ности доцента по кафедре теоретической механики местного уни-
верситета. Туда же Двушерстов направил на такую же должность
Иосифа Израилевича Воровича. Он также как и я защитил канди-
датскую диссертацию в Академии им. Жуковского и, несколько по
другой причине, тоже был безработный. И не только в этом наши
судьбы оказались общими - также как и я, он однажды был избран
действительным членом Академии Наук Советского Союза.
Этот отъезд из Москвы сыграл решающую роль в моей жизни.
И не только потому, что условия жизни в Ростове и работа в
Университете, дали мне несколько лет спокойной работы, дали
мне возможность во многое вдуматься и получить те знания, ко-
торые затем составили основу моей профессиональной деятельнос-
ти. Самое главное, как я теперь понимаю, было в другом. На
несколько лет я исчез из поля зрения органив безопасности. Ес-
ли бы я остался в Москве, то в любой момент, когда пришла бы
очередная "разнарядка на шпионов", как говорил Володя Кравчен-
ко, я мог оказаться на крючке.
И действительно, примерно через год или полтора после мо-
его отъезда в Ростов, мной начали интересоваться районные ор-
ганы безопасности. Как мне однажды стало известно, именно они
организовали донос и дело моей мачехи. По рассказам соседей,
ко мне приходили, и не раз, но дом был заперт, а соседи и на
самом деле ничего обо мне не знали - я никому на Сходне не го-
ворил о том куда я уехал. Конечно, найти меня было не трудно,
но меня выручила обычная чиновная безалаберность. И нежелание
делать хоть что-нибудь, что выходило за их прямую обязанность.
И все же органы безопасности меня однажды нашли, но это
было уже в конце 52-го года.
Сегодня я уже точно знаю, что на меня в Ростове начали
составлять досье. Я даже знаю кого и куда вызывали и о чем
спрашивали. И счастлив тем, что могу с полной уверенностью
сказать: не нашлось ни кого, кто написал, хоть что нибудь меня
порочащее; даже среди тех, кого я не относил к числу своих
друзей. Донос тогда, на грани 53-го года не вышел. А ведь вре-
мя, под занавес эпохе, было страшное: били на отмаш и, преиму-
щественно тех, кто защищал Родину. И от этого удара мне уда-
лось уйти. Ну а в марте 53-го в бозе почил Иосиф, осенью вер-
нулась из тайшетского лагеря моя мачеха и очередная страница
жизни оказалась перевернутой.
Итак, судьба, счастливые случаи, хранили меня в те труд-
ные годы. А молодость брала свое: я жил, не очень отдавая се-
бе отчет в том, что надо мной многие годы висел топор. Я этого
не знал и не понимал. На мое счастье!
Глава II. НЕСКОЛЬКО ПО-НАСТОЯЩЕМУ СЧАСТЛИВЫХ ЛЕТ
ЗАВТРА БУДЕТ ДЕНЬ ОПЯТЬ
Счастье - это очень субъективное понятие. Разумеется, у
каждого бывают минуты или часы, когда у него рождается особая
легкость, особая радостность восприятия жизни. Так бывает,
когда человек чувствует себя очень здоровым, или когда он ощу-
тил вдруг прелесть окружающей природы, когда его действиям со-
путствовал неожиданный успех... Такое радостное ощущение меня
охватывает всякий раз, когда спорится работа. Даже сейчас,
когда я уже так немолод и не могу хвастаться здоровьем.
Как это не грустно, такое радостное возбуждение с годами
приходит ко мне все реже и реже. Но все-таки оно приходит и
иногда, ложась спать, я и сейчас готов повторять слова детской
песенки - "завтра будет день опять". Тогда у меня возникает
радостное ожидание завтра, которое обязательно настанет, ожи-
дание созвучное оптимизму детского восприятия, которое так хо-
рошо передается этой незамысловатой строчкой из детской песен-
ки.
Но сейчас я хочу рассказать немного о другом. У каждого
человека бывали некоторые периоды жизни, которые он выделяет
из других, считая их более счастливыми, которые он чаще вспо-
минает. Особенно наедине с самим собой и особенно в тяжелые
минуты, когда он стремиться в воспоминаниях о прошлом найти
опору в настоящем. У меня было два таких счастливых времени,
два отрезка жиэни, которые ничем не были омрачены - ни болез-
нями, ни горем, ни арестами. Первый,- это несколько детских
лет, когда наша семья жила на Сходне, еще в полном составе.
Именно тогда я по настоящему пережил то, что принято называть
счастливым детством, и прочувствовал то, что означает для че-
ловека и, особенно, для ребенка настоящая семья. И эти воспо-
минания для меня священны.
Второй, когда после демобилизации, после ареста моей ма-
чехи и крушения всех моих московских начинаний - о чем еще я
буду рассказывать, вдруг все неожиданно сложилось: я получил
настоящую, целиком захватившую меня работу в Ростовском уни-
верситете. Тогда же у меня появилась собственная семья и роди-
лась моя старшая дочка, вокруг которой вдруг закрутилась со-
вершенно новая, наполненная очарованием жизнь.
Эти периоды были очень разные. Но их объединяла одно:
спокойная ритмичность жизни, спокойная благожелательность до-
ма, возможность заниматься чем хочется и возможность много,
много жить на природе. И все-таки главное, что было тогда -
сердечность отношений.
Но сначала о начале.
21-Й ГОД И ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ
Я родился 23 августа 1917 года в Афанасьевском переулке в
мансарде дома N 7. Сейчас это улица Мясковского, а нумерация
домов идет в сторону обратную тому, как она шла в то предрево-
люционное время. Но сам особнячок сохранился. Там даже есть ме-
мориальная доска, правда не имеющая никакого отношения к моей
семье. Крестили меня в церкви Николы в Хамовниках. Там же вен-
чался и был крещен мой отец.
Первые годы моей жизни были очень трудными для моих роди-
телей. В 18-ом году отца уволили из Университета, где он тогда
работал и семья осталась без всяких средств к существованию.
Выручил один наш родственник, предложивший отцу работу в де-
ревне. И вот мы - папа мама и я, которому тогда не исполнилось
еще и года - уехали в Тверскую губерню, в деревню Городок,
расположенную на берегу реки Молога, в семи киллометрах от
большого и в прошлом богатого села Сундуки, недалеко от стан-
ции Максатиха. Считалось, что отцу очень повезло: он получил
место начальника небольшой конторы, которая заготовляла и
сплавляла в Москву дрова.
По рассказам отца, жили мы там очень скудно, но голода не
испытывали. У отца была казенная лошадь, с которой он научился
хорошо управляться. Она занимала большое место в нашей жизни и
даже у меня остались о ней какие-то смутные воспоминания. Был
огород, а зажиточный крестьянин, у которого контора арендовала
дом, снабжал нас молоком. Труднее было с хлебом - своего в
Тверской губернии всегда не хватало. Революция шумела где-то
вдалеке. На берегу Мологи люди работали и старались выжить.
Мы прожили там три, может быть самых трудных и голодных
года нашей революции. Может быть и еще прожили бы некоторое
время, но у меня должен был появиться брат и родители решили
возвращаться в Москву.
Если жизнь на Мологе оставила в памяти лишь какие-то ту-
манные картинки, то обратную дорогу в Москву я помню уже очень
хорошо.
Путь от Максатихи до Москвы занял у нас целую неделю.
Ехали мы в переполненном товарном вагоне, который, почему-то
называли теляьчим. Нам повезло: мы все трое устроились на
верхних нарах. Поезд регулярно останавливался - у паровоза
кончались дрова. И мужчины с топорами и пилами шли в лес ру-
бить новую порцию дров для паровоза. А сам паровоз вызывал у
меня живейший интерес. Даже сейчас у меня перед глазами его
высоченная труба. Видимо это был какой то допотопный локомо-
тив, чудом сохранившийся где то на запасных путях. Мальчишек
всегда привлекает техника. Я вспомнил эпизод с паровозом и
рассказал о нем своей дочери, когда первым произнесенным сло-
вом моего старшего внука неожиданно стало не слово "мама" или,
в крайнем случае,"папа", как бывает в нормальных семьях. Пер-
вым сознательно изреченным звукосочетанием Алешки было слово
"кран", что повергло его родителей в некоторое смятение. Но
все объяснялось очень просто: перед его окном шло строительст-
во и подъемный кран видимо производил на него особое впечатле-
ние. Не меньшее, чем на меня первобытный паровоз.
Но вот однажды поезд все-таки пришел в Москву на Нико-
лаевский вокзал - так в то время назывался Ленинградский вок-
зал Октябрьской дороги. Была ли тогда уже ночь или поздний ве-
чер, или ранее утро, я не знаю. Но помню - было темно. И сей-
час я вижу огромную, пустынную Каланчевскую площадь и снег,
который приходил сверху из ночной темноты.
Отец куда то надолго ушел. Мы остались одни. Маме было
очень трудно. Через пару месяцев должен был родиться брат. Я
прижался к ее ногам и чувствовал как она плачет. Я думаю, что
она даже не плакала, а слегка стонала. Ей было холодно и пло-
хо. Раньше, когда ей бывало трудно она любила прижать меня к
себе, тихо говоря, при этом:"ох-охонюшки, трудно жить Аленушке
на чужой сторонушке". Мою маму звали Еленой.
Но вот появился отец и привез какие то санки. На эти сан-
ки положили наш незатейливый скарб и водрузили меня. И начался
длинный многочасовой путь по ночной Москве 21-го года. И сей-
час у меня перед глазами эта ночная московская пустыня без
единого огонька. Вместо тротуаров горы снега, а посредине
улицы протоптанная дорожка.
Мы, наконец, дошли до Афанасьевского переулка и того дома,
в мансарде которого я родился. Он принадлежал Николаю Карлови-
чу фон Мекк. Он был сыном знаменитой Надежды Филаретовны фон
Мекк, столь много сделавшей для того, чтобы Чайковский был ли-
шен материальных забот и мог посвятить свою жизнь музыке. На-
дежда Филаретовна никогда не встречалась с великим русским
композитором, но их опубликованная переписка сделалась своеоб-
разной классикой. Николай Карлович более лет десяти тому назад
удочерил мою маму, которая в одночасье сделалась круглой сиро-
той. Он никогда не отличал ее от других своих дочерей. Более
того, мне кажется, что моя мама была его самой любимой до-
черью.
Нас не ждали. Письмо, которое написала мама не дошло до
"дедуси", как звали в семье Николая Карловича. Весь дом вспо-
лошился. Стали охать и ахать, говорить о том, как опасно хо-
дить по Москве ночью и что-то еще, что говорят в таких случа-
ях. Нагрев на буржуйке воду меня сразу посадили в ванну и ста-
ли отмывать коросту грязи, накопившуюся за неделю путешествия
в телячем вагоне. А потом чистая кровать и блаженный сон!
Роды у моей мамы проходили тяжело и она заболела родовой
горячкой, а через несколько месяцев скончалась от общего зара-
жения крови. Еще во время ее болезни, к нам приехала мамина
приятельница, вернее сослуживица - они вместе работали сестра-
ми-милосердия в одном и том же санитарном поезде на галицийс-
ком фронте. После кончины моей мамы она осталась в нашей семье
, а вскоре вышла за отца замуж. Так у меня и моего брата Сер-
гея появилась мачеха.
Брат звал ее мамой. Она очень любила Сергея и была ему
настоящей матерью - ведь и остался он у нее на руках всего
лишь несколько месяцев от роду. А я так и не мог забыть как
прижимался к маминой ноге, как она гладила меня по голове и
приговаривала "ох Никитка, ты мой Никитка". И никогда в жизни
я не слышал больше, столько любви и ласки, сколько было в этих
словах. И никогда не мог забыть как она мне тихо напевала на
ухо "ямщик лихой, он спал пол-ночи". А мачеха, при всей ее
любви к отцу и брату, при всей ее способности к самопожертво-
ванию, так никогда и не стала мне близким человеком. Нас всег-
да что-то разделяло. Меня это очень огорчало. Но я ничего не
мог с собой поделать. Сейчас мне очень грустно думать о том,
что я ей не смог дать той сердечной теплоты, которая важнее
всего для одиноких людей.
Итак, о Сходне.
