях всех ждал сытный завтрак.
Большой стол был накрыт во дворе под яблонями. Шестьдесят человек мо-
ряков и крестьян разместились за ним. Баронесса сидела во главе стола, с
двух сторон ее - оба кюре, ипорский и местный. Напротив восседал барон,
а у него по бокам - мэр и жена мэра, сухопарая пожилая крестьянка, кото-
рая без перерыва кивала головой на все стороны. Длинной физиономией, вы-
соким нормандским чепцом и круглыми, вечно удивленными глазами она очень
напоминала курицу с белым хохолком, и ела она мелкими кусочками, как
будто клевала носом в тарелке.
Жанна возле своего кума утопала в блаженстве. Она ничего больше не
видела, ничего не понимала и молчала, потому что у нее от счастья мути-
лось в голове.
Она спросила его:
- Как вас зовут?
- Жюльен. А вы и не знали? - сказал он. Она не ответила, только поду-
мала: "Как часто буду я повторять это имя! "
Когда завтрак окончился, господа предоставили двор матросам, а сами
отправились гулять по другую сторону дома. Баронесса совершала свой мо-
цион под руку с бароном и под эскортом обоих священников. Жанна и Жюльен
дошли до рощи и вступили в лабиринт заглохших тропинок; внезапно он
схватил ее руки:
- Скажите, вы согласны быть моей женой?
Она снова опустила голову; но так как он настаивал: "Ответьте мне,
умоляю", - она медленно подняла к нему глаза, и он прочел ответ в ее
взгляде.
IV
Однажды утром барон вошел в комнату Жанны, когда она еще не вставала,
и сел в ногах постели.
- Виконт де Ламар просит твоей руки.
Ей захотелось спрятать голову под одеяло
- Мы обещали дать ответ позднее, - продолжал отец.
Она задыхалась, волнение душило ее. Барон выждал минуту и добавил с
улыбкой:
- Мы не хотели решать, не поговорив с тобой. Мы с мамой не возражаем
против этого брака, однако принуждать тебя не собираемся. Ты много бога-
че его, но, когда речь идет о счастье всей жизни, можно ли думать о
деньгах? У него не осталось никого из родных; следовательно, если ты
станешь его женой, он войдет в нашу семью как сын, а с другим бы ты, на-
ша дочка, ушла к чужим людям. Нам он нравится. А тебе как?
Она пролепетала, краснея до корней волос:
- Я согласна, папа.
Барон, не переставая улыбаться, пристально посмотрел ей в глаза и
сказал:
- Я об этом догадывался, мадемуазель.
До вечера она была как пьяная, не знала, что делает, брала в рассеян-
ности одни предметы вместо других, и ноги у нее подкашивались от уста-
лости, хотя она совсем не ходила в этот день.
Около шести часов, когда они с маменькой сидели под платаном, появил-
ся виконт.
У Жанны бешено забилось сердце. Молодой человек подходил к ним, не
обнаруживая заметного волнения. Приблизившись, он взял руку баронессы и
поцеловал ее пальцы, потом поднял дрожащую ручку девушки и прильнул к
ней долгим, нежным, благодарным поцелуем.
И для обрученных началась счастливая пора. Они разговаривали наедине
в укромном углу гостиной или сидели на откосе в конце рощи над пустынной
ландой. Иногда они гуляли по маменькиной аллее, и он говорил о будущем,
а она слушала, опустив глаза на пыльную борозду, протоптанную баронес-
сой.
Раз дело было решено, не стоило медлить с развязкой. Венчание назна-
чили на пятнадцатое августа, через полтора месяца, а потом молодые сразу
же должны были отправиться в свадебное путешествие. Когда Жанну спроси-
ли, куда ей хочется ехать, она выбрала Корсику, где больше уединения,
чем в городах Италии.
Они ждали дня свадьбы без особого нетерпения, а пока нежились, купа-
лись в атмосфере пленительной влюбленности, упивались неповторимой пре-
лестью невинных ласк, пожатья пальцев, долгих страстных взглядов, в ко-
торых как будто сливаются души, и смутно томились робким желанием насто-
ящих любовных объятий.
Решено было не приглашать на свадьбу никого, кроме тети Лизон, ма-
менькиной сестры, жившей пансионеркой при одном из монастырей в Версале.
Баронесса хотела, чтобы сестра жила у нее после смерти их отца; но
старая дева была одержима мыслью, что она никому не нужна, всем мешает и
всем в тягость, а потому предпочла поселиться в одном из тех монастырс-
ких приютов, где сдают квартиры одиноким, обиженным жизнью людям.
Время от времени она приезжала погостить месяцдругой у родных.
Это была маленькая, щупленькая женщина; она большей частью молчала,
держалась в тени, появлялась только к столу, сейчас же снова уходила к
себе в комнату и обычно сидела там взаперти.
У нее было доброе старушечье лицо, хотя ей шел всего сорок третий
год, взгляд кроткий и грустный; домашние с ней никогда не считались; в
детстве она не была ни миловидной, ни резвой, а потому никто ее не лас-
кал, и она тихо и смирно сидела в уголке. Уже с тех вор на ней был пос-
тавлен крест. И в годы юности никто ею не заинтересовался.
Она казалась чем-то вроде тени или привычной вещи, живой мебели, ко-
торую видишь каждый день, но почти не замечаешь.
Сестра еще в родительском доме приучилась считать ее существом убогим
и совершенно безличным. С ней обращались по-родственному бесцеремонно, с
оттенком Пренебрежительной жалости. Звали ее Лиза, но ее явно смущало
это кокетливое юное имя. Когда в семье увидели, что она замуж не выйдет,
из Лизы сделали Лизон. С рождения Жанны она стала "тетей Лизон", бедной
родственницей, чистенькой, болезненно застенчивой даже с сестрой и зя-
тем; те, правда, любили ее, но любовью поверхностной, в которой сочета-
лись ласковое равнодушие, безотчетное сострадание и природное доброжела-
тельство.
Иногда, припоминая что-нибудь из времен своей юности, баронесса гово-
рила, чтобы точнее определить дату события: "Это было вскоре после су-
масбродной выходки Лизон".
Подробнее об этой "сумасбродной выходке" никогда не говорилось, и она
