церковь крайне редко. Только бабушка ходила в нашу сходненскую
церковь каждое воскресенье, хотя и была лютеранкой. Но все по-
ложенные праздники, но не посты, семья соблюдала неукоснитель-
но.
Когда приходили гости, то меня из столовой не выгоняли,
как сейчас принято обращаться с детьми в большинстве семей.
Более того, считалось, что я должен присутствовать при разго-
воре старших. Но и не сажали за общий стол. Рядом ставили ма-
ленький столик. И я очень любил слушать то, о чем и как гово-
рили взрослые. А говорили о чем угодно, никак меня не стесня-
ясь. И о политике, в том числе. Но больше об истории,
литературе и вообще о самых неожиданных вещах. Говорилось о
заветах Рериха, которого отец считал не только велмким худож-
ником, но замечательным мыслителем. Спорили о писаниях мадам
Блаватской, сочинения которой были позднее конфискованы во
время одного из обысков. Я помню как обсуждалась болезнь ху-
дожника Кустодиева, которого у нас в семье очень любили.
Все это мне было интересно, я слушал внимательно, хотя
понятным было далеко не все, а встревать в разговор и спраши-
вать мне не разрешали. Иногда читались вслух стихи. Эти вечера
были особенно памятными. До декабря 42-го года, когда я полу-
чил небольшую контузию во время бомбежки, у меня была патоло-
гическая память. Я легко выучивал наизусть все, что угодно. В
университете я на пари однажды выучил наизусть второй том тео-
ретической механики Бухгольца., книгу, до ужаса занудливую, и
мог читать ее на память с любой страницы. Поэтому, почти все
стихотворения, которые читались за нашим субботним столом я
запоминал и мог их декламировать. Читали самых различных русс-
ких поэтов особенно Пушкина, Тютчева, А.К.Толстого. Любили
крамольных тогда Есенина и Гумилева. До сих пор я помню и могу
прочесть на память гумилевских капитанов. Пробовали читать
молодых, например Мандельштама, Маяковского и кого то еще. Но
они "не пошли". Так у меня на всю жизнь осталось неприятие
этой, как бы не настоящей поэзии. Уже совсем недавно, когда
Бродский получил нобелевскую премию, я попробывал читать то,
что называлось его стихами. Но мне показалось, что все это
имеет очень малое отношение к русской культуре, к нашему ду-
ховному миру и особенно к поэзии, хотя и написано по-русски.
На наших субботних встречах много говорили и об истори-
ческих сюжетах и судьбах России - традиционная тема русской
интеллигенции.
Эти вечера оставили неизгладимый след в моей памяти и
формировали мировозрение, куда более эффективно, чем любая
пропаганда и изучение краткого курса истории партии. Очень
важно, что они побуждали меня к чтению "взрослых книг". Мне
было 8 лет, когда я прочел всю трилогию Мережковского "Христос
и Антихрист". Сейчас у нас полностью исчезла культура неспеш-
ной беседы, столь распространенная в былые годы в среде русс-
кой интеллигенции. Людям было просто интересно общаться за ча-
ем. Сейчас же когда приходят гости, мы много пьем, не
рассуждаем, а "обмениваемся информацией" о жизненных тяготах и
почти не принято, как в былое время размышлять вслух. Наши се-
годняшние встречи больше напоминают американские вечеринки,
чем традиционные русские "посиделки".
Для моего будущего было крайне важно постоянное общение
со взрослыми. Из разговоров, которые я слушал, мне очень мно-
гое западало в душу и осталось там на всю жизнь. А непонятное
- оно служило источником вопросов, которые я, позднее, задавал
отцу и деду, во время прогулок. Я любил гулять со взрослыми и
возникавшее, при этом, ощущение единства команды. Я, чем-то
напоминал барбоса, который гуляя с людьми, все время на них
оглядывается, чувствуя себя членом компании: все вместе!
Мне были очень интересны жизнь и работа отца и деда. О
том, что происходит в мире, я узнавал из их разговоров между
собой и у меня возникал образ мира, моей страны и нашего в ней
положения. О многом я спрашивал, когда мы бывали одни и дед и
отец мне охотно отвечали на мои детские вопросы. Они мне также
многое рассказывали и об истории семьи и судьбах наших много-
численных родственников.
Из разговоров деда и отца я понимал, что в те благосла-
венные годы позднего НЭП,а все постепенно стабилизируется,
Россия снова становится державой, с которой начинают считать-
ся. И этому все радовались. Только вот, по-прежнему, больше-
вички в косоворотках постоянно делают глупости. Но они быстро
учаться. И мой мудрый дедушка думал, что лет, этак, через
десяток все снова выйдет на круги своя. Отец был более реа-
листичен, но и он, как потом оказалось, переоценивал возмож-
ности здравого смысла: там на верху идет борьба за власть, по-
бедят мерзавцы, причем те, кто мерзее. А современное госу-
дарство, конечно, снова возникнет. Не не такое как Германия
или Франция, а наше русское. И не скоро - через поколение. Но
оказалось, что и отец был чрезмерным оптимистом.
Отец и дед многое оценивали по-разному. Сергей Васильевич
считал революцией только Февральскую, полагал, что именно в
ней корень всех бед, которые испытывает наш народ. Не случись
ее, не возьми верх демократы, сбежавшие потом из России и ост-
авившие нам все расхлебывать, война закончилась бы еще в нача-
ле 18 года. Октябрьскую революцию дед считал только переворо-
том, однако сохранившим целостность страны. Что считал наиваж-
нейшей задачей любого правительства. Поэтому и относился к
большевикам гораздо более терпимее чем мой отец. Отец же не
мог им простить гражданской войны, миллионов жертв и той раз-
рухи, которую она принесла. Отец был уверен, что Россия была
на кануне нового взлета и в экономике и, особенно, в культуре.
Ее серебрянный век должен был перасти в новый золотой. Удар по
культуре, российским традициям, прививка России европейского
мышления с его гипертрофированной экономичностью и атеизмом,
отец считал главной мерзостью, учиненной большевиками.
Его понимание революционных событий было, наверное, близ-
ко к тому, которое было у Черчиля, сказавшему в те годы:
"русский дредноут затонул при входе в гавань". Отец считал,
что никакими аргументами, в том числе и государственной це-
лостности, Октябрьская революция и гражданская война оправданы
быть не могут. Он полагал также, что Февральскую революцию
предотвратить было уже нельзя, что корень зла был раньше, в
том, что Россия вступила в германскую войну, как ее называли и
отец и дед. Отец был человеком "серебрянного века" нашей стра-
ны. Он видел лучше деда взлет ее культуры, быстрый прогресс во
всех направлениях, ценил нашу самобытность, и в культуре, и в
организации жизни и остро горевал по утере всего этого. Он мне
много рассказывал о героизме русских войск на германском фрон-
те, но считал, что это уже ничего не могло изменить. Трагедия,
по его мнению, произошла раньше. Он считал, что это было
убийство Столыпина. "И зачем охранке это понадобилось" - он
часто повторял эту фразу, когда речь заходила о Столыпине. Те-
перь я, наверное, смог бы ответить на такой вопрос.
Но в одном сходились и дед и отец - они были искренними
русскими патриотами в самом цивилизованном понимании этого
слова. Одной из официальных доктрин в двадцатые годы была
борьба с русским шовинизмом. Объявлять себя себя русским, про-
являть интерес и симпатию к русской культуре и, особенно, тра-
дициям и истории, считалось проявлением чуть ли не антисовь-
етизма. А русской истории мы в школе вообще не учили. О Петре
Великом, о победе на Куликовом поле и о других страницах исто-
рии, мы могли узнать только в своих семьях и то тайком. У нас
дома было много книг по истории России, были исторические ро-
маны Загоскина, Толстого, Мережковского. Отец мне все это да-
вал читать (что я делал с удовольствием) и потом долго обсуж-
дали прочитанное. Отец любил рисовать. Тогда мы читали вслух.
Иногда читал я, иногда моя мачеха. Так мы прочли "Воину и
мир". Сцена кончины князя Болконского произвела на меня такое
впечатления, что я потом не спал почти всю ночь.
Вот так, в 10 - 12-летнем возрасте я входил в мир.
Я много гулял с отцом и он мне с видимым удовольствием
рассказхывал что нибудь из истории или о книгах, которые мне
следовало прочесть. Я помню, как за несколько прогулок он
рассказал мне всю историю пунических воин и Ганибал на долго
сделался моим любимым героем. Однажды - это было в 27 или 28
году, мы с отцом вдвоем, во время его отпуска поехали в какую-
то деревню, расположенную в верховьях Западной Двины, прямо на
ее берегу. И прожили там едва ли не целый месяц. В нашем рас-
поряжении были лодка, удочка и все тридцать лет эпопеи трех
мушкетерах на французском языке. Мы отплывали в какой нибудь
тихий заливчик, где, по нашему разумению должна была бы во-
диться рыба и становились на якорь (то есть бросали в воду ка-
мень на веревке) и начинались увлекательные часы. Мы по очере-
ди следили за удочкой и по очереди читали вслух
дартаньяновские приключения. Отец ими увлекался почти на моем
уровне. Как ловилась рыба и ловилась ли она вообще - я не пом-
ню, но все перепетии отважного гасконца до сих пор могу восп-
роизвести во всех деталях. Отец - он был тогда совсем молодым
человеком, ему еще не исполнилось и сорока, читал Дюма с не-
меньшим увлечением чем я.
Такая совместимость поколений полностью исчезла в после-
военное время. У меня, к моему великому огорчению уже не было
душевных контактов с моими детьми. Я им был уже неинтересен.
Может быть это веяние времени. А может я сам был настолько ув-
лечен своей работой, спортом, жизнью, что не мог отдавать им
нужную частицу собственного я? Нужной сердечности? А без этого
мои попытки "организовать духовную преемственность" были обре-
чены. А позднее, даже простые попытки более глубоко вникнуть в
детали их жизни категорически ими пресекались и, причем, в
весьма резкой и даже обидной форме. Такая отстраненность от
детей, это, может быть, самое тяжелое бремя, которое я несу на
склоне лет. Я утешаю себя мыслью о том, что в таком разобщении
проявляется дух времени - дети, в нынешнее время, очень крити-
чески относятся к отцам. Ведь подобное происходит сейчас почти
во всех семьях. Тоже я видел и за границей - дети очень рано
уходят в самостоятельную жмзнь. Но мне от этого не легче, ду-
шевный вакум остается незаполненным. Да, эта разобщенность не
только личное горе, но оно опасно для нации в целом. Мы лиши-
лись очень многого, утеряв ту общность поколений, которая была
так характерна для всего русского общества, особенно для ин-
теллигенции и крестьянства.
Наши субботние посиделки продолжались еще довольно долго.
Люди к нам тянулись, хорошие люди, как я теперь понимаю. Но
постепенно разговоры начали менять свой характер. Несмотря на
кажущееся нэповское благополучие в атмосфере появилось нечто
тревожное. Начались "чистки". Людей увольняли с работы и они
стали отъезжать за границу. И правительство особенно не пре-
пятствовало эмиграции интеллигенции. И она собиралась понемно-
гу в дальний путь, с глубокой убежденностью в том, что этот
отъезд не на долго. И тем не менее, с горем и болью, и с ясным
сознанием того, что там за кордоном лежит земля чужая, а вовсе
не обетованная. Как непохожа была эмиграция 20-х годов на ны-
нешнюю полуинтеллигенцию, которая говорит о России - эта стра-
на. Мне иногда хочется ей сказать: ну и скатертью вам дорога,
а мы попытаемся эту страну сохранить нашей страной!
Каждый раз, когда шел разговор об отъездах, я слышал, как
называли то одну знакомую фамилию, то другую. Особенно памятно
прощание с семьей Петрункевичей. Глава семьи был сослуживцем
моего отца, вроде бы даже каким-то начальником. Но однажды его
"вычистили", предложив, правда должность бухгалтера в каком то
