достными слезами.
Когда она подняла голову, великолепное зрелище занимающегося дня ис-
чезло. И сама она успокоилась, немного утомленная и как будто отрезвев-
шая. Не закрывая окна, она легла в постель, помечтала еще несколько ми-
нуток и заснула так крепко, что не слышала, как отец звал ее в восемь
часов, и проснулась, только когда он вошел в комнату.
Ему не терпелось показать ей новую отделку дома, ее дома.
Задний фасад отделялся от дороги обширным двором, обсаженным яблоня-
ми. Дорога пролегала между крестьянскими усадьбами и на пол-лье дальше
выводила к шоссе между Гавром и Феканом.
Прямая аллея шла от деревянной ограды до крыльца. По обе стороны дво-
ра, вдоль рвов, отделявших фермы, были расположены службы - низенькие
строения из морской гальки, крытые соломой.
Кровли были обновлены; деревянные части подправлены, стены починены,
комнаты оклеены, все внутри окрашено заново. И на сером фасаде старого
хмурого барского дома, словно пятна, выделялись свежевыкрашенные в се-
ребристо-белый цвет ставни и заплаты штукатурки.
Другой стороной, той, куда выходило одно из окон комнаты Жанны, дом
глядел на море, поверх рощи и сплошной стены согнутых ветром вязов.
Жанна и барон рука об руку обошли все до последнего уголка; потом они
долго гуляли по длинным тополевым аллеям, окаймлявшим так называемый
парк. Между деревьями уже выросла трава и устилала землю зеленым ковром,
а рощица в конце парка заманчиво переплетала свои извилистые тропинки,
проложенные среди свежей травы. Внезапно, напугав девушку, откуда-то
выскочил заяц, перемахнул через откос и пустился сквозь камыши к приб-
режным скалам.
После завтрака, когда мадам Аделаида, все еще не отдохнувшая, заяви-
ла, что хочет прилечь, барон предложил Жанне спуститься к Ипору.
Они отправились в путь и сперва пересекли деревушку Этуван, к которой
примыкали Тополя. Трое крестьян поклонились им, как будто знали их испо-
кон века.
Затем они вступили в лес, спускавшийся по склону волнистой долины к
самому морю.
Вскоре они добрались до селения Ипор. Женщины сидели на крылечках до-
мов за починкой своего тряпья и глядели им вслед. Улица со сточной кана-
вой посредине и грудами мусора у ворот шла под гору и была пропитана
крепким запахом рассола. Возле лачуг сушились бурые сети, в которых
кой-где застряли чешуйки, блестевшие, как серебряные монеты, а из дверей
тянуло затхлым воздухом тесного жилья.
Голуби, прогуливаясь по краю канавы, искали себе пропитания.
Жанна глядела кругом, и все ей казалось интересным и новым, как в те-
атре.
Но вдруг за каким-то поворотом ей открылось море; мутно-голубое и
гладкое, оно расстилалось без конца и края.
Жанна и барон остановились у пляжа и стали смотреть. В открытом море,
точно крылья птиц, белели паруса. Справа и слева возвышались огромные
утесы. С одной стороны даль была загорожена мысом, а с другой береговая
линия тянулась до бесконечности и терялась где-то еле уловимой чертой.
В одном из ближних ее поворотов виднелась гавань и кучка домов; а
мелкие волны, точно кайма пены по краю моря, шурша, набегали на песок.
Вытянутые на каменистый берег лодки местных жителей лежали на боку,
обратив к солнцу свои выпуклые скулы, лоснившиеся от смолы. Рыбаки ос-
матривали их перед вечерним приливом. Подошел один из матросов, он про-
давал рыбу, и Жанна купила камбалу, с тем чтобы самой принести ее в То-
поля.
После этого моряк предложил свои услуги для прогулок по морю, нес-
колько раз подряд повторив свое имя, чтобы оно осталось у господ в памя-
ти: "Ластик, Жозефен Ластик".
Барон обещал запомнить. И они тронулись в обратный путь.
Жанне было тяжело нести большую рыбу, она продела сквозь ее жабры от-
цовскую трость, взялась сама за один конец, барон за другой, и они весе-
ло зашагали в гору, болтая, как двое ребятишек; волосы у них развевались
на ветру, глаза блестели, а камбала, оттянувшая им руки, мела траву сво-
им жирным хвостом.
II
Чудесная, привольная жизнь началась для Жанны. Она читала, мечтала и
одна блуждала по окрестностям. Ленивым шагом бродила она по дорогам,
погрузившись в мечты, или же сбегала вприпрыжку по извилистым ложбинкам,
края которых были покрыты, точно золотистой ризой, порослью цветущего
дрока Его сильный и сладкий запах, ставший резче от зноя, пьянил, как
ароматное вино, а далекий прибой баюкал своим мерным шумом.
Иногда чувство истомы заставляло ее прилечь на поросшем травой скло-
не, а иногда, увидев за поворотом долины в выемке луга треугольник сине-
го, сверкающего под солнцем моря с парусом на горизонте, она испытывала
приливы бурной радости, словно таинственное предчувствие счастья, кото-
рое ей суждено.
Покой и прохлада этого края, его умиротворяюще мягкие ландшафты вну-
шали ей любовь к одиночеству Она столько времени, не шевелясь, просижи-
вала на вершинах холмов, что дикие крольчата принимались прыгать у ее
ног.
Часто она бегала по кряжу, под легким прибрежным ветерком, и все в
ней трепетало от наслаждения, - так упоительно было двигаться, не зная
устали, как рыбы в воде, как ласточки в воздухе.
И повсюду она сеяла воспоминания, как бросают семена в землю, те вос-
поминания, корни которых не вырвешь из сердца до самой смерти. Ей каза-
лось, что она рассеивает по извилинам этих долин крупицы собственного
сердца.
Она до страсти увлекалась плаваньем. Будучи сильной и храброй, она
заплывала невесть куда и не задумывалась об опасности. Ей хорошо было в
этой холодной, прозрачной голубой воде, которая, покачивая, держала ее.
Отплыв подальше от берега, она ложилась на спину, складывала руки на
груди и устремляла взгляд в густую лазурь неба, по которой то проноси-
лись ласточки, то реял белый силуэт морской птицы Кругом не слышно было
ни звука, только далекий рокот прибоя, набегавшего на песок, да смутный
гул, доносившийся с земли сквозь плеск волн, - невнятный, еле уловимый
гул.
Потом Жанна поднималась и в опьянении счастья, громко вскрикивая,
плескала обеими руками по воде.
Случалось, когда она заплывала слишком далеко, за ней посылали лодку.
Она возвращалась домой, бледная от голода, но веселая, с ощущением
легкости, с улыбкой на губах и радостью во взгляде.
А барон замышлял и обдумывал грандиозные сельскохозяйственные мероп-
риятия: он собирался заняться экспериментами, ввести усовершенствования,
испробовать новые орудия, привить чужеземные культуры; он проводил часть
дня в беседах с крестьянами, которые недоверчиво покачивали головой,
слушая про его затеи.
Нередко также он выходил в море с ипорскими рыбаками. Осмотрев ок-
рестные пещеры, источники и утесы, он пожелал заняться рыбной ловлей,
как простые моряки.
В ветреные дни, когда раздутый парус мчит по гребням волн пузатый
корпус баркаса и когда от каждого борта убегает в глубь моря длинная ле-
са, за которой гонятся стаи макрели, барон держал в судорожно сжатой ру-
ке тонкую бечевку и ощущал, как она вздрагивает, едва на ней затрепыха-
ется пойманная рыба.
В лунные ночи он отправлялся вытаскивать сети, закинутые накануне.
Ему было приятно слушать скрип мачты и дышать свежим ночным ветром, на-
летавшим порывами. И после того как лодка долго лавировала в поисках бу-
ев, руководствуясь каким-нибудь гребнем скалы, кровлей колокольни или
феканским маяком, ему нравилось сидеть неподвижно, наслаждаясь первыми
лучами восходящего солнца, от которых блестели на дне лодки липкая спина
веерообразного ската и жирное брюхо палтуса.
За столом он восторженно рассказывал о своих похождениях, а маменька,
в свою очередь, сообщала ему, сколько раз она прошлась по большой топо-
левой аллее, той, что направо, вдоль фермы Куяров, так как левая была
слишком тениста.
Ей было предписано "побольше двигаться", и потому она усердно гуляла.
Едва только рассеивался ночной холодок, как она выходила, опираясь на
руку Розали. Закутана она была в пелерину и две шали, голову ей покрывал
черный капор, а поверх его - красная вязаная косынка.
И вот, волоча левую ногу, ставшую менее подвижной и уже проложившую
вдоль всей аллеи две пыльные борозды с выбитой травой, маменька непре-
рывно повторяла путешествие по прямой линии от угла дома до первых кус-
тов рощицы. Она велела поставить по скамейке на концах этой дорожки и
каждые пять минут останавливалась, говоря несчастной, долготерпеливой
горничной, поддерживавшей ее:
- Посидим, милая, я немножко устала.
И при каждой остановке она бросала на скамью сперва косынку с головы,
потом одну шаль, потом вторую, потом капор и, наконец, мантилью; из все-
го этого на обеих скамейках получались две груды одежды, которые Розали
уносила, перекинув через свободную руку, когда они возвращались к завт-
раку.
Под вечер баронесса возобновляла прогулку уже более вялым шагом, с
более длительными передышками и даже иногда дремала часок на шезлонге,
который ей выкатывали наружу.
Она говорила, что это "ее моцион", точно так же, как говорила "моя
гипертрофия".
Врач, к которому обратились десять лет назад, потому что она жалова-
лась на одышку, назвал болезнь гипертрофией. С тех пор это слово засело
у нее в голове, хотя смысл его был ей неясен. Она постоянно заставляла и
барона, и Жанну, и Розали слушать, как бьется у нее сердце, но никто уже
не слышал его, настолько глубоко было оно запрятано в толще ее груди;
однако она решительно отказывалась обратиться к другому врачу, боясь,
как бы он не нашел у нее новых болезней; зато о "своей гипертрофии" она
толковала постоянно, по любому поводу, словно этот недуг присущ был ей
одной и являлся ее собственностью, как некая редкость, недоступная дру-
гим людям.
Бархш говорил "гипертрофия моей жены", а Жанна - "мамина гипертро-
фия", как сказали бы: мамино платье, шляпа, зонтик.
Смолоду она была очень миловидна и тонка, как тростинка. Она вальси-
ровала со всеми мундирами Империи, проливала слезы над "Коринной", и
чтение этого романа оставило в ней неизгладимый след.
По мере того как стан ее становился грузнее, устремления души стано-
вились все возвышеннее; и когда ожирение приковало ее к креслу, фантазия
ее обратилась к сентиментальным похождениям, где она бывала неизменной
героиней. Некоторые из них особенно полюбились ей, и она постоянно во-
зобновляла их в мечтах, как музыкальная шкатулка твердит одну и ту же
мелодию. Все чувствительные романы, где идет речь о пленницах и ласточ-
ках, вызывали у нее на глазах слезы; и она даже любила те из игривых пе-
сенок Беранже, в которых выражались сожаления о прошлом.
Она часами просиживала неподвижно, витая в грезах. Жизнь в Тополях
очень нравилась ей, потому что создавала подходящую обстановку для ее
воображаемых романов, а окрестные леса, пустынные ланды и близость моря
напоминали ей книги Вальтера Скотта, которые она читала последнее время.
В дождливые дни она безвыходно сидела у себя в спальне и перебирала
то, что называла своими "реликвиями". Это были старые письма - письма ее
отца и матери, письма барона в бытность его женихом и еще другие.
Она держала их в бюро красного дерева с медными сфинксами по углам и
произносила особенным тоном:
- Розали, милая моя, принеси-ка мне ящик с сувенирами.
Горничная отпирала бюро, вынимала ящик, ставила его на стул возле ба-
ронессы, и та принималась читать эти письма медленно, одно за другим,
время от времени роняя на них слезу.
Иногда Жанна заменяла на прогулках Розали, и маменька рассказывала ей
о своем детстве. Девушка как будто видела себя в этих давних историях и
поражалась общности их мыслей и сходству желаний; ибо каждый думает, что
его сердце первым забилось под наплывом чувств, от которых стучало серд-
це первого человека и будут трепетать сердца последних мужчин и послед-
