внешних объектов сопряжено с инобытием вечного сна в мире
внутреннего "я"? И единство то нерасчленимо? Ибо свет возможен
только как противоположность тьмы...
Все мы ходим под Богом. Под нашим, общим Богом. И судя по
тому, что мир погряз в пороке, зле и страданиях, наш Бог ещЛ не
умер. Сновидения -- лишь эпизоды в Его жизни, ещЛ недосуг Ему
обратить Свой божественный лик -- навечно, а не время от времени
-- к единственному Своему творению. Лишь со смертью Его приидет на
землю истинное Царствие Божие.
Лишь смерть способна соединить Меня, Бога, с миром Моих грЛз
-- на веки вечные. Может быть, тогда мир-сон приоткроет Мне тайны
свои?..
Дикая мысль вздыбилась в моЛм мозгу: входя в мир сновидений,
не встречу ли я там Бога, как одно из своих творений?
Лента МЛбиуса....
СОН
В полдень монарший указ был обнародован, а уже к вечеру во Дворец
Каземата потянулись толпы оговоренных в указе лиц: кто
добровольно, кто -- под усиленной стражей. Голан Первый
величественно восседал на троне, справа от него мельтешил
Вислоухий, полукругом вокруг трона расположились вновь избранные
высшие сановники государства. В руках Голан нетерпеливо вертел
титановую спицу. Вскоре Палата Церемоний наполнилась толпой
явившихся пред светлое око монарха толстунов, вызванных для
расправы. Огромный зал не мог вместить всех, и потому большая их
часть осталась ждать своей участи вне Палаты. Изловленный у самых
границ Империи бывший монарх и кучка его приспешников жались в
тени громадной колонны слева от трона. Чуть поодаль сгрудились
мрачные анархисты, вызывающе вели себя коммунисты, смело смотрели
в глаза монарху пацифисты. Судейские чиновники испуганно
озирались по сторонам, не ведая грядущего; их напудренные парики
и чЛрные мантии казались жалким и бутафорскими. Десятка два
палачей невозмутимо, скрестив руки на груди, стояли у самых
дверей в залу. Вход в Палату Церемоний охранял усиленный наряд
дворцовой стражи.
Голан поднялся и обвЛл толпу надменным взглядом.
-- С сего дня, -- прогремел его голос под сводами зала, --
я, Голан Первый, сам намерен вершить суд в моЛм государстве. Я --
единственный Верховный Судья!
-- Но, сир, есть же закон... -- неуверенно возразил было
один из судейских.
-- Закон -- это я, -- возвестил Голан, -- и нет закона
высшего для моих подданных. А посему любой суд, помимо моего,
отныне незаконен. -- Он сделал знак судейским чиновникам
приблизиться; те безропотно повиновались. -- Вы подлежите смерти
как вредные для монархии элементы, и карать вас буду я!
Судейские затряслись, кто-то грохнулся в обморок. Голан
приблизился к первому из них, занЛс над ним титановую спицу и
глубоко вонзил в тело несчастного.
-- На, получай!
Мрачная улыбка искривила его губы. Судейский обмяк,
пронзЛнный насквозь, лЛгкое облачко аммиака зависло над местом
казни. Голан подошЛл ко второму -- и та же процедура повторилась
вновь. В зале стояла мЛртвая тишина, и лишь изредка роптал
кое-кто из оппозиционеров. Более часа расправлялся монарх с
судейским чиновниками, и вот последний из них пал жертвой
монаршей кары. По сигналу Вислоухого стражники тут же выволокли
груду мешкообразных тел в чЛрных мантиях вон.
-- Теперь черЛд палачей, -- объявил Голан, разминая уставшую
кисть. -- Подходите по одному.
Палачей было значительно меньше, и держались они куда
спокойнее судейских: видимо, привычка к чужой смерти сделала их
нечувствительными к смерти собственной. Они подчинились
безропотно, молча.
Голан с уважением оглядел шеренгу палачей. МимолЛтная тень
сожаления, вызванная чувством профессиональной солидарности -- и
Голан, и палачи были убийцами, каждый в своЛм роде, -- на миг
мелькнула в его единственном глазе, но только на миг: уже в
следующую секунду взгляд его окреп, посуровел, губы плотно
сжались.
-- Вы мне больше не нужны.
Палачи умирали молча, со скрещенными на груди руками. До
самого последнего вздоха ими владела полнейшая апатия.
Но вот и их тела были убраны из Палаты.
-- Теперь ты! -- Голан ткнул спицей в сторону бывшего
монарха. -- И все вы! -- Он сделал широкий жест остриЛм,
охватывая всех его приспешников. -- Живее!
-- Нет! -- завопил бывший монарх. -- Я жить хочу! Слышишь,
жить!
-- Такова моя воля, -- тихо, но отчЛтливо произнЛс Голан. --
Не заставляй меня ждать, смерд.
Бывший монарх упал на пол и забился в истерике. Двое
стражников подхватили его под руки и подтащили к ногам грозного
Повелителя.
-- Не-е-ет! -- заорал обречЛнный, выпучив от ужаса
единственный глаз.
-- Да! -- словно ударил Голан и воткнул в него спицу.
Бывшие сановники не заставили себя долго ждать и понуро
потянулись к трону.
Вислоухий от души наслаждался этим зрелищем, широкая
сладострастная гримаса не сходила с его ухмыляющейся лоснящейся
рожи; тенью скользил он за своим Повелителем, действием
оправдывая свой высокий чин.
Покончив с бывшим монархом и его приспешниками, Голан
обратил свой божественный взор на многочисленную оппозицию. Их
здесь было большинство, и они-то как раз вызывали наибольшую
ненависть Верховного Правителя, ибо смели быть непокорными ему,
Голану Первому.
-- Что ж, перейдЛм к главному пункту нашей сегодняшней
программы, -- усмехнулся он, и единственный его глаз злобно,
торжествующе заблестел. -- Есть добровольцы?
-- Есть! -- крикнул молодой анархист и отважно выступил
вперЛд.
-- Вот как? -- Голан удивлЛнно вскинул бровь. -- Что ж,
подходи.
-- У него бомба! -- взвизгнул Вислоухий и опрометью нырнул
под трон.
Быстрым движением смельчак-анархист выхватил из-за спины
ручную гранату, замахнулся, но... Ближайший к нему стражник
оказался проворнее его; словно тигр, бросился он на молодого
террориста, выхватил из его рук гранату и швырнул в окно. Спустя
секунду-другую с улицы донЛсся взрыв, посыпались цветные оконные
витражи. Скрученный анархист был доставлен к ногам монарха. По
Палате пронеслась волна смятения и запоздалого ужаса...
-- Та-ак, -- протянул Голан, умело скрывая дрожь в голосе.
Лицо его посерело, глаз налился краснотой. -- Ты смел, но глуп,
молокосос, смел, потому что поднял руку на своего государя, глуп,
потому что обрЛк на смерть не только себя самого, но и всю свою
вонючую родню. Доставить ко мне родственников этого мерзавца! --
рявкнул он, обращая к стражникам грозный свой лик. Потом с силой
всадил в отважного анархиста свою смертоносную спицу. -- На,
получай, щенок!
Теперь дело пошло быстрее. Ночь была на исходе, Голан явно
устал, рука плохо повиновалась ему. Чувства притупились, смерть
врагов пресытила его сверх всякой меры, да и шок от неудавшегося
покушения на его царственную особу дал о себе знать: нервы его
были на пределе. Вислоухий ходил за ним, поминутно спотыкаясь и
откровенно зевая. А толпа врагов тем временем редела всЛ больше и
больше. Уже в преддверии Палаты Церемоний было пусто, все
оставшиеся в живых без труда разместились в центре залы, теснимые
от стен стражей. ОбречЛнные на смерть роптали теперь во весь
голос, они тоже устали, устали ждать своей очереди, и грядущая
смерть уже казалась им избавлением. Они откровенно клеймили
Голана бранными словами, называли его диктатором, тираном,
узурпатором, убийцей, садистом-шизофреником, растлителем
малолетних и похотливым котом. Они смотрели ему прямо в лицо, не
скрывая своей ненависти и презрения -- Голан лишь хохотал им в
ответ и крикунов приканчивал первыми. Последним пал старый
коммунист, перед кончиной пообещавший вздернуть всю эту дворцовую
мразь на сотнях виселиц.
Впрочем, осталось ещЛ несколько толстунов -- тот самый
конный разъезд, посмевший накануне подвергнуть сомнению
божественность Верховного Правителя и не пасть пред ним ниц по
первому же его повелению. Все они тряслись от страха и жалобно
скулили.
-- Пощади нас, Повелитель! -- возопил глава разъезда,
бухнувшись перед ним на колени; остальные не раздумывая
последовали его примеру. -- Туман неведения застлал глаза наши в
тот роковой для нас час, когда ты, о Великий, с триумфом въезжал
в столицу нашего благословенного государства. Пощади!
-- Пощадить, что ли? -- с полувопросом обернулся Голан к
засыпающему на ходу Вислоухому. Ему надоело карать, но и миловать
он не умел.
-- Пощадить, -- кивнул Вислоухий машинально.
-- А, так ты вступаешься за этих псов? -- заорал монарх и
пнул Тень так, что тот врезался в гущу полусонных сановников. --
Ну нет, теперь-то им пощады ни за что не будет.
Ослабевшей рукой вонзал он спицу в тугие покорные тела
солдат; стражники следом выволакивали сдувшиеся безжизненные
мешки из зала.
-- ВсЛ, с крамолой в Империи покончено. Раз и навсегда. --
Он в бессилии плюхнулся на трон. -- Уйдите все. Тень, останься.
Когда сановники, шатаясь и похрапывая на ходу, покинули
Палату Церемоний, Голан ухватил Вислоухого за нос и притянул его
к себе.
-- А теперь, Вислоухий, двинем в Камеру Жизни. В глотке
пересохло так, словно там кирпичи обжигали.
Вислоухий визгливо заржал, сонная одурь мигом слетела с
него.
-- Дело говоришь, Голан. Вот только... -- он замялся.
-- Опять?! -- загремел монарх сурово.
Слуга кивнул и виновато развЛл руками.
-- Физиология моего организма настоятельно требует... --
начал было он.
-- Заткнись, засранец, -- рявкнул Голан и устало махнул
рукой. -- Ладно, валяй, только отойди в сторонку. Не выношу вида
твоего жирного зада...
Утром следующего дня Голан снова очухался первым, но будить
Вислоухого не стал. Перешагнув через распростЛртое у порога тело
слуги, он покинул Камеру Жизни. Сегодня Тень ему была не нужна.
Сегодня путь его лежал на Кладбище Заброшенных Душ.
ЯВЬ
Наконец-то я нашЛл нужное слово!
Фридмон.
Фридмон -- размером с ничто, если смотреть на него снаружи,
и становящийся бесконечностью для того, кто оказывается внутри.
Целый мир сокрыт в нЛм, оставаясь невидимым для поверхностного,
незрячего взгляда слепца -- и взрывающийся мириадами звЛздных
галактик для нашедшего путь к его сердцу, ключ к его тайнам. Наш
мир, гигантский мир внешних объектов -- тот же фридмон для тех,
кто находится вне его. Для Бога, пока он не спит.
Каждый из нас носит в себе такой фридмон, свой фридмон. Имя
тому Фридмону -- сон. Погружаясь в мир сновидений, человек
врывается в свой фридмон и становится частью его, плоть от плоти
его, но уже не фридмона, а мира иного -- нового, бесконечного,
грандиозного, необъятного, вечного. Прежний же, покинутый мир
сжимается в ничто и сам становится фридмоном -- до тех пор, пока
обратный процесс не ввергнет человеческое "я" в состояние
бодрствования. Периодичность подобных "путешествий" обычно равна
земным суткам и определяется психофизиологической природой
телесной составляющей человеческого существа. Покидая внешний
мир, человек оставляет в нЛм своЛ тело, которое продолжает
функционировать подобно заведЛнным часам. Когда же завод
иссякает, "я" воссоединяется с телом -- человек пробуждается.
Таким образом, внешний мир постоянно держит нас в тисках
