необходимости -- необходимости возвращения. Отпуская в
"путешествие" по мирам иным человеческое "я", он берЛт в залог
его тело -- и ждЛт своего часа, чтобы востребовать обратно то,
что считает принадлежащим себе по праву. И лишь смерть приносит
освобождение от этой тягостной, неумолимой зависимости.
Рука смерти подобна руке патриция,
разящей, но и дарующей освобождение. (13)
Освобождение!
Какое верное слово. Когда-то, ещЛ до обращения, я считал,
что смерть есть освобождение от жизни, теперь же понял: нет,
смерть -- это освобождение для жизни, для вечной жизни в мире
сновидений, в мире-фридмоне, в котором становишься истинным
Богом.
Тот, иной, мир наполнен иными существами, подобным людям
или, наоборот, на людей совершенно непохожими -- постичь ли нам
его отсюда, из-вне? -- и каждое такое существо несЛт в себе свой
фридмон, в который оно погружается, когда отходит ко сну. Каждое
творит во сне целый мир, творя же -- становится его Богом. Есть
ли предел череде таких миров-фридмонов? Скольких Богов творю я
во сне? Полчища... легионы...
Некто, сотворЛнный мною в процессе сна, погружается в свой
фридмон, в свой сон, -- и вдруг оказывается во внешнем для меня
мире объективной реальности -- возможно ли это? Вряд ли: твари в
мир Бога путь закрыт. Царствие Божие ожидает еЛ, тварь, не на
небесах, внешних по отношению к еЛ миру-фридмону, а
непосредственно в еЛ мире-фридмоне -- но лишь после того, так
Бог умрЛт. Не она поднимется ко Мне, а Я спущусь к ней,
переступив черту собственной смерти. Но Я ещЛ не умер -- и
потому обречЛн влачить существование полу-бога, полу-человека.
Я постиг одну важную истину: система фридмонов подчинена
строгой иерархии. Обладая своим собственным фридмоном, я в то же
самое время есть часть другого фридмона, владельцем и творцом
которого является Господь Бог. Но и Он в свою очередь всего лишь
песчинка в безбрежном море таких же песчинок, над которыми
господствует иной, высший Бог. Эту цепочку можно продлить в обе
стороны до бесконечности...
А не смыкается ли та цепочка в кольцо? И не сотворЛн ли
Бог, в конечном итоге, собственным творением? Творение творца
есть творец своего творца -- где же искать первопричину?
Извечный вопрос о яйце и курице...
...удар по плечу. Я мгновенно захлопнул свой фридмон и
запрятал его как можно глубже -- внешний мир снова вторгался в
моЛ уединение. Обернулся.
Лысыватый субъект в очках пританцовывал прямо передо мной и
широко улыбался.
-- Андрюха! -- воскликнул он радостно, порывисто хватая
меня за руку. -- Вот уж кого не ожидал встретить!
Я молча наблюдал за ним. Субъект не вызывал у меня никаких
чувств, кроме раздражения. Я даже не пытался понять, имел ли он
ко мне какое-нибудь отношение в прошлом. В том прошлом, в
котором я был всего лишь человеком.
Его распирало от удовольствия и радости. Слепец! Сказать ли
ему, что он тоже -- Господь Бог?
-- Где ты сейчас обитаешь? Небось, большим человеком стал?
-- Он напирал на меня, словно танк.
Я пожал плечами.
-- Что, неужели не повезло? -- Он сочувственно округлил
глаза, и мощные линзы его очков округлились вдесятеро. -- ВсЛ
также прозябаешь в своей конторе? Простым инженером?
-- Простым инженером, -- эхом отозвался я, надеясь, что он
скорее отвяжется, если узнает правду. Но надеждам моим не
суждено было сбыться.
-- Вот невезуха-то, -- он покачал головой, и очки его
заволокло туманом сострадания и жалости. -- А я, брат, в
начальники выбился, отделом руковожу! Так-то. А помнишь, как я у
тебя сопромат списывал? -- Он заговорщически подмигнул и слегка
двинул меня плечом.
"А я стал Богом", -- чуть было не брякнул я, но вовремя
спохватился. Зачем? Зачем пробуждать в людях смятение и зависть?
Опыт, который я обрЛл в сновидениях, не даЛтся в беседе с
забытым однокашником. Пусть уж остаЛтся в неведении -- и до
потери пульса упивается сознанием собственного величия, которое
соизмеримо для него с должностью начальника какого-то там
отдела... РождЛнный ползать, так сказать...
-- Помню, -- сказал я безжизненно, хотя даже понятия не
имел, что такое сопромат.
-- Да что с тобой, Андрей? -- Он озабоченно заглянул мне в
глаза и перестал улыбаться. -- Ты словно неживой какой-то.
Проницательности ему не занимать. Ведь я, действительно, не
живу, пока обитаю в чуждом мне мире.
Я молча скучал и ждал, когда он от меня отвяжется.
Кажется, он начал что-то понимать. Как-то весь обмяк,
ссутулился, померк.
-- Ладно, Андрюха, я пойду, -- пробормотал он неловко,
глядя куда-то в сторону, -- дела, знаешь ли... -- Он торопливо
сунул мне ладонь и уже на ходу бросил: -- Звони. Телефон тот же.
Я остался один. Люди однообразным серым потоком обтекали
меня с обеих сторон, пытаясь вовлечь в вязкую уличную толчею.
Боги. Десятки, сотни, тысячи незрячих Богов...
Я -- один в безбрежной человеческой пустыне. Единственный
прозревший Бог, не желающий более быть человеком.
И вновь устремил я взор в недра собственного "я", пытаясь
отыскать взлелеянный мною фридмон.
Надорвалась, треснула вдруг плотная завеса в моей памяти, и
прошлое, это проклятое прошлое, выплеснулось наружу отчЛтливыми
образами.
Я вспомнил: это был СерЛга Малахов, непроходимый троечник и
мой лучший друг в бытность мою (и его) студентом...
энергетического? кажется, энергетического института. И он
действительно списывал у меня сопромат. Что-то похожее на
ностальгию стиснуло сердце. Не отпускает, держит внешний мир,
противится моему бегству...
Прошлое наползает, цепляется друг за друга, тянет за собой
всЛ новые и новые воспоминания. Призраки минувшего -- так,
кажется, это называется... ЕщЛ одна завеса спала с моего
"архива": я женат, у меня две дочери. Так-то. Это уже не
прошлое, это -- настоящее.
А недавно у меня родился сын.
Или ещЛ одна дочь?
Неважно.
Ибо впереди -- будущее. Вечность. Мир-фридмон.
Боговоплощение... ...Чистый, девственно-белый лист бумаги. На
нЛм -- ни точки, ни чЛрточки, ни единого штриха. Это -- прообраз
будущего фридмона, заготовка, ещЛ не раскрытая возможность,
идея. Это ничто. Меня ещЛ нет, я только в проекте, но я буду, я
обязательно буду, моЛ появление на свет предопределено как
законами природы, так и законами причинности. МоЛ будущее
рождение -- тоже возможность, но возможность единственная,
неизбежная, детерминированная всем ходом того, что именуется
"прошлым". Я уже "почти" есть.
И вот я становлюсь Человеком. Но лист бумаги всЛ ещЛ чист
-- фридмон ещЛ не сотворЛн. Проходит час, два, день, три дня,
неделя... Когда новорождЛнному начинают сниться сны? Пусть в
первую же ночь я увижу свой первый сон. Вот он -- миг! Рождается
новый мир, мир-фридмон, несовершенный, примитивный, едва-едва
заметный -- но он уже есть, этот мир, он уже начал быть!
Следующий сон продолжает творение, наполняет мир-фридмон новым
содержанием -- и так до тех пор, пока нескончаемая череда снов
не сольЛтся в один-единственный "вечный сон".
Знакомая картина? ЕщЛ бы! Книга Бытия толкует сотворение
мира примерно в тех же выражениях. "Сначала Бог сотворил небо и
землю". "Сначала" -- значит в первый раз; младенец творит свои
"небо и землю" в первом же сновидении. Господь Бог, согласно
Писанию, создаЛт мир на протяжении семи дней, то есть не сразу,
не единовременно, а постепенно, день ото дня совершенствуя его,
добавляя на чистом листе всЛ новые и новые штрихи. Аналогичным
образом совершенствуется и мир-фридмон сновидца. Большинство
богословов сходятся на том, что седьмой день творения ещЛ не
завершЛн. Бог продолжает творить, "вносить коррективы" в уже
сотворЛнное и по сей день. И снова прямая аналогия с творческой
деятельностью сновидца: очередное сновидение не только
воссоединяет его (сновидца) с миром-фридмоном, но и предполагает
активное вмешательство сновидца (часто не осознанное им после
пробуждения) во внутреннюю жизнь его творения.
Фридмон рождается с первым сновидением человека, и отныне
существует вечно. Смерть человека не означает смерти творца, ибо
творец бессмертен. Со смертью двойственная природа человеко-Бога
исчезает, уступает место единосущности Бога -- Бог навсегда
сливается со своим творением. Этого в Библии нет и быть не
может, ибо это -- уже восьмой день творения.
Третий Завет...
СОН
Кладбище начиналось сразу же за чертой города и тянулось до
самого горизонта. Сюда сваливали трупы казнЛнных преступников, а
также умерших своей смертью от времени и болезней горожан. К
умершим в Империи относились без должного почтения, смерть здесь
считалась явлением позорным и презренным, и потому никакого
специального обряда погребения у толстунов не существовало.
Усопшего просто отволакивали на территорию кладбища и бросали
поверх слоя трупов, доставленных сюда раньше. Трупы лежали здесь
веками, не подвергаясь ни тлению, ни разложению. О мертвецах
забывали сразу же после их смерти, на Кладбище никто не
приходил, кроме могильщиков, никто не вспоминал родственников и
близких, отбывших в мир иной.
Голан был исключением. Его влекла смерть во всех еЛ
проявлениях, на всех еЛ стадиях. Он часто приходил сюда в
бытность свою государственным преступником, часто оставался
здесь, скрываясь от погони -- он знал, что никто его здесь
искать не станет. Груды пыльных трупов-мешков влекли уродливую
душу венценосного некрофила, он наслаждался их видом, впивался в
них единственным глазом, скалился в ответ на мЛртвые оскалы
зубастых мертвецов, получал поистине физическое удовольствие от
вида тысяч и тысяч Заброшенных Душ. Он единственный навещал их
после смерти. Шарил взором по потухшим глазам, нежно гладил
посеревшие, обтянутые высохшим пергаментом лица, с жадностью
вдыхал воздух Кладбища -- и свежие, новые силы вливались в него,
распирали его тучное тело, зажигали блеск в его глазе. Часто, в
тЛплые погожие ночи он устраивался здесь на ночлег, зарываясь в
груду мертвецов, и засыпал с блаженной улыбкой на порочных
губах.
Неожиданный взлЛт на самую вершину иерархической пирамиды
не изменил его привычек, не уничтожил его пристрастия к смерти.
Здесь, на Кладбище Заброшенных Душ, он черпал свою жизнь -- так
же как черпал еЛ в Камере Жизни, упиваясь нашатырЛм до потери
сознания, как черпал еЛ и в Палате Церемоний, лично карая
государственных преступников и просто неугодных ему лиц. Получив
неограниченную власть над жизнями своих подданных, он жаждал
лишь одного -- их смерти. Смерть нужна ему была, как воздух.
Монарх остановился перед грудой свежих трупов -- тех самых,
что были казнены им, Голаном, накануне. Груда возвышалась над
всеми остальными и затмевала собой солнце. Голан сыто улыбнулся.
-- Неплохо, приятель. Этой ночью ты потрудился на славу.
Заря моего правления ознаменовалась поистине великим убийством.
Святым убийством.
Натруженная за ночь рука плетью висела вдоль его уродливого
тела, стискивая верную титановую спицу. Отныне он решил не
расставаться с ней ни днЛм, ни ночью. Подобно скипетру, спица
стала символом его монаршей власти.
