ликих пришел один Седов. Там-то он мне и поведал, что диссер-
тацию мою и не читал. Вот почему он и удивился: " И почему эти
математики Вас так хвалили". И тоже похвалил и поздравил. Мне
показалось, что вполне искренне и с симпатией. Наши научные
дороги потом как то разошлись. Но добрые отношения сохранились
на всю жизнь - он следил за моей научной карьерой и не раз
оказывал мне знаки внимания. Где мог, я тоже старался его
поддерживать.
На радостях я тогда основательно надрался. Но не настоль-
ко, чтобы не заметить, что две или три бутылки с шампанским,
так и остались неоткрытыми. Утром я их обнаружил у себя в
портфеле и мы с тестем, вместо утреннего кофе продолжали
праздновать защиту. Замена утреннего кофе на шампанское, тем
более если оно уже куплено, вряд ли кем либо может осужджать-
ся. И тем более мне показалось неуместным возражение, правда
довольно робкое, моей уважаемой тещи. У меня в ту пору было
много друзей и празднование закончилось лишь тогда, когда в
кармане осталось лишь ровно столько, чтобы не умереть с голоду
по дороге в Ростов.
Мое утверждение в докторской степени состоялось, даже по
тем временам, молниеносно: через два месяца я получил диплом
доктора физико-математических наук. И все благодаря тому, что
академик Лаврентьев сидел в первом ряду во время моей публич-
ной защиты, слушал и задавал вопросы. Именно он и был назначен
моим черным оппонентом. Докторские диссертации тогда были еще
в редкость и их рецензировать приглашали маститых ученых. Ког-
да Михаил Алексеевич пришел на заседание экспертной комиссии,
то он даже не стал читать работу. Сказав, что он был на Ученом
Совете, тут же написал короткий и положительный отзыв. Но ско-
ро его присутствие на моей защите сыграло значительно более
важную роль.
Вернувшись в Ростов, я стал исполнять обязанности заведу-
ющего кафедрой вместо доцента Никитина. Однако, уже через нес-
колько месяцев я навсегда распрощался с милым моему сердцу
Ростовом и уехал в Москву, хотя до этого я и не помышлял расс-
таваться с Ростовским Университетом. Причин было много. Прежде
всего меня обидел новый ректор член-корреспондент Академии На-
ук Олекин О.А. Сначала, я действительно обиделся, а потом по-
нял, что действия ректора просто следствия его серости. Но,
тем не менее, прямой повод для отъезда был дан именно этим ин-
цидентом. А суть его была вот в чем.
Весной должен был состоятся конкурс на замещение вакант-
ной должности заведующего кафедрой, обязанности которого я ис-
полнял. И в объявлении было указано звание - доцент. Это
значило, что, заняв эту должность, я не имею права претендо-
вать на звание профессора. Я пошел к ректору и поросил изме-
нить штатное звание на профессорское, поскольку я был уже ут-
вержденным доктором наук и, естественно, хотел стать и профес-
сором. Однако ректор сказал, что механика это не математика
или физика, а университет не политехнический институт и доцен-
та для кафедры механики вполне достаточно!
А тут я получил лестное предложение от самого академика
Лаврентьева участвовать в конкурсе на замещение должности про-
фессора на его кафедре "теория взрыва" в Московском Физи-
ко-техническом институте.
Шел уже 55-ый год, Сталин ушел в небытие, моя мачеха вер-
нулась домой из Тайшетского лагеря и я снова оказался допущен-
ным до закрытых работ, правда с несравнимо более низким уров-
нем допуска, чем это было в НИИ-2 и МВТУ. Поэтому предложение
Михаила Алексеевича работать на его кафедре было вполне умест-
ным. Но самым приятным в этом предложении была просьба читать
одновременно два курса - курс гидродинамики, к которому я уже
привык и уже читал по-своему, а не "по учебнику" и курс теории
функций комплексного переменного. Второй курс уже относился к
компетенции кафедры математики. До меня этот дубль читали мно-
гие знаменитые профессоры, в том числе, Лаврентьев и Седов.
От такого предложения отказаться я не мог.
Осенью я получил предложение стать еще и деканом аэроме-
ханического факультета. О драматических обстоятельствах свя-
занных с моим утверждением в этой должности я уже рассказывал.
Итак, на 38-ом году жизни я достиг Олимпа. Издали мне
казалось, что там живут боги с докторскими степенями и профес-
сорскими званиями. И вот я оказался среди них. Среди докторов,
но среди богов ли? Это предстояло еще узнать!
Глава YI.ОБ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ, ЕЕ СУДЬБЕ И ОТВЕТСТВЕННОСТИ
СТАНОВЛЮСЬ ЛИ Я ИНТЕЛЛИГЕНТОМ?
Ощущение своей принадлежности к интеллигенции было одним
из довольно ранних. Оно возникло задолго до того, как я стал
задумываться о смысле этого слова. Поэднее я нередко сам себе
задавал вопрос о том, в какой степени я имею право причислять
себя к этой группе граждан. Именно граждан, ибо интеллигент не
мог не быть гражданином. В том высоком смысле этого слова, по-
нимании смысла этого слова, которое пришло к нам еще из антич-
ного мира. В моем представлении, интеллигент - это не просто
образованный гражданин, а человек обладающий еще, определенны-
ми нравственными началами.
Сначала я воспринимал себя, как члена своей семьи, как
русского, сыном своего отца, внуком своего деда, с их восприя-
тием России, русской культуры, прежде всего. И надо сказать,
что то первоначальное представление об интеллигенции, об ин-
теллигентности, которое я воспринял в детстве так и осталось
со мной на всю жизнь, хотя многое коренным образом менялось в
моих взглядах и восприятии действительности.
Принадлежность к интеллигенции была моим первым проявле-
нием социальности. Я на многое смотрел именно с позиции этой
части русского общества и той трагедии русской интеллигенции,
которая разворачивалась у меня на глазах. И по этой же причине
я никогда не мог принять большевизм и сталинизм, хотя чуть ли
не полвека был членом партии. Но зато я внутренне принимал со-
циализм, мне всегда была глубоко симпатична его доктрина, так
же как и доктрина христианства и я долго не видел иной альтер-
нативы тому образу жизни, который описали Дикенс, Бальзак и
другие великие, писавшие о капиталистическом обществе XIX ве-
ка. На всю жизнь у меня осталась в памяти экскурсия в Иваново-
Вознесенск - теперь просто Иваново, и посещение рабочих казарм
с их подслеповатыми окнами, затхлым воздухом, двухэтажными на-
рами в комнатах-пеналах, на которых ютились по две семьи. А
ведь рядом были светлые виллы и выезды рысаков.
Я никогда не мог отрешиться от того чувства глубочайшей
несправедливости, которая лежит в основе капиталистического
общества, забыть о том, что оно возникло из горя согнанных с
земли миллионов разороенных крестьян, горя тех, кому было не-
куда податься кроме фабрики. Мне всегда казалось, что мог быть
и другой путь промышленного развития человечества.
Даже оказавшись на Западе и увидев сколь жизнь там непо-
хожа на стандарты капитализма, внушаемые нам книгами прошлого
века и пропагандой, я не отрешился от своих симпатий. Я пола-
гал, что социализм не может не быть привлекательным для поис-
тине интеллигентного человека. Думаю так и сейчас, хотя пони-
маю, что социализм - не более чем утопия. Но всегда существо-
вали утопии, людям необходимы сказки! Пусть одной из них и ос-
танется социализм.
Через-чур тяжела была судьба моей семьи, да и сам я пере-
жил немало, чтобы не видеть весь ужас окружавшей меня русской,
советской действительности. Но я старался не связывать его с
социализмом и много размышлял о том, как ее можно исправить.
Самым страшным мне представлялась беспомощность человека перед
лицом власти, ее монополизм, поднимавший наверх людей духовно
ущербных, обладавших психологией люмпенов, которые из за свое-
го интеллектуального и духовного убожества отказывают нации в
возможности развернуться, раскрыть свои истинные спосбности,
скованные разной сволочью, которая о людях и думать не способ-
на. Но еще страшнее, как я сейчас понимаю, люмпен одетый в то-
гу демократа.
В своих обществоведческих взглядах я долгое время был
весьма близок к марксизму, однако не связывал происходящее у
нас в стране напрямую с реализацией идей марскизма, а полагал
происходящее, случайной и крайне опасной флуктуацией. И только
тогда, когда в 70-х годах я стал профессионально заниматься
проблемами эволюции биосферы, теорией самоорганизации материи
и универсальным эволюционизмом в самом широком смысле этого
слова, я начал понимать, сколь были убоги наши многие предс-
тавления, особенно марксистская философия истории с ее предс-
тавлениями об упорядоченной чреде формаций.
На мои взгляды повлиял один эпизод, в целом очень незна-
чительный, но, как это часто бывает, повернувший мысли в
другую сторону.
В начале зимы 39-40-го года во время финской войны я был
мобилизован в армию в качестве лыжника. Слава Богу, непосредс-
твенно в боях мне не довелось участвовать, но месяца три я
прожил на Севере Карелии и готовил группы лыжников. По вечерам
в командирском бараке велись долгие и, наверное, очень смешные
дискуссии. Замечу, что командиры этих лыжных групп были преи-
мущественно мобилизованные студенты, то есть люди достаточно
образованные. И вот однажды на полном серьезе обсуждался воп-
рос - а почему же финны нам не сдаются? Ведь мы же идем их ос-
вобождать от ига капитализма! А кто то вспомнил Бабеля. В ка-
ком то рассказе подобный вопрос задает красноармеец, во время
войны с Польшей. Но на этого знатока литературы зашикали - к
этому времени Бабель уже был расстрелян. Пришел комиссар наше-
го батальона и кто то ему задал тот же вопрос о причинрах
отсутствия классовой солидарности у финнов, добавив при этом
-"так что же лозунг "пролетарии всех стран соединяйтесь", се-
годня уже больше не работает?"
Я не помню, что нам на это сказал комиссар. Вероятно неч-
то невразумительное, потому что я долго лежа на нарах не мог
уснуть, размышляя на эту же тему. Так что же, пролетарии не
так уж хотят объединяться и классовая солидарность не такой уж
магнит, который притягивает друг к другу людей одного класса,
но разной национальности. И даже вставал крамольный вопрос - а
может быть и вообще все не так, как нас тому учат?
В марте 40-го меня демобилизовали, но эпизод с финнами не
прошел даром.
Я стал постепенно понимать насколько жизнь сложнее любых
кабинетных схем, какими бы логичными они не казались. И у меня
понемногу стала складываться собственная система взглядов. Но
и гораздо позднее, уже понимая, неизбежность расставания с ил-
люзией социализма я не мог не испытывать чувства грусти, как в
детстве при окончании хорошей и доброй сказки.
Но представления об интеллигентности, усвоенные в раннем
детстве не изменились. Они стали только наполняться новым со-
держанием. И оно приводило меня постепенно к пониманию ее ос-
обой роли в общественном развитии и смысле словосочетания "от-
ветственность интеллигенции".
Тема интеллигенции и эволюция моих обществоведческих
взглядов были у меня неразрывно связаны между собой. Начало
ревизии своих воззрений, может быть более точно - начало их
формирования, я связываю с одной книгой Карла Каутского, того
самого, кого Ленин называл ренегатом. В 1909-ом году в Петер-
бурге была издана на русском языке его работа:"Античный мир,
иудейство и христианство". В ней подробно описывается посте-
пенное перерождение коммунизма первых христианских общин в
деспотическую иерархию католической церкви с ее безапеляцион-
ностью канона и кострами инквизиции. И кончает Каутский свою
книгу вопросом - не разовьет ли современный коммунизм такую же
диалектику, как и христианский, превратившись однажды в неко-
торый новый организм эксплуатации и господства? Умным челове-
ком был этот "ренегат"!
Может быть существуют некие законы эволюции организации
