ответил весьма лаконично: "мой император, такая гипотеза мне
не потребовалась". Выстраивая тот уникальный ряд событий, ко-
торый называется прожитым, я вряд ли смог бы принять позицию
графа де Лаплас. Впрочем, любое событие, как уникальный акт,
невероятно! Одним словом, я прошел по лезвию - судьба меня
хранила "без нянек и месье".
Вот она частица этой событийной цепи.
Я начал повествование с того, что вспомнил о куске мерз-
лой глины, который повредив мой позвоночник, вероятнее всего,
спас мне жизнь, ибо испытывать судьбу заднего стрелка на
"ИЛЕ" никому долго не удавалось. Произошло, казалось, нес-
частье, а обернулось оно возможностью прожить долгую жизнь.
А за несколько месяцев до этого произошло тоже нечто под-
обное. Перед выпуском из Академии имени Жуковского, мне пред-
ложили лететь а Америку в составе команды специалистов, задача
которой была обеспечение поставок авиационной техники по ленд-
лизу. Кое-какое знание языков, хорошие отзывы преподавателей
и, как ни странно, успехи в спорте - все это оказалось весомым
для тех, кому было поручено подобрать команду выпускников Ака-
демии для зарубежной работы. Правда я не был комсомольцем. Но
кто на это смотрел в апреле 42-го? Предложение было заманчи-
вым, меня все поздравляли и мне завидовали. Но я категорически
отказался. Фронт и только фронт! И я получил назначение на
Волховский фронт в четырнадцатую воздушную армию в качестве
старшего техника эскадрильи по вооружению самолетов.
Этим решением, как оказалось, я тоже сохранил себе жизнь,
хотя об этом я долго и не догадывался.
"Американская команда" была укомплектована и под руко-
водством некого полковника благополучно прибыла на западное
порбережье Соединенных штатов. Года четыре она работала не за
страх, а за совесть. Но дальше ее история трагично прервалась.
На обратном пути через Аляску и Сибирь, во время одной из мно-
гочисленных посадак, то-ли в Магадане, то-ли в Хабаровске ее,
в почти полном составе, отправили туда, откуда, в те годы люди
обычно не возвращались. Кажется отправили всех, кроме самого
полковника, который благополучно вернулся в Москву. Во всяком
случае, больше ни о ком из тех "счастливцев" никогда я ничего
не слышал. Кроме полковника. Ходили слухи о том, что его од-
нажды в конце сороковых годов, нашли застреленным в собствен-
ной московской квартире.
И дальше война меня тоже щадила несколько раз. Над правым
глазом, миллиметра на 3 или 4 вывше глазной впадины до сих пор
видна метка, оставленная каким то "лесным братом". Эту метку я
получил в первых числах мая 45-го в глубоком тылу на летном
поле недалеко от города Августов, на границе с Восточной Прус-
сией. Хотя автоматная пуля и была вероятно на излете, но попа-
ди она в меня на несколько миллиметров ниже и книга не была бы
написана.
Во время войны возникали и другие ситуации опасные для
моей жизни из которых я более или мене успешно выкрутился. Но
они носили, скорее приключенческий, а не судьбоносный характер
и более говорили о пользе, которую приносит юношам занятие
настоящим спортом, чем о роли случайности в моей судьбе.
Но один раз действтельно случайность в облике лени или
недосуга одного из чиновников по настоящему спасла мне жизнь.
Но об этом эпизоде я узнал гораздо позднее и совершенно слу-
чайно уже в благополучные 50-е годы...
НЕРАЗОРВАВШИЕСЯ БОМБЫ И "ПОЦЕЛУЙ" ИУДЫ
В 55 году я был назначен деканом аэромеханического фа-
культета Московского Физико-технического института. На этом
факультете готовили специалистов для работы в аэрокосмической
промышленности. Выпускники нашего факультета шли в самые пре-
стижные и самые закрытые конструкторские бюро, работа в кото-
рых требовалала очень хорошей подготовки. Надо сказать, что
и учили мы их соответственно, по-настоящему! Если к этому до-
бавить и тот огромный конкурсный отбор, который в те годы был
обычным явлением для Физтеха, то имидж нашего выпускника - со-
четание способностей и высокого профессионализма - был обще-
признанным. И "физтехи" тех лет были действительно специа-
листами высочайшего класса. В последующие годы я много бывал
за границей где участвовал в бесчисленном количестве разных
семинаров и конференций, читал лекции в престижных западных
университетах и могу объективно сравнивать уровень "ихних"
и"наших" молодых специалистов. Технические успехи 50-х и 60-х
годов я связываю, прежде всего, с превосходством наших инже-
нерно-технических кадров. Качество подготовки молодых специа-
листов во многом компенсировало плохую организацию, отраслевой
монополизм и бездарность чиновного аппарата (впрочем ничуть не
меньшую, чем лень и прямая бездарность, с которыми мне прихо-
дилось сталкиваться в Америке или Франции). И наблюдая все
это, не раз думалось:если бы тогда в пятидесятых годах весь
этот интеллект и всю энергию - да в хорошие бы руки...
Быть деканом аэромеха в те годы означало знание всех тог-
дашних сверхсекретов аэрокомической, да и ядерной техники и
для занятия подобной должности надо было быть допущенным к
святая святых страны Советов (впрочем, как теперь мы понимаем,
настоящей сверхтайной государства, в то время, были не техни-
ческие секреты, а затраты на обеспечение существования больше-
вистского режима и привелегии аппарата).Для того, чтобы иметь
право выполнять свои обязанности, я должен был получить соот-
ветствующий формальный допуск, который оформлялся органами
госбезопасности по представлению администрации.
Необходимые документы МФТИ подготовил, они ушли куда сле-
дует, время шло и...ни ответа ни привета! Я начал работать, а
начальство начало беспокоиться, ибо имело место прямое наруше-
ние железного порядка: работник не мог быть допущенным к рабо-
те без оформления нужной формы допуска, а здесь она была
высшей!
Ректором МФТИ был тогда генерал-лейтенант Петров Иван
Федорович - в прошлом матрос "штурмовавший" Зимний дворец, в
прошлом известный летчик, в прошлом начальник ЦАГИ, в прошлом
командующий авиацией Северного флота, в прошлом начальник ави-
ации Северного морского пути, и прочая и прочая. И ото всюду
его снимали. Как то он мне доверительно сказал (правда уже
после ХХ съезда партии): "меня все спрашивают, а почему меня
все-таки ни разу не арестовали? Я и сам этого не понимаю. Вот
я и придумал ответ и всем отвечаю - потому что меня во время
снимали". При всей его "матросской интеллигентности", при том,
что он был истинным сыном своего времени, И.Ф.Петров был абсо-
лютно уважаемым человеком.
Он, по настоящему, много сделал хорошего для всех тех уч-
реждений, которыми руководил - потому его наверное и снимали
с работы. Так он вывез ЦАГИ из тесных помещений на улице Радио
и создал в Жуковском современный центр авиационной науки (до
сих пор принято говорить о допетровском и послепетровсом ЦА-
ГИ). Но главным его достоинством была искренность побуждений,
которой люди верили, несмотря на изрядную долю, ему присущей
крестьянской хитрецы. Он умел подбирать людей и защищать их от
разной скверны. Благодаря этим качествам у него было много
настоящих, искренних друзей и многие, многие его вспоминают
добрым словом. Будучи начальником ЦАГИ он, например, на свой
страх и риск допустил М.В.Келдыша - будущего Президента Акаде-
мии Наук СССР, и будущего Главного теоретика советской косми-
ческой техники до работы в ЦАГИ, хотя ему, сыну генерала и
внуку генерала в конце тридцатых годов тоже не давали допуска
к секретной работе. А вот теперь и я оказался в похожем поло-
жении: он, на свой строах и риск, разрешил мне начать работу
без допуска нужной формы, что могло грозить ему самыми разными
осложнениями.
Так вот однажды, когда дальнейшее ожидание могло грозить
руководству МФТИ серьезнейшими неприятностями, Иван Федорович
взял и сам поехал на Лубянку. Он знал как и с кем надо разго-
варивать. Как там у него произошли все разговоры - не знаю, но
Петров получил возможность прочитать мое досье. И вот, что он
там, по его словам увидел - элементарный донос, донос моего
"особняка", некого старшего лейтенанта, начальника особого от-
дела СМЕРШ,а того авиационного полка, в котором я прослужил
всю войну. Уже не помню его фамилию. Но хорошо помню, как этот
"осбняк" стремился быть в числе моих друзей. Часто приходил ко
мне. Я поил его спиртом, благо этого добра у меня было сколько
угодно. Да и закусь у меня водилась - уж очень хозяйственным
мужиком был мой старшина.
Будучи инженером полка по вооружению, я, тем не менее не
любил жить вместе с полковым штабом. Устраивался обычно побли-
же к самолетам вместе со старшиной Елисеевым, бывшим колхозным
шофером, мужиком добрым и умельцем на все руки. Он был у меня
шофером, писарем и, одновременно, папой и мамой. Будучи ровно
в два раза старше меня, он действительно относился ко мне
почти по-отечески и очень заботился обо мне. Он даже иногда
забывался и обращался ко мне "сынок". Так вот Елисееич, как я
его называл, терпеть не мог нашего "особняка". "Ууу... гнида,
любит на дармовщину" - выражение "на халяву" тогда еще не
использовали. Спирта он не жалел - казенный. Но луковицу и ло-
моть хлеба на закуску приходилось вытягивать из Елисеева кле-
щами.
Особняк никогда не напивался и мы вели долгие и, вообще
говоря, добрые беседы. Он был чудовищно невежественен и с види-
мым удовольствием и интересам расспрашивал меня о всем чем
угодно. Говорили мы и о русской истории и о литературе. Всю
войну в моем вещевом мешке, вместе с домашними свитером и шерс-
тянными носками ездил томик "Антология русских поэтов", кото-
рый я купил в городе Троицке Челябинской области перед самым
вылетом на фронт. Мы иногда читали что нибудь вслух. Иногда
одно и тоже по многу раз. Мы оба очень любили "Вакхическую
песнь". Я иногда пробывал что-то сочинять. Мне иногда каза-
лось, что и он тоже: во всяком случае, он хорошо чувствовал
музыку русского стиха. Однажды я вернулся с передовой где це-
лую неделю пробыл в качестве офицера связи нашей авиадивизии.
Елисеич был рад моему возвращению, где то раздобыл банку сви-
ной тушенки и мы собрались с ним отметить мое благополучное
возвращение. И тут в мою землянку ввалился особняк. В тот ве-
чер его приход не испортил настроения даже Елисееву. Мы тогда,
как помню, очень славно выпили.
Во время моего дежурства на КП, откуда, если понадобится,
я должен был держать связь с авиционным начальством, я написал
вот такие стихи:
С утра пушистая зима
Одела праздничным убором
И лес и поле. Из окна
Видны холмистые просторы.
Ковер усыпан серебром,
Блестящим радостным огнем
Бесчисленных песчинок света.
И бруствер снегом занесен,
И танк, как белая громада
На минном поле, заснежен
Разрыв последнего снаряда.
И снова в мире тишина.
Светла прекрасна и ясна
Улыбка зимнего рассвета.
Особняк был первым и, может быть единственным человеком,
которому я прочитал эти стихи. Он слушал внимательно и, как
мне казалось вполне искренне сказал мне какие то добрые слова.
И я внутренне доверял ему. Особенно после того вечера, когда
капитан, старший лейтенант и старшина под американскую свиную
тушенку выпили хорошую дозу казенного спирта. У меня начали
складываться с особняком отношения похожие на дружеские. И я
даже говорил моему закадычному другу, отличному летчику и доб-
рому смелому человеку, тогда еще старшему лейтенанту Володе
Кравченко - вот и особняки бываю людьми. Но Володя относился к
нему совсем по-другому и не раз говорил мне: "не может нор-
мальный парень залезть в шкуру особняка. Вот потребуют от него
