была очень добра и отзывчивой на чужие беды. И, что очень важ-
но в наш суровый век, она была человеком огромного внутреннего
мужества. Когда после гибели отца и скоропостжной кончины де-
да семья осталась, практичеки, без всяких средств к существо-
ванию, бабушка, уже в очень преклонном возрасте, начала давать
уроки немецкого языка. В ней появилась какая-то целеустремлен-
ная суровость - поставить внуков на ноги.
Бабушка была очень образованным человеком - читала и го-
ворила на трех европейских языках. Хорошо знала не только
русскую, но и немецкую и французскую литературу. Могла на па-
мять читать множество стихотворений. По-немецки, преимущест-
венно Гете, а по русски Тютчева и Алексея Толстого. Всех пора-
жала ее собранность. Она все делала хорошо. Прекрасно готови-
ла, не гнушалась никакой работы, квартира была всегда в иде-
альном порядке. Бабушка никогда не бывала неряшливо одета.
Никто никогда не видел ее в халате или небрежно причесанной.
Со мной была строга и тщательно контролировала мои уроки Я ей
обязан очень многим. Хотя понял это, увы, слишком поздно.
ШКОЛА И КОНЕЦ СЕМЬИ
На Сходне была единственная школа - ШКМ, сиречь школа
крестьянской молодежи, куда я и был определен в 24-ом году по
достижению семилетнего возраста. К этому времени я уже читал
для собственного удовольствия: к моему семилетию мне подарили
Тома Сойера с иллюстрациями и я прочел его запоем. Терпеть не
мог арифметику, считая, что она мне не будет нужна, поскольку
я собирался стать астрономом - знал созвездия и объяснял
взрослым особенности календаря. Говорил, достаточно свободно
по французски и немецки. Немецкий я потом потерял полностью, а
французский легко восстановил, когда во Франции мне пришлось
читать лекции по-французски.
Первое сентября 1924-го года остался для меня очень па-
мятным и грустным днем. Бабушка отвела меня в школу в первый
класс. Я вернулся домой зареванным: меня побили, измазали, но
самое обидное - назвали буржуем. И сказали, что я из тех, ко-
торых еще предстоит добить. В школе я оказался действительно
чужаком и остро чувствовал это. Я не понимал откуда такое об-
щее ко мне недоброжелательство, за что меня бьют, что во мне
не нравится моим одноклассникам. И вообще - почему люди де-
руться и откуда у них такая злоба к другим?
Позднее я и сам научился драться и как следует давать
сдачу. Когда в школу пошел мой младший брат, то его уже никто
не трогал - знали, что даром это не пройдет, знали, что у Сер-
гея Моисеева есть брат Никита Моисеев.
В первые годы я очень не любил и боялся ходить в школу.
Отец получил разрешение, чтобы я ходил туда не каждый день.
Моя мачеха, которая работала в той же школе учительницей, за-
нималась со мной дома (а бабушка проверяла уроки). Моя непос-
редственная школьная учительница Зинаида Алексеевна время от
времени проверяла меня и, как мне помнится, была довольна мои-
ми успехами. Отметок тогда не ставили и я спокойно переходил
из класса в класс.
В пятом классе я перешел в школу второй ступени, как тог-
да назывались классы с пятого по седьмой. Школа была маленькая
- всего три класса по 20-30 человек и преподаватели были хоро-
шие, да и я уже адаптировался и в школу начал ходить с охотой.
Она размещалась в красивейшей даче, расположенной высоко над
рекой. До революции она принадлежала знаменитому Гучкову. Ког-
да я уже начал учиться в шестом классе, то наша Гучковка, как
мы звали свою школу, сгорела. Сначала мы, с каким то радостным
недоумением бродили по пепелищу. Ну а потом - на Сходне другой
школы не было, пришлось начать ездить в Москву. Я поступил
тогда в школу N 7, что в Скорняжном переулке на Домниковке...
Мне было тогда 12 лет.
Времена стали стремительно меняться. Начиналась эра пяти-
леток и коллективизации. Прежде всего изменилась дорога - та
самая Николаевская или Октябрьская дорога, честь которой под-
держивали все старые железнодорожники. К стати, их становилось
все меньше и меньше, а вскоре и вовсе уже почти не стало. Ис-
чезла патриархальность и неторопливость, о которых я писал. А
поезда стали ходить медленнее и их опоздания стали постепенно
обычным явлением. Как и сейчас электрички, стали часто отме-
нять пригородные поезда. Их приходилось долго ждать и мы ни-
когда не были уверены, что приедем во время к началу занятий.
Поезда стали ходить переполненными, появилось множество мешоч-
ников, началось воровство, драки, хулиганство.
В стране начинался голод. Ввели карточки. По карточкам
давали 200 граммов мокрого непропеченого хлеба. Жить стало, по
настоящему трудно и голодно. Немного выручал огород. Кроме то-
го, мы собирали много грибов, тогда они еще были в сходненских
окрестных лесах и я хорошо знал места где они растут. Мы их
сушили, солили. После смерти деда, я остался единственным
"мужчиной" в доме. Надо было носить воду, наколоть и напилить
дров на всю зиму - все это легло на мои плечи. Стало трудно с
керосином - электричества на Сходне тогда еще не было. Его
приходилось возить из Москвы, тайком, так как возить горючее в
поездах запрещали. Мы основательно поизносились. Денег на по-
купку одежды не было. Бабушка и мачеха все время что-то пере-
шивали из старого мне и брату - мы росли не считаясь с обстоя-
тельствами. Я продолжал учиться на Домниковке. Тогда
нуждающимся школьникам давали ордера на покупку дешевой, а то
и бесплатной одежды. Однако, хотя я и относился к числу самых
нуждающихся, мне никогда ордеров не давали: буржуй и сын реп-
рессированного.
В 32 году мне исполнилось 15 лет и я подал заявление с
просьбой принять меня в комсомол. Однако собрание в приеме мне
отказало. Но жестоко травмировало и удивило даже не то, что
меня не приняли - к этому, внутренне, я был как-то готов, а
то, как вели себя на собрании мои одноклассники. Мне казалось,
что все они мои приятели и ко мне хорошо относятся. Я исправно
составлял для многих шпаргалки, помогал отстающим, играл за
сборную школы в волейбол...И тут вдруг - единодушный протест и
обидные слова. Особенно рьяно выступала Рахиль Склянская, пле-
мянница известного большевика, соратника Ленина, занимавшего
тогда высокий пост в партии. Через несколько лет Склянский был
расстрелян. Судьба Рахили мне неизвестна. Но тогда, под апло-
дисменты зала она сказала в мой адрес и адрес моей семьи
столько обидных и несправедливых слов, что я не выдержал и в
конце собрания стал плакать несмотря на мой 15-летний возраст
и ощущение себя взрослым мужчиной. Меня увел к себе домой Миш-
ка Лисенков, сын преподавателя математики в одном из
московских вузов. Его отец напоил меня чаем и внимательно слу-
шал наш рассказ. Потом положил мне руку на плечо и сказал
"Держись Никита. Сегодня надо уметь терпеть. Даст Бог времена
однажды переменяться".
В нашем классе был еще один изгой - князь Шаховской.
Длинный нелепый и очень молчаливый, он учился более чем пос-
редственно. Я был однажды дома. И даже пил чай в семье Шаховс-
ких. Его отец - тихий богобоязненный старичек - таким он мне
во всяком случае показался, работал где-то бухгалтером. Он был
лишенцем, то есть официально лишенным каких либо избирательных
прав. Говорили, что до революции отец моего Шаховского был
блестящим гвардейским офицером. Как то мне в это не очень ве-
рилось, что таким мог быть это богобоязненный старичек.
Шаховской был старше меня на год и его, еще в прошлом го-
ду приняли в комсомол. Он был изгой и держался как изгой -
всех сторонился. А я не мог так держаться. Потому мне и каза-
лось, что у него был какой-то психический сдвиг. Перед самой
войной, когда я уже кончал университет, однажды встретил его у
Никитских ворот. Я возвращался тогда с концерта в консервато-
рии. Он шел, держа на плече лестницу. Оказывается князь Ша-
ховской работал ночным монтером. Вот так складываются судьбы:
для того, чтобы его сын мог работать монтером, отцу моего Ша-
ховского не надо было уезжать в эмиграцию.
Через несколько лет я еще раз попытался вступить в члены
комсомола. Это было уже на втором или третьем курсе универси-
тета. Собрание было настроено благодушно и я, наверное был бы
принят в комсомол, если бы не вошедший замдекана Ледяев. Он
мне задал только один вопрос:"А наверное, Ваш отец - профессор
Моисеев был из дворян?".Что я мог ответить на его вопрос? Я
мог только подтвердить его подозрения. После этого, он пожал
плечами и сказал обращаясь к собранию:"Это, конечно, ваше де-
ло. Пусть Моисеев учится, коли мы уж ему позволили учиться, но
зачем принимать в комсомол?" На этом тогда все и кончилолсь. Я
так никогда комсомольцем и не стал.
КРУЖЕК ГЕЛЬФАНДА
Со стороны могло показаться, что я, в своих попытках сде-
латься комсомольцем, все время старался прорваться в какое-то
запретное место, старался пробиться в люди и делать карьеру, а
меня какая-то сила, восстанавливая справедливость, все время
отбрасывала назад. Такая сила и в правду существовала и она
меня действительно не пускала - это был порядок советской дер-
жавы, это было советское общество, которое меня и в самом деле
отторгало. Но я не думал об этой силе. Я не отдавал, на мое
счастье, себе отчета в том положении, которое я занимал по от-
ношению к этому обществу. Я просто делал то, что мне казалось
необходимым в данный момент. Я чувствовал себя обыкновенным
человеком, им я и хотел быть, быть как все, я стремился
слиться с обществом. Все были комсомольцами - почему я один,
как белая ворона! Вот я и "рвался в комсомол". Я не думал о
его содержании, для меня не существовало идеологии. Я просто
не хотел быть человеком второго сорта. Вот и весь сказ!. У
каждого изгоя превалирует стремление быть как все, не отли-
чаться от других, стушеваться, как говорил Достоевский.
Наверное такое стремление во многом, определяло мое пове-
дение. Я был просто мальчишкой и хотел к людям, а меня не пус-
кали. И я даже уже было смирился и стал привыкать чувствовать
себя человеком второго сорта. О том, что я именно такой, что я
не имею тех прав, которыми пользуются другие мне прямо так и
сказал, за два - три года, до описанного случая все тот же Ле-
дяев. Об этом я еще скажу. И мне очень хотелось учиться. И я
очень боялся, что мне этого не дадут делать. Я хорошо учился в
школе, но уверенности в будущем у меня не было.
Несмотря на то, что в 24-ом году, я терпеть не мог ариф-
метику, в 35-ом я решил поступать на мех-мат, причем на мате-
матическое отделение, а не на астрономическое, как мне хоте-
лось еще в детстве. Но такая смена приоритетов произошла до-
вольно случайно. Как и многое, что с нами происходит.
История моего поступления в университет - это пример про-
явления самого острой недоброжелательности общества к людям
моей судьбы, которую я испытал еще мальчишкой.Эта история мог-
ла окончится для меня катастрофой, могла полностью исковеркать
мою жизнь. Лишь доброжелательство двух человек, нарушивших, к
тому же правили приема в МГУ, плюс бешенная работа в течение
нескольких месяцев позволила изгою войти в студенческий мир.
Она заслуживает, чтобы о ней рассказать более подробно.
Когда я учился в десятом классе, то Академия Наук и Мос-
ковский Университет организовали первую в стране математичес-
кую олимпиаду. А для будущих участников олимпиады в математи-
ческом институте имени Стеклова - знаменитой, в те времена,
Стекловке - был организован школьный математический кружок.
Руководил им Израиль Моисеевич Гельфанд, выдающийся математик,
будущий академик, а тогда, всего лишь доцент мехмата. Он сыг-
рал в моей жизни огромную роль, изменившую однажды, в одно-
часье, всю мою судьбу. Но об этом я расскажу немного позднее.
