небольшом учреждении железнодорожного ведомства. Причины
увольнения даже не скрывали. Петрункевичи - старая тверская
помещечья фамилия, а их ближайший родич, кажется дядя, был из-
вестным кадетом. Мой отец еще в студенческие годы вступил тоже
в партию кадетов, но скоро в ней разочаравался. Но факт пребы-
вания "в кадетах" тщательно скрывал. По тем временам это был
настоящий криминал.
Я помню, как мадам Петрункевич обняв мою мачеху рыдала на
ее плече. Мы, как могли, их успокаивали. Дед говорил о том,
что через 2-3 года они вернуться. В стране начинается индуст-
риализация и ей понадобятся хорошие инженеры. Мой милый и хо-
роший дед, так похожий на Тараса Бульбу, - он всегда был че-
рез-чур оптимистом - сказались гены: он пошел в своего внука.
Я хорошо помню и отъезд Шлиппенбахов - забавное семейс-
тво: папа, два сына и дочь и все ростом около двух метров.
Отец говорил - четыре сажени шлиппенбахов. Их предок, какой то
пленный швед, остался в России во времена Северной войны. Шли-
пенбахи тоже были инженерами и все работали на одном и том-же
заводе (кажется, на Гужоне, как раньше называли Серп и Молот).
Вся их вина состояла в том, что пленный швед во времена Петра
Великого, сумел сохранить не только свою фамилию, но и баронс-
кий титул.
Получил предложение уехать за границу и мой дед. Знаме-
нитая фирма Вестингауз приглашала деда на работу в качестве
консультанта с каким то фантастическим окладом. Однажды дед
вернулся со службы много позднее обычного и был мрачнее тучи.
Оказывается было заседание коллегии наркомата, членом которой
он был и на нем рассматривалось письмо фирмы Ветингауз, кото-
рое пришло по официальным каналам. Коллегия решила - рекомен-
довать Сергею Васильевичу Моисееву выехать в Америку, причем,
обязательно со всей семьей, включая и детей и внуков.
Обедали мы обычно около 7 часов вечера, когда отец и дед
возвращались со службы и мы собирались за столом всей семьей.
В этот день мы обедали много позднее - ждали возвращения деда.
За столом царила тяжелая атмосфера. Дед угрюмо молчал. Потом
сказал одну фразу "Я не уехал тогда из Хабаровска, хотя оста-
ваться там было угрозой для моей жизни, а теперь..". Дед встал
из за стола, вынул из за галстуха солфетку и ушел в другую
комнату.
Вскоре он вышел на пенсию.
Атмосфера сгущалась - это чувствовали все. Во время суб-
ботних встреч все меньше и меньше говорили о политике. Да и
сами встречи становились малочисленнее и происходили уже дале-
ко не каждую субботу. А потом и вовсе прекратились.
В конце 28 года был неожиданно арестован Николай Карлович
фон Мекк, занимавший довльно высокий пост в ВСНХ. А вскоре
после своего ареста он был расстрелян. Наша семья почувствова-
ла, что снаряды ложаться где то рядом. Через год по делу о
промпартии был арестован мой отец. В конце тридцатого года в
больнице бутырской тюрьмы мой отец скончался - от сердечного
приступа, как, во всяком случае, было сказано моей мачехе.
Проверить этот факт мне не удалось.
Через несколько месяцев скоропостижно скончался и мой
дед. Пережить гибель своего сына он не мог. Горе сковало
семью. Средств к существованию не было.
Начиналась новая и очень трудная страница жизни.
РОСТОВ-НА-ДОНУ
Другой, очень радостный период моей жизни, начался после
переезда в Ростов на Дону. Он открылся неожиданно после всех
страшных передряг, горя и опасностей, которые свалились на ме-
ня зимой 49- 50-го года. Неожиданно пришло счастье - я к нему
никак не был готов. Это был подарок Неба - я его тогда так и
воспринял.
В начале зимы 50-го года меня лишили работы и на до мной
повисла угроза ареста. Вот тогда мне пришлось оставить все и
дом, и Москву и уехать в неизвестность. Причем уже не одному -
к этому времени я был женат и нес ответственность не только за
себя. Зима того года была была одним из самых трудных периодов
моей жизни. Произошло обрушение всего - произошло вдруг и со-
вершенно неожиданно, когда, казалось бы кругом сопутствовал
успех. Война была за спиной, все двери, как мне казалось были
открыты, жизнь налаживалась, в сейфе моего институтского каби-
нета в НИИ-2 лежал черновик докторской диссертации, начиналась
семейная жизнь...Как я тогда не сломался? Ума не приложу! По-
могли, конечно, обстоятельства - о чем я уже рассказывал и,
может больше всего, друзья - Саша и Нина Куликовские, которые
ту страшную зиму прожили со мной на Сходне. И, они (может быть
только они) по-настоящему, были рядом со мной.
Тогда, неожиданно была арестована моя мачеха, которая
проработав более четверти века учительницей сходненской школы,
уже вышла на пенсию. Тогда-то и произошла, действительно ка-
тастрофа. И не только для нее, но и для меня. Я должен был
поставить крест на своей научной деятельности, на своей специ-
альности. Искать какие-то иные формы работы, существования,
наконец. Меня мгновенно лишили допуска к секретной работе, а,
тем самым и к моей диссертации, которая так и канула в Лету -
через пять лет я защищал, уже совершенно другую работу. Моя
первая докторская диссертация, была связана с теорией управля-
емых ракетных снарядов, важной и очень закрытой темой.
И тут же, как только я был лишен допуска, меня прогнали с
работы. В моей трудовой книжке появился штамп - уволен по сок-
ращению штатов. Но в те годы, когда всюду нехватало людей, та-
кой штамп означал только одно - уволен, как не заслуживающий
доверия, то есть как родственник репрессированного и кандидат
в арестанты. Я пробовал устроится в разные места. В отделах
кадров сидели тогда обычно бывшие фронтовики. И видя мой ки-
тель без погон и три ордена и серию медалей, которые, я носил,
как и все, которые в то время еще донашивали старые гимнастер-
ки и кители, начинали разговор доброжелательно, с явным жела-
нием помочь. Но как только обнаруживался штамп в трудовой
книжке, лица сразу каменели и стандартный ответ "Извините,
но..."
Деньги стремительно кончались. Оставались те, которые я
сумел отложить на первый гражданский костюм. Я собирался его
купить сразу после войны. Но и с ними мне скоро пришлост
расстаться. А нужный мне костюм я купил лишь через несколько
лет, уже работая в Ростове накануне докторской защиты.
Стал реальным вопрос - как выжить? Теперь уже вдвоем -
моя жена была еще студенткой Энергетического института.
Итак, что делать? Меня выручил случай, о котором я уже
рассказал. Мне предложили занять должность, исполняющего обя-
занности доцента кафедры теоретической механики Ростовского
Университета. И это несмотря на штамп, о котором я заранее
рассказал ректору, профессору Белозерову. Вечно ему благода-
рен! Ведь время было страшное и он рисковал.
Вот и началась моя жизнь в Ростове на Дону - почти пять
очень счастливых моих лет. Несмотря на многие, как говорят ма-
тематики, технические трудности, жизнь очень скоро вошла в
спокойное хорошее русло. Как это ни странно, но квартирные де-
ла довльно скоро устроились. Во всяком случае к моменту рожде-
ния моей старшей дочери у меня уже было две хороших больших
комнаты в старой шестикомнатной профессорской квартире в одном
из лучших домов на улице Энгельса, в самом центре города. В
той же квартире жило еще две семьи сотрудников университета.
Сегодня принято ругать коммуналки - конечно это не от-
дельные квартиры, а тем более котеджи. Но мы жили очень дружно
в нашей квартире и я с удовольствием вспоминаю довольно частые
вечерние посиделки на общей кухне. Как это ни странно, но наи-
более дружны между собой оказались женщины.
Я никогда не забуду, как в памятный день марта 53-го года
я вернулся домой и застал всех трех обитательниц нашей кварти-
ры на кухне - они дружно ревели. Я же шел домой в приподнятом
настроении и размышлял: вот теперь, наверное, мою мачеху скоро
вернут в Москву, а меня перестанут подвергать остракизму. Гля-
дишь и мне в Москву скоро можно будет вернуться. Поэтому, уви-
дев энтузиазм кухонных плакальщиц, я сказал фразу, которую они
мне долго не могли простить, и за возможные последствия кото-
рой, я потом весьма опасался:"Чего дуры ревете? Может теперь
только и начнется жизнь без страхов и оглядок".
В те годы мы, действительно, почти не говорили о полити-
ке. Это была запретная тема: нас всех научил горький опыт. Но
и еще - она нас и не интересовала. Опять же жизнь так научила
нас всех. Мы знали - никто ни о чем не должен спрашивать, нам
все скажут, что нам надо знать и нечего проявлять инициативу,
ни в чем, что даже отдаленно относится к компетенции "компе-
тентных органов". Занимайтесь своим делом и не суйте не во что
свой нос! Вот так мы и жили - работали, растили детей.
В Ростовском Университете мне как то поручили вести фи-
лолсофский кружок по методологическим вопросам физики. Одна из
тем - "критика копенгагенской школы", о которорй я тогда впер-
вые услышал. Поэтому я начал с того, постарался добросовестно
разобраться в том, что утверждают Бор, Гейзенберг и их учени-
ки. В библиотеке я раздобыл статьи Бора и других крупных физи-
ков, которые приезжали к Бору и дискутировали с ним. Проблема
мне казалась очень интересной, по-настоящему научной и я радо-
вался такому партийному поручению. Замечу, что именно с того
времени я стал считать Бора одним из величайших мыслителей ХХ
века и моим первым настоящим учителем филисофии.
Однако, эти занятия методологическим вопросами физики
чуть было не окончились трагически. Кто то кому то рассказал о
наших занятиях. Меня вызвали в отдел науки обкома партии и
спросили:"Что это Вы там прете всякую отсебятину. Вместо того,
чтобы заниматься творческой работой и изучать рекомендованные
материалы - популяризируете Гейзенберга (накануне мы разбирали
его статью)? Так можете и положить на стол свой партбилет!" Я
был снят с поста руководителя кружка. Правда, каких либо адми-
нистративных последствий эта история, кажется, не имела. Вот
мы и избегали любых обсуждений хоть как-то относящихся к поли-
тике и, особенно, коментирования происходящего. И даже смерть
Сталина никак не обсуждалась. Ну просто никак! Умные пожимали
плечами - поживем, увидим. Те, кто поглупее, повторяли на-
писанное в газетах. У меня был тогда лишь один запомнившийся
разговор.
В соседнем подъезде моего дома жил известный профессор
ихтиолог Пробатов Александр Михаилович. Я пошел как то погу-
лять по улице Пушкина - хорошая тихая улица, с бульваром
посредине и неожиданно его встретил. Поздоровались, сели на
лавочку - был хороший светлый день. Март в Ростове бывает ве-
ликолепен! Помолчали. Подумали, как выяснилось - об одном и
том же. "Хочется надеется Алесандр Михаилович". "Хочется, Ни-
кита Николаевич. Но хуже не будет - некуда. Мера все- таки
есть". Вот и весь разговор.
Мое отношение к Сталину было однозначным и выработалось
еще в детстве, в семье - ее бедами. Отец их связывал со Стали-
ным и его стремлением утвердится единовластным, монархоподоб-
ным, как он говорил, хозяином страны. Он считал, что революция
только и может кончится абсолютным единовластием, а тираном
может стать только Сталин - "мерзавец должен быть, в этой си-
туации, абсолютным", как он говорил деду. Вот и я воспринимал
и Сталина и все происходящее сквозь призму этих разговоров от-
ца и деда. Несмотря на свое крайнее неприятие Сталина как по-
литической персоны, во время войны я готов был кричать как
все: за Родину, за Сталина. Но и намека на ту любовь к Стали-
ну, которую я видел в некоторых стихах Симонова, у меня не бы-
ло. Я его в те годы принимал как неизбежность, даже как исто-
рическое благо. Сталин второй раз сохранял Россию как целое.
Здесь я во многом шел по стопам своего деда. Он ненавидел
