фильм братьев Васильевых, один из фильмов моей молодости. За
кефиром все хвалили фильм и вдруг прозвучал вопрос - а какая
сцена производит наибольшее впечатление. Почти единогласно -
психическая атака. И верно, когда видишь, как капелевцы идут
на пулеметы - мороз пробирает по коже! Все разом начали на эту
тему что-то говорить. И вдруг фальцетом кто-то произнес:" Как
мы их расстреливали! Верно здорово!". На минуту наступило об-
щее неловкое молчание, а затем раздался спокойный голос с ха-
рактерным волжским оканием:"А чего радуетесь то. Ведь Россию
росстреливали. И когда опять токие нородятся". Но эту реплику
никто не поддержал. Говорил, оказывается Солоухин. Вот так я с
ним и познакомсился.
Мы потом с ним несколько раз разговаривали. В Москве от
него кто то приходил ко мне - собирали на ремонт какого то
подмосковного храма. Я, конечно, внес свою лепту в это богоу-
годное дело, да и сам Солоухин производидл приятное впечатле-
ние. Мне нравилась манера Солоухина говорить о России, приятна
и близка его жизненная позиция. Я думаю, что он также как и я
предчувствовал разрушение России и также как и я размышлял о
ее пути к концу тысячелетия... Но все же настоящего разговора
и настоящей дружбы у нас не получалось - уж очень мы были раз-
ными людьми. Да и варились в разных котлах. Настораживала меня
и его подчеркнутая почвенность. Я русский, люблю свою землю,
но мне претит любое показное, а Солоухин, хоть и со "Влади-
мирских проселков", а умел говорить, когда надо и без окания!
Был там и и "великий поэт земли русской", как его звал
Коля Доризо - Островой. Кажется звали его Сергеем. Так же его
величал и Солоухин. Стихов его я не читал ни раньше ни потом.
Но общий облик его хороршо помню. И вот по какой причине.
Роста этот Островой был небольшого, но шапку носил высо-
кую, как у бояр времен одного из Иванов. Ходил он с палкой и
был важен. На сверкаюшем белом снегу писал этой палкой какое
то женское имя - то ли Зина, то ли Лиза. Злые языки говорили,
что это имя его новой возлюбленной. И на каждом большом сугро-
бе около санатория метровыми буквами было написано имя Зина
(или Люба, или Лиза). И вот кто то из друзей этого великого
поэта (а может и не поэта вовсе), пролил все написанные им
буквы чаем - получилось нечто совсем двусмысленное. Дни были
солнечные, снега были белые и чаем написанные Зины (или Лизы)
со всех сугробов смотрели на санаторий. А жители санатория (то
есть дома творчества) смотрели, не без злорадства, как поэт
земли русской все той же палкой сбивает чаем прописанные бук-
вы. Громадная работа и сделать ее надо было быстро, чтобы к
приезду Зины (или Лизы) и от чая и от имени ничего не оста-
лось. Ведь эта дама черт знает что могла бы подумать! А снег
все не шел и не шел - приходилось палкой разрушать сочетание
чая и имени.
Не менее интересными (для меня) были и женские участники
"кефирных оргий". Отбывала там свой срок прекрасная актриса
Быстрицкая великолепная исполнительница главной роли в Тихом
Доне. Красивая, как мне показалось умная, тонкая и образован-
ная женщина. Только в жизни уж очень непохожая на русскую
красавицу, которую она сыграла в Тихом Доне. Меня с ней позна-
комил тот же Бурлацкий - он всех знал и со всеми был на ты. Мы
вместе (втроем) гуляли по парку и мадам Быстрицкая меня все
время подробно расспрашивала - и о моей работе, и об армейской
службе, о моей семье. Даже о моих научных книжках, о которых
здесь в Малеевке мне не хотелось думать и я тогда даже не мог
вспомнить, некоторых названий, что она принимала за ко-
кетство.. Отвечая на вопросы Быстрицкой, я изображал из себя
этакого стареющего бреттера, которому все нипочем. Врал, как
никогда не врал ни до ни после. Одним словом развлекался как
мог.
Через несколько дней Быстрицкая, отбыв свой срок, уезжала
в Москву. Когда за ней уже приехала машина и она, выйдя из са-
натория в сопровождении сразу двух кавалеров, вдруг увидела
меня. Оставив своих кавалеров подошла ко мне и довольно резко
сказала примерно следующее:"Я собираюсь играть в пьесе (или
фильме) о научных работниках, я должна была вживаться в образ.
А Вы мне морочили голову". Правда потом сменив гнев на милость
разрешила на прощанье поцеловать руку.
Я не жалел о содеянном - уж очень хороши были прогулки,
да и роль, которую я исполнял, увы, только в Малеевке. И то на
словах.
Вторая была некая литературная дама, которая называла се-
бя писательнецей. Как говорил Бурлацкий, вроде-бы и неплохая,
но чисто дамская писательница. Познакомил меня с ней тот же
Бурлацкий. Дама была тогда "в самом соку". И в то время у нее
был бурный роман с каким то грузинским режисером или операто-
ром. Один раз он приезжал в санаторий - седоватый, непризента-
бельный мужчина.
В отличие от Быстрицкой, разговаривать с ней было не
очень интересно. Но она была навязчивой и бесцеримонной. Ко
мне пару раз приезжала Тоня. Я ездил в Дорохово ее встречать
на своем жигуленке, мы гуляли и старались никому не попадаться
на глаза и побыть по-больше вдвоем. И вот тут то эта самая ли-
тературная дама становилась особенно активной. Более того, оба
раза она, под каким то предлогом, садилась ко мне в машину,
когда я уезжал провожать Тоню, когда присутствие кого либо
третьего было особенно неуместно. Одним словом, она меня разд-
ражала и я был не рад, что Федор Михаилович, меня с ней позна-
комил.
Я сидел за одним столом с Колей Доризо, в трезвом виде
очень милым и приятным человеком. Он спрашивал эту литератур-
ную даму:" Ну чего ты пристаешь к Моисееву. Ты, что не видишь,
что к нему приезжает жена - молодая и симпатичная женщина? За-
чем ты ему нужна?" По словам Доризо она ему ответила примерно
так:"Ну, я тогда буду говорить, что спала с самим Моисеевым".
На это Коля резонно ответил:"А ты и так говори". Да, этот мир
был для меня совершенно чужим, мир, "в котором все друг друга
знали и все друг с другом спали", как говорил тот же Коля До-
ризо.
Тогда в Малеевке, я впервые окунулся в советское гумани-
тарное, или как было принято говорить, общество "творческой
интеллигенции". Я был там совершенно чужой и совершенно посто-
ронний. Я глядел на них со стороны, старался особенно не вме-
шиваться в разговоры, больше слушал и мне становилось грустно.
Ведь они-то и представляли русскую культуру!
Как вся эта малеевская публика была непохожа на тех лю-
дей, с которыми я обычно проводил время! И диссиденствующие
"интеллектуалы" и вполне благополучная советская "творческая
интеллигенция". Вторая группа мне была более приемлимой - там
хотя бы к России относились без пренебрежения. Впрочем, под-
черкнутое окание Солоухина, меня тоже настораживало. Одним
словом, и та и другая компании так были мало похожи, на ту ин-
теллигенцию, которую я знал! И по детским воспоминаниям и по
встречам с русской эмиграцией первой волны.
А ведь культуру России придется восстанавливать, возрож-
дать, а может быть, и создавать заново. Но не с этой же мале-
евской публикой. У нас в Советском Союзе были отдельные писа-
тели, отдельные художники и композиторы, но не было гуманитар-
ной среды. Не было (или было крайне мало) настоящих историков,
литературоведов, способных с абсолютной искренностью пропове-
довать собственную точку зрения, пусть даже ересь, но собс-
твенную! Без гуманизма, без гуманистичекого сознания нация вы-
жит не сможет. Уже сейчас она корчится в судоргах. Но ждать,
что ей снова помогут обрести душу гонимые галичи или благопо-
лучные и обласканные партией и правительством литературные да-
мы - более чем глупо! А настоящая гуманитарная интеллигенция
разогнана, изгнана, уничтожена в 20 -е и 30-е годы и добита на
фронтах Великой Отечественной войны. А наша новая волна, так
называемые шестидесятники, тот же Бурлацкий и его друзья, в
большинстве своем не дотягивали до нужной планки, да простят
они меня за эти слова. Ну и что греха таить - большинство из
них было критиками "двора его величества".
Все эти наблюдения и те размышления, которые они вызыва-
ли, заставляли меня особенно ценить тот инженерный и научный
кружек, тех моих бывших альпинистов, с которыми я проводил
свободной время. Я думал о том, что именно из этого круга лю-
дей, вероятнее всего, поднимется новый слой русской интелли-
генции. И гуманитарной, в том числе. Поднимется! Но пройдет не
одно поколение, пока начнется новый серебренный век, новый
взлет. И дождется ли этого нация?
НАКАНУНЕ МЕТАМОРФОЗЫ
Но такие грустные размышления занимали у меня не больно
уж много времени. В основном я старался быть в одиночестве и
наслаждался великолепным солнечным мартом. Утренний морозец
держался почти до обеда, скольжение было отличным и я совершал
без всяких спутников большие лыжные прогулки. Возвратившись
принимал горячий душ, обедал, а потом у себя в комнате читал
всякую собачатину, преимущественно детективы, которой в библи-
отеке было более чем достаточно - надо же писателям читать что
либо их достойное!. Одним словом был на отдыхе - всерьез и на
долго.
На берегу Рузы был какой то профсоюзный дом отдыха, там
было много молодежи и иногда устраивали лыжные соревнования.
Однажды я туда забрел, мне тоже дали номер и я пробежал 10
киллометров. Показал 48 минут с какими то секундами. Ровно на
10 минут хуже того времени, которое я показывал в университете
в предвоенные годы и на 20, чем показывают нынешние "лыжные
студенты". Но я был свехдоволен. Тем более, что пробежал
дистанцию лучше остальных соревновавшихся отдыхающих, хотя был
всех старше минимум на четверть века. Я очень гордился своим
успехом и притащил к обеду бутылку гурджуани, которую мы с
Бурлацким и Колей Доризо (который притащил еще что-то более
существенное) с удовольствием выпили (впрочем, не в одиночест-
ве - с соседнего стола под бутылку к нам пересела та самая на-
доедливая литературная дама).
Дважды приезжала Тоня и мы тоже ходили на лыжах. Однажды
я кажется переусердствовал о она едва, едва добралась до сана-
тория.
Безделье, прекрасная погода, лыжи и, конечно, приезды То-
ни сделали свое дело - я начал приходить в себя и почувствовал
себя снова почти молодым - во всяком случае, мне снова захоте-
лось работать и появились даже какие то планы.
Но самое удивительное - я снова стал сочинять стихи, как
в юности и в первые послевоенные годы. Они были короткие, все-
го несколько строчек. Почти все я забыл. Но кое что осталось в
памяти. Вот одно, которое я даже написал (к приезду Тони):
Сегодня к нам она стремительно
Идет багрянцем ранних зорь
И зажигает ослепительный
Над нами голубой костер.
Пускай гудят еще метели
И след в деревню запорошен,
Но первой солнечной капелью
Уже весенний вызов брошен.
И назвал эти восемь строчек "Весна", что соответствовало
истине. Я прочел их Тоне и несмотря на то, что она после лыж
едва доползла до дома, был ей одобрен. Мне тоже стихи понрави-
лись - не зря же я их запомнил: они уж очень соответствовали
моему душевному настрою.
В тот приезд Тоня уехала довольно поздно - надо было от-
дохнуть после лыж. На пероне станции Дорохово мы, не обращая
внимание на литературную даму, долго вдвоем гуляли по платфор-
ме и вели какие-то очень хорошие весенние разговоры.
Под конец моего срока пребывания в санатории, погода
вдруг круто изменилась - пришел шквальный ветер, пригнал обла-
ка. Температура резко повысилась и начался дождь. Это была то-
же весна, но уже совсем другая и тоже прекрасная.
Я в тот вечер долго сидел на открытом балконе и слушал
дождь. И тоже сочинял и читал стихи. Но, к сожалению, запомнил
