шало мне наслаждаться давно забытым бездельем.
Устроен я был тоже очень неплохо. Поселили меня в Латинс-
ком квартале, кормили в Фонтенбло бесплатно, да еще давали в
день 60 франков, что по тем временам позволяло жить весьма
свободно. Для сравнения - месячное жалование полного профессо-
ра составляло тогда около 3000 франков, на которые надо было
содержать дом, семью, (любовницу) и самому как то кормиться.
Но самое глвное - мне дали машину! Им видите ли было дорого
возить меня из Парижа в Фонтенбло: "не согласится ли господин
профессор сам сидеть за рулем казенной машины. Мы, конечно,
его можем устроить в гостиннице Фонтенбло. И тогда можно будет
обойтись без машины. На Ваш выбор, господин профессор". Стоит
ли говорить о том, какой выбор я сделал?
Машину, которую я получил и использовал без каких либо
документов - Рено-5 или Рено-6 была довольно посредственная по
европейским стандартам. Но по сравнению с моим задрипанным
москвичем-406, полученная машина была совершенно раскошна.
Когда я приезжал на работу, то отдавал ключи от машины некой
даме и ее - не даму, а машину, чистили, заправляли и я не знал
никаких забот.
В этих условиях заниматься фильтром Калмана или методами
оптимального управления было, по меньшей мере, неразумно. Тем
более, что Фонтенбло по дороге к замкам Луары и прочим достоп-
римечательностям, которые каждый русский знает по романам Дюма.
Теперь, оглядываясь назад, я вижу, сколь правильно я тог-
да вел себя, тогда, тридцать с лишним лет тому назад, когда
все наши действия были скованы веригами "кодекса коммунизма" и
жесточайшей регламентацией. Никогда больше я не был за грани-
цей столь свободен и материально обеспечен, одновременно. И
месяцы предоставленные мне судьбой я жил непохожестью чужой
жизни. Я впитывал в себя эту "фантастическую непохожесть",
старался многое понять и, как это, пришедшее мне понимание
оказалось нужным в будущем! Как оно мне помогло в становлении
собственного "Я".
По характеру своей деятельности мне приходилось иметь де-
ло не только с математиками, но и инженерами-электронщиками. И
среди них я встречал довольно много людей с русским фамилиями.
Преимущественно, это были люди моего возраста или чуть
по-старше, получившие образование уже во Франции и покинувшие
родину в детском возрасте, но еще хорошо говорившие по-русски.
Среди них были люди и постарше, отторгнутые Советами еще в
средине 20-х годов.
Знакомства устанавливались непроизвольно, однако насторо-
женность сохранялась довольно долгое время. У них вызывали по-
дозрение моя раскованность, пусть неважный, но свободный фран-
цузский язык и даже то, что я оказался в натовском центре. Но
русские, есть русские - как они не похожи не французов! Их ду-
ши постепенно раскрывались и я был принят в русское "техничес-
кое братство": меня приглашали в гости, мы вместе ездили на
экскурсии, ходили в театр ...Я беседовал с русскими специалис-
тами, которым французская электротехника и электроника во мно-
гом обязаны своими успехами.
Но мне довелось прикоснуться там и к другому миру, миру
русской гуманитарной мысли.
Как то в обеденный перерыв я гулял по дворцовому парку
Фонтенбло. И обгоняя двух беседующих немолодых людей, я вдруг
услышал русскую речь. Я извинился и задал по-русски какой то
незначительный вопрос. Они ответили тоже по-русски и мы посте-
пенно разговорились. Один из гулявших оказался хранителем му-
зея Фонтенбло профессором Розановым, одним из родственников
знаменитого Василия Васильевича Розанова.
Завязалось знакомство. Началось все с книжек, которые мне
давал читать мой новый знакомый. Главным образом русских авто-
ров, живущих в эмиграции. Тогда я впервые познакомился с Бер-
дяевым, Ильиным. Прочел по французски Хайека "Дорогу к рабс-
тву", читал русские газеты - все было чертовски интересно! По
субботам - тогда во Франции существовала еще шестидневная не-
деля, а в субботу был укороченный рабочий день, после работы я
заходил к Розановым пить чай. Они жили в казенной квартире в
одном из крыльев дворца. Собирались на открытой веранде, где
мадам Розанова накрывала настоящий русский чай с самоваром и
собственного изготовления вареньем. Бывали и пироги. Эти суб-
ботние посиделки мне были очень приятны - они так мне напоми-
нали своей манерой разговоров и домашним вареньем наши суббот-
ние вечера 20-х годов.
На эти субботние чаи обязательно кто-нибудь приезжал -
собиралось небольшое русское общество. По моему, основной при-
чиной сборов была не традиция, а моя персона - гостей угощали
не только домашним вареньем, но и настоящим московским профес-
сором.
Одним словом, создалась уникальная возможность познако-
миться с "осколками разбитого в дребезги". С кем я только там
не встречался? Особенно запомнилась встреча с дочерью великого
русского микробиолога, основателя института экспериментальной
медицины в Петербурге С.Н. Виноградского. Она близко знала
многих представителей великого русского естествознания. Так
она втречала Вернадского во время его пребывания в Париже в
двадцатых годах, участвовала с ним вместе в семинарах Бергсона
и помнила как Ле-Руа, на одном из этих семинаров, предложил
термин "ноосфера", который тогда я впервые и услышал. О Вер-
надском в те годы я еще почти ничего не знал.
Эта дама была уже очень немолода. Я отвез ее на машине в
Париж и еще однажды с ней виделся. Она мне рассказывала инте-
ресные детали их жизни во время окупации Франции, о том, как
Сергей Николаевич Виноградский вместе с одним застрявшим в Ев-
ропе молодым американцем проводили эксперименты в домашней ла-
боратории где то в окрестностях Парижа. Я невольно подумал о
том, насколько немецкая окупация Франции была непохожа на то,
что происходило у нас в России - кому там было до эксперимен-
тов, да еще в домашней лаборатории? Рассказала она и о том,
как Сергей Николаевич написал книгу - учебник по микробиологии
и послал после войны ее Президенту нашей Академии, с надеждой,
что ее напечатают по-русски для русских студентов и многое
другое. Она знала и других моих знаменитых соотечественников.
Так я узнал о том, что В.А.Костицын, несмотря на преклонные
годы участвовал в Сопротивлении, и о его грустных последних
годах, когда ему было Советским правительством отказано в
просьбе о возвращении.
Однажды на субботнюю веранду привезли Александра Бенуа -
это было, кажется за год до его кончины. Он с грустью расска-
зывал о своей эпопеи превращения в эмигранта. Как я понял, он
просто не получил обратной визы из заграничной командировки,
какая тогда требовалась. А в те годы он был первым хранителем
Эрмитажа. Другими словами, Советское правительство просто не
разрешило директру Эрмитажа возвратиться из служебной команди-
ровки к себе на Родину.
Накануне памятной субботы я был в Grande Opera и разгля-
дывал шагаловскую роспись. Честно признаюсь - я не поклонник
позднего Шагала и мне не очень нравятся его летающие витебские
человечки. Тем более неуместными они мне показались в первом
театре Франции. И я сказал о том, что меня удивляет постепен-
ная потеря французами их вкуса и артистичности. Мои суждения
были с удовлетворением приняты чаевничающим обществом. Этот
микроэпизод протянул еще одну ниточку между мной и моими быв-
шими соотечественниками - мы одного рода племени. Это чувство
было приятным: большевики приходят и уходят, а Россия оста-
ется!
Одним словом, я имел самые широкие возможности прочесть
многие страницы удивительнейшей истории русской интеллигенции.
Но с легкомыслием молодого варвара, (хотя я был уже не так мо-
лод - к этому времени мне пошел уже пятый десяток) все слышан-
ное и виденное я воспринимал в качестве экзотики и дополнения
к тем туристским впечатлениям, которые мне неожиданно дала не-
ожиданная двухмесячная командировка в страну Дартаньяна. И у
меня не осталось ничего кроме спутанных воспоминаний.
Но восстанавливая разговоры и впечатления, я понимаю те-
перь, что судьба сводила меня с людьми глубоко трагичной судь-
бы. И хотя все мои новые знакомые были неплохо устроены, а по
нашим советским меркам, они были просто богаты, жить им было
очень непросто. Иметь в кармане французский паспорт и некото-
рое количество франков, еще не означает быть французом. И они
всюду были чужаками. И самое главное - они продолжали думать о
России, они жили Россией, как я, как мои друзья живут ей сей-
час, как мы жили ей всю жизнь. Именно этим они и отличаются от
современной эмиграции, которая бежит от дороговизны, от "кол-
басной недостаточности", о будущем России не думает и хочет
по-быстрее натурализоваться. Мои тогдашние знакомые не собира-
лись превращаться во французов.
Многие из них подумывали о возвращении в Россию. Кое кто
даже говорил со мной об этом. И спрашивал совета. Что я мог
ответить?
Если речь шла о специалистах, об инженерах, то я прекрас-
но понимал, что наш советский инженерный корпус был тогда не-
измеримо сильнее французского и прямой нужды в их переезде не
было, хотя большинство из них безусловно нашло бы себе достой-
ные места в той же сфере ВПК. Но допустят ли их до такой рабо-
ты наши всесильные органы? Я рассказывал о трудностях и, вспо-
миная собственную судьбу, не очень советовал торопиться.
Иное дело гуманитарная интеллигенция - ее нам, конечно,
катастрофически нехватало. Советские гуманитарии тех лет - я
не говорю о небольшой группе зарождавшихся "шестидесятников" и
отдельных молчащих мыслителях, представляли собой очень неп-
риглядное явление. Флаг держали приспособленцы и в науке и
искусстве. Разве они допустили бы какую-нибудь конкуренцию?
Тем более людей более широкого кругозора и более высокой куль-
туры. Да и принципы соцреализма - допустило бы ЦК, даже в пе-
риод хрущевской оттепели, возрождение старого российского ли-
берализма и разномыслия? Ответ для меня был однозначен и я
уходил от разговоров связанных с проблемой возвращения - мне
не хотелось огорчать моих любезных хозяев.
Одно я понимал точно - в постбольшевистское время, кото-
рое неизбежно настанет, нам больше всего будет недоставать
гуманитарной культуры.
ГОСУДАРСТВО И НАРОД, БАЗИС И НАДСТРОЙКА
На протяжении многих лет у нас формировалось превратное
представление об интеллигенции и ее месте в обществе. Конечно,
понятие "интеллигенция" неотделимо от интеллектуальной дея-
тельности - не от интеллектуального труда, а от духовной жизни
человека, общества. Далеко не всякий интеллектуал - интелли-
гент и наоборот. Но связь интеллигенции и "надстройки" - неос-
порима: интеллигенция - ее носитель.
Взаимоотношение базиса и надстройки у нас трактовалась до
удивительности примитивно. Надстройка, то есть интеллектуаль-
ная и духовная жизнь общества представлялась не просто как не-
что вторичное по отношению к базису, а почти как его следс-
твие. В таком контексте роль духовного начала, традиций его
народа, его истории рассматривалась лишь с утилитарных пози-
ций. А интеллигенция - как "прослойка", задача которой состоя-
ла в выполнении задаваемой ей квалифицированной работы. Именно
"задаваемой". Считалось, что содержание этой работы, в том
числе и творческой, - прерогатива не интеллигенции, не твор-
ческой личности, а государства "рабочих и крестьян", которое
само знает, что нужно народу. И интересы государства отождест-
влялись с интересами народа. Оно само знает, каковы интересы
народа. И интеллигенция должна была выполнять "социальный за-
каз" - такова была общепринятая доктрина.
В действительности все бесконечно сложнее. Во-первых, ин-
тересы государства и народа - совсем не одно и то же. В либе-
ральном обществе - государство лишь один из институтов
