ся форм человеку, теряется смысл этого процесса. Получается, что Бог сам
что-то от начала до конца выполнил.
Однако, вернемся к принципу самосохранения. Он плох для человека
(когда главенствует, а не подчиняется более общему принципу) не потому,
что неправилен, а потому что является низшим относительно человеческого
уровня чистоты сознания. Отказ от интуитивного общения с высшими слоями
последнего, болезненное зацикливание на здравом смысле в конце концов
грозит опустить человека на животную стадию существования. Получение же
представления о чем-то ином, кроме рассудочных конструкций, его важности
и серьезности может иметь двоякий результат. За влияние на руководящий
проявленный мыслительный слой в надсознательном соперничают абсолютный и
загрязненные формирующие факторы. В случае антидуховного выбора здравый
смысл отвергается как препятствие к осуществлению неограниченного нас-
лаждения. Именно таких сладострастников и гордецов имел ввиду Достоевс-
кий. Но если о религиях с культом небытия и саморазрушения, жаждущих ус-
покоения в ничтожестве, он говорит относительно сладострастников, кото-
рые, не сумев удовлетворить ненасытную страсть, хотят уничтожить себя,
найдя таким образом наконец покой, то таких религий вовсе не существует.
Это лишь искаженная интерпретация (даваемая Достоевским и как собствен-
ный взгляд) теми же сладострастниками истины о единой и неподвижной лич-
ности, лежащей за пределами множественного движущегося мира. Ее отличие
от правильной веры в том, что у сладострастника стремление прекратить
жизнь - не от разочарования в наслаждениях как таковых в качестве пути
достижения гармонии, а наоборот, от слишком большого неутоленного их же-
лания. Порочный хочет уничтожить свою личность, отождествляемую со
страстями, добиться темноты. Цель же истинно верующего - максимально
просветлить "я", освободить от ограничений, очистив от приковывающих,
как Прометея, к скале динамических форм.
5
Борис Михалев
ВОСПАЛЕННАЯ ЛИНИЯ ГОРИЗОНТА
мистическая поэма
1.
Когда я смотрел на заходящее солнце, мне иглой пронзало сознание
сверху донизу нечто даже значительно большее, чем мысль, касательно ни-
кем прежде не осознанной значительности разливания красноты по небу в
момент пересекания солнцем линии горизонта. Я всегда чувствовал, что
происходящее вокруг меня и со мной имеет некий глубокий символизм. Знал,
что любое движение, помимо конкретного содержания, несет и иной отвле-
ченный смысл. Последний согласован с аналогичным смыслом других явлений
и единственной целью ставит пробуждение во мне ассоциаций, открывающих
возможные пути движения и заставляющих сделать выбор.
Я смотрел на красный диск и красное небо и созерцал два - последующий
и предыдущий данному состоянию - аспекта существования: предмета, предс-
тавляемого в его отсутствии, и водворяющегося в ряд явлений, активизируя
таким образом мое представление о нем. Однако, эти двое занимали меня
мало в сравнении с третьим - состоянием перехода, вызывающим воспаленную
красноту в области соприкосновения объекта и его не вполне адекватного
отображения.
Солнце прощаясь с глазом, как бы напрягало все свое существо, стре-
мясь к запечатлению этого момента в сознании видящего в качестве пере-
ломного элемента в его собственном мироощущении.
Темнота все гуще наступала с боков и красная полоса становилась ярче,
соприкасаясь с фиолетовым краем мрака, посредством полосы из пяти ос-
тальных элементов спектра, образуя своеобразную радугу. Бывает инфрак-
расное и ультрафиолетовое мышление. Склонность к дифференцированию мира
заставляет человека дифференцировать и свое сознание, после чего в ре-
зультате обратного процесса сборки часто остаются лишние кубики в отно-
шении которых в силу взаимопроникновения субъективного и объективного
зачастую не удается идентифицировать принадлежность.
Ветер проникал под одежду, ерошил волосы, и мне вдруг с необычайной
полнотой стало очевидно как мало имеет значения все то поверхностное,
полагающее ту разницу, временное и пространственное обособление явлений,
заставляющее ветер быть ветром, лес - лесом, живое существо - живым су-
ществом, в неком между собою отдалении и даже весьма нередко - противо-
действии, по сравнению с невидимой подоплекой всего этого, обязывающей
процесс бесконечной трансформации в широком черном раструбе частности
быть ориентированным вовнутрь, ожидая от каждого как бы помощи, чтоб
посредством пропускания себя через нас устремиться в глубину сужающегося
конуса обобщающего всеединства.
Мысль моя то скользила инерционно по склону памяти, то, отталкиваясь
легко, как лыжник, шла по равнине чувственно воспринимаемых образов, то
с натугой взбиралась в гору целенаправленных размышлений.
Наступала ночь, и еще не успело остыть тело солнца, как в наиболее
темной стороне неба уже вступила в свои права его белоликая наследница.
Блестящая дорожка, тянущаяся по воде, переливалась и, следуя за волной,
как бы искала выхода вечной энергии движения - сколь завораживающей,
столь и бессмысленной - желая ее успокоения и приобщения к другого рода
вечности - статической, пристальной, на фоне мысли наводящей ужас и бла-
гоговение.
2.
Лунный пейзаж был сух и контрастен. Аскетичностью линий он дисципли-
нировал мысль, и в сознании моем, подобно осадку отделяющемуся от жид-
кости, вдруг начинали четко вычленяться два слоя.
Каждый человек как бы в своем положении стеснен. Причина - соединение
в нем двух начал, влекущих в разноименную бесконечность, но неспособ-
ность ни одному из них безоговорочно следовать. Первое - благодаря сла-
бости, второе - благодаря совести. Как таковое человеческое состояние -
между двух огней - возможность, реализация которой выводит за его рамки.
Человек по преимуществу не животное и не бог. Подвешенность, неопреде-
ленность - единственное, что может его вполне характеризовать. Этого
достаточно, чтоб ощутить рабство, но мало, чтобы понять, кто здесь,
собственно, рабовладелец, а кто ты сам. То ли совесть - обуза, а сла-
бость, возведенная в принцип, дает свободу, то ли свободу следует пони-
мать как свободу от слабости. Ибо вечное стремление человека к гармонии
тождественно с его стремлением к свободе первичного в себе самом от вто-
ричного.
Бывает свобода страстности и свобода веры. Одна ставит внутреннее в
зависимость от внешнего, для другой предшествующее всему объективное бы-
тие Божие не нуждается в видимом подтверждении. От того, куда - внутрь
или вовне - помещена личность, зависит выбранный тип свободы. Что приз-
нает человек для себя вторичным, то подавит решительно. И горе ему, если
выбор сделан неправильно. Перестанет он тогда ценить и отвращения испол-
нится к предмету страсти. Ведь любить внешние мир и жизнь можно только,
веря в мистическую высшую гармонию, по отношению к которой оба они -
частности служебного характера, в самих себе смысла и цели не содержа-
щие. Иначе стоит лишь чуть задуматься, и не найдешь гармонии в мечущемся
множестве фактов. И даже капля необъяснимой хаотичности способна будет
отравить полноту бессознательного счастья. Любить человек способен
только гармонию, а если и привязывается к чему-то дисгармоничному, то
лишь в силу заблуждения относительно его сущности.
3.
Есть две точки, на которых единственно может базироваться любая из
вариаций отождествляющего мировоззрения - наслаждение и страдание. Если
я - сплетение мыслей, эмоций и телесных движений, то кроме этих двух нет
и не может быть других действительно серьезных объектов моего интереса и
мотивов деятельности. А так как эти двое - сиамские близнецы, и чем
больше одно, тем больше второе, то возможно или, запасшись терпением на
будущее страдание, рвануть в погоню за наибольшим наслаждением, или,
наплевав на упущенные возможности, не спеша двинуться, исповедуя наи-
меньшее страдание. Два, вроде бы, антипода - гедоника и рациональность.
У каждого свои доводы, для одного неопровержимые, для другого - абсурд-
ные:
- Как вы можете так бездарно прожигать жизнь?! Пренебрегаете здо-
ровьем, благополучием и пр.. Разве не высшее благо - покой, семья, уве-
ренность в завтрашнем дне?
- Вовсе нет. Ваше наслаждение хоть и растянуто длиннее по времени,
т.е. больше количественно, но зато несравненно беднее качественно, т.е.
менее интенсивно....и т.д. и т.п..
Что-то общее сквозит между этими двумя мировосприятиями, как между
электрическими полюсами или качаниями маятника. Так, нарисованные на
листе бумаги фигуры, как бы друг от друга не отличались, одинаково игно-
рируют третью координату. Когда же разговор заходит об вертикальной
плоскости, они оба неизменно обращаются в ноль. Наслаждение как бы ими-
тирует гармонию. С одной стороны оно дает нам понять, что есть нечто
иное и лучшее, чем наше обыденное состояние, но с другой - посредством
страдания, показывает, что источником то этого лучшего является вовсе не
оно. Оно лишь отражает гармонию, но ее не содержит. Когда при взгляде в
зеркало мы видим предмет за своей спиной, чтобы его взять надо повер-
нуться в обратную сторону от зеркала, иначе ткнемся рукой в стекло. Жаж-
да наслаждений - не факт, а наша интерпретация факта - дисгармонии бытия
- истинное преодоление которой как раз требует устранить страсть.
4.
Каждый, кому когда-нибудь добровольно или по принуждению (из-за кап-
ризов судьбы) приходилось задумываться про сущность страдания, осозна-
вал, что, если человеку больно после драки, стыдно после разврата или
тошно после пьянки, он еще не имеет дело с головой спрута, а лишь содро-
гается от прикосновения ядовитых присосок на его щупальцах.
Я всегда неизменно чувствовал себя в хаосе собственных мыслей, чувств
и, тем паче, телесных отправлений как бы немного не в своей тарелке. Бы-
ло что-то в них во всех, что я никак не мог согласится признать своим. И
дело даже не в том, что все эти частности непрестанно друг другу проти-
воречили, заставляя меня вращаться с бешенной скоростью в разные сторо-
ны, как флюгер во время урагана, а в неприятии мной самого факта част-
ности. Интуитивно я не соглашался растекаться в дифференцированном мно-
жестве извне навязанных мне состояний. Я не могу быть подвержен измене-
нию. Течет нечто, принадлежащее мне и для чего-то мне служащее. Я же
смотрю на этот поток, сидя посреди на неподвижной скале, и знаю, может
быть, из какого-то неведомого прошлого опыта, что, бросься я в него и
попытайся там раствориться, сама природа потока, каждая его молекула от-
торгнет меня. И он будет бить меня сначала о подводные камни, затем выб-
росит на ту же прежнюю скалу, и я буду мучительно мерзнуть, обсыхая на
ледяном ветру, и гнойными ранами воспалятся на мне следы от ударов, и
водяная соль будет разъедать их.
Однако поток повиновался мне, или правильнее сказать, стремился мне
угодить. Но я, глядя на свое искаженное в нем отображение не мог с точ-
ностью уяснить, зачем дан мне этот поток и в чем собственно смысл моего
с ним двусмысленного единения. То мутно-красным становился он, то водо-
рослиево-зеленым, и лишь изредка мелькало просветленное дно, на мгнове-
ние приближая отражение к оригиналу.
5.
Теперь, когда сгустилась чернота ночи, лишь луна плавала по поверх-
ности, ломаясь и извиваясь, превращенная водой в нечто пресмыкающееся.
Снова и снова воспроизводила память костер неба и окровавленную реку, в
которую вытекла тоска солнца, раненного бритвой взгляда, трансформирую-
щего фактор радиуса в феномен соприкосновения земли и неба.
Река моя была как бы одновременно субъектом и объектом: первое - в
отношении луны, второе - в отношении меня. При этом первое становилось
возможным, благодаря второму.
