помощника-ассистента. Оба были молоды, оба в душе кляли шефа за
самодурство, толкнувшее его на безумный переход через Сахару на
верблюдах.
К вечеру обещал показаться оазис. По словам
проводника-бедуина, там их ждали отдых, вода и ночлег.
Через каждые пятьсот метров сэр Чарльз неуклюже скатывался с
верблюжьего горба в горячий песок, делал какие-то замеры, брал
пробы песка и воздуха -- но чаще заставлял делать подобные
процедуры своих ассистентов, которые нехотя подчинялись.
Воздух был настолько сух и горяч, что готов был
самовоспламениться, а от песка шЛл такой нестерпимый жар, что
вода во флягах, казалось, вот-вот закипит. Ветра не было совсем,
видимость была великолепная. И ни облачка.
В три часа пополудни следовавший третьим в кавалькаде
молодой человек по имени Ганс Маркус, взглянув случайно вверх,
вдруг побледнел и с тревогой произнЛс:
-- Господин Редлинг! Небо... падает!..
Сэр Чарльз, не прекращавший брюзжания ни на минуту, ворчливо
и назидательно, уткнувшись багровым, в крупных капельках едкого
пота, носом в какие-то расчЛты, провозгласил:
-- Небо, Маркус, упасть не может, ибо оно суть лишь
кажущийся свод, а на деле -- атмосфера толщиной в десятки миль,
то есть воздух. А воздух, как тебе известно, не падает. Это
галлюцинации, Маркус. От жары. Хлебни из фляги, поможет. Мне тоже
поначалу всякая чертовщина мерещилась, а потом привык -- и
ничего; мираж, одним словом. ПройдЛт.
А небо действительно приближалось...
Полчаса спустя забеспокоился второй помощник Чарльза
Редлинга, Виктор Зак.
-- Неужели и у меня началось? -- прошептал он, с тревогой
щурясь на солнце.
Но вот заЛрзал и вечно невозмутимый бедуин. Он то и дело
прикладывался к биноклю и оглядывал далЛкий горизонт, пытаясь
найти там причину своего безотчЛтного волнения. В воздухе явно
наблюдалось напряжение.
Небо медленно опускалось на землю...
ЕщЛ час спустя Чарльз Редлинг, оторвавшись наконец от своих
дел, поднял глаза и замер с открытым ртом.
-- Боже! -- прошептал он удивлЛнно. -- Оно и в самом деле --
падает!
Небесный свод теперь стремительно нЛсся вниз, сплющивая
видимое пространство. Воздух стал тяжЛлым и густым, с трудом
проникающим в человеческие лЛгкие. Было нестерпимо душно.
Хотелось выть от тоски и ужаса, солнце сделалось кроваво-красным
и пекло уже с удвоенной, утроенной, удесятерЛнной силой. Шерсть
на верблюдах стала тлеть и слегка дымиться. Безумными глазами
смотрел бедуин на корчащийся в судорогах мир и был теперь не
величественно-бронзовым, как прежде, а мертвенно-голубым, с
отливающей бледностью и лоснящейся жиром кожей. Кровавый пот
выступил на лбу Чарльза Редлинга, кожа на суставах вдруг с
треском лопнула.
Небо падало, сокрушая примитивные законы классической
физики... Четверо людей тряслись от ужаса, жадно хватая
распахнутыми ртами вязкий, словно кисель, воздух, жуя его и
глотая, не в состоянии вдохнуть, как ещЛ минуту назад. Зак вдруг
истерически захохотал, но внезапный порыв огненного ветра сбросил
его наземь, оборвав тем самым эти похожие на лай бешеного пса
воющие звуки.
-- Что это, Редлинг?! -- успел крикнуть Маркус, но тут же
язык его лопнул и истЛк сукровицей на дымящуюся гриву верблюда.
Волосы под пробковым шлемом лезли, падали и истлевали на лету, не
достигнув ещЛ земли. Корабли пустыни, эти бедные животные,
хрипели и тряслись под непомерной тяжестью взбесившейся
атмосферы.
А небо неудержимо неслось вниз, вниз, вниз -- искривляя
пространство, время, материю...
Люди, уже сошедшие с ума, пытались орать, выть, визжать, но
их языки либо растекались тут же закипавшей жидкостью, либо вдруг
ссыхались и превращались в порошок, -- они могли только мычать,
тоскливо, протяжно, исступлЛнно. Одежда давно уже истлела на них,
и теперь кожа струпьями слезала с их тел, обнажая чЛрные, в
запЛкшейся крови, язвы. Глаза безумными пузырями ещЛ смотрели на
мир, но уже не понимали его. ВсЛ гудело вокруг, вибрировало и
металось -- но ветра не было. Ветра не было, потому что воздух
был твЛрд, тяжЛл и неподвижен, как гранит. Внезапный призыв
муэдзина пронЛсся над жЛлтым песком -- и смолк, словно
одумавшись.
Некогда бездонное, а теперь обретшее дно, ставшее твердью,
но всЛ такое же голубое, кристально чистое, небо было совсем уже
рядом. Вот оно, можно рукой коснуться...
Оно упало, уйдя сквозь песок.
Тишина, покой и безмолвие снизошли на землю. Ставший вдруг
каменным монолитом песок нестерпимо блестел, сверкал, отражая
ядовитый свет ярко-белого светила, жадно лижущего
ультрафиолетовыми языками беззащитную и безжизненную пустыню.
ЧЛрная, глубокая, вечная пустота, мерцающая редкими холодными
звЛздами, висела над землЛй. Восемь скелетов -- четыре
человеческих и четыре верблюжьих -- украшали каменный ландшафт
матовыми костями. Одинокое, неведомо откуда взявшееся белое
голубиное перо медленно падало, несмотря на глубокий вакуум, и
печально кружилось, хотя ветра не было, над мЛртвой пустыней. Вот
оно коснулось застывшего в неподвижности бархана и...
Громовой голос, родившийся из пустоты, возвестил: "За грехи
твои, человек!.."
ЯВЬ
Видение апокалипсиса...
Это странное, наполненное ирреальным ужасом видение ввергло
меня в какое-то мистическое возбуждение: словно бездна
разверзлась вдруг под моими ногами, и я лечу в неЛ, лечу в
вечность, в никуда -- и нет тому полЛту ни конца, ни границ. Но
прошло мгновение (час? день? год?), и мрачное преддверие конца
света покинуло меня, ушло на задний план, осело где-то в анналах
моей памяти -- я словно прозрел. Свет истины внезапной вспышкой
озарил мой разум, путь, на который толкнуло меня отчаяние,
открылся мне во всей своей очевидности и ясности.
Закрой глаза и смотри. (5)
Сон вторгся в моЛ "я" как чЛтко осязаемая очевидность (или я стал
частицей мира сна?), подобно гигантской волне, захлестнул меня
всего, без остатка, смыв последние наносы внешнего мира, вызвал к
жизни инобытие, воплотился в него, обрЛл статус высшей реальности
(или реальность явила себя посредством сновидения?) -- я более не
сомневался: избранный мною путь интраверта есть единственно
истинный и единственно верный путь познания самого себя.
Мистический опыт, пережитый мною во сне, облЛк во плоть ту мысль,
которая до сего момента была лишь плодом умственных спекуляций.
Откуда-то из глубин сознания всплыли слова того индийского
пророка со священной Горы Аруначалы: нет различия между
бодрствованием и сновидением, ибо оба эти состояния -- нереальны.
Что ж, мудрец отринул и мир внешней реальности, и мир сновидений,
и своЛ собственное "я" -- чтобы раствориться в Брахмане,
Абсолюте, первичной недвойственной Реальности, которая и есть
Истинная Природа человека. Он прошЛл весь путь до конца и постиг
истину в еЛ первозданности. Не стану оспаривать его опыт, не
стану подвергать сомнению его путь -- наши пути различны, хотя и
берут начало в общей исходной точке. Слова мудреца обрели для
меня иной смысл, наполнились иным содержанием, я вдруг постиг, на
собственном опыте испытал, что реальность мира бодрствования и
реальность мира сновидений -- реальности одного порядка, одного
уровня значимости; возможно, они лишь тени той недвойственной
Реальности, о которой твердит Махарши, -- но что мне до неЛ?
какое мне дело до Абсолюта? Мир грЛз вполне устраивает меня в
качестве среды обитания моего отверженного "я"; если же и этот
мир когда-нибудь породит во мне чувство "обрыдлости", -- что ж,
тогда, быть может, я продолжу свой путь и завершу его в священном
Храме Господа Аруначалы. Как знать.
А пока -- пока я понял (не понял -- постиг) одно: не внешний
мир утратил свою реальность, а я утратил чувство реальности по
отношению к нему; я отвернулся от него, дабы обрести не менее
реальный, но куда более богатый мир сновидений -- и не
раскаиваюсь в своЛм шаге. Обратный путь мне заказан, впереди же
-- бесконечность...
...Визг телефонного звонка вырвал меня из моего "я"-бытия и
швырнул в мир объектов. К горлу подкатила тошнота -- возвращение,
даже на миг, было тягостным, болезненным, совершенно ненужным.
Кажется, я вздрогнул. Откуда-то сзади, из-за миллиона
световых лет, донЛсся ехидный басок:
-- Спал? Ай, нехорошо! На рабочем-то месте? В разгар
рабочего дня! Фи, как не стыдно!
(Как же его... а, вспомнил! Вадим. Впрочем, уверенности у
меня не было. Как и желания копаться в памяти).
Телефон надрывался. Я судорожно сорвал трубку с аппарата.
-- Галин? -- Голос шефа резанул по ушам подобно острому
стилету. -- Зайди ко мне. Срочно.
Гудки. Отбой. Я осторожно положил трубку -- и только тогда
открыл глаза.
Просторное помещение. Одна из ламп дневного освещения
агонизирует, посылая в пространство предсмертный бред на языке
Морзе. Двенадцать столов. Одиннадцать бесполых сотрудников
имитируют бурную деятельность, яростно переписывая никому не
нужную документацию и складируя исписанные листы в кипы никому не
нужной готовой макулатуры. Двенадцатый -- я, Галин. Я на работе.
Роюсь в своей памяти и извлекаю на свет Божий очередную
информацию: я -- инженер. Этого вполне достаточно, чтобы
определиться в пространственно-временном континууме мира
объективной реальности. ОбречЛнной реальности.
Не успел я переступить порог кабинета шефа, как в мою
переносицу, всего на миг, упЛрся укоризненно-холодный взгляд.
-- Садись, -- сухо кивнул шеф на стул возле своего
стола-динозавра. Он с остервенением листал телефонный справочник.
Шеф тоже неплохо умел имитировать бурную деятельность, когда того
требовали обстоятельства. Похоже, сейчас обстоятельства того
требовали. Я сел.
Шеф отшвырнул справочник в сторону и поднял на меня глаза.
Теперь в них таился едва сдерживаемый гнев.
-- В каком состоянии эскизный проект Экспериментальной
установки Р-2? -- спросил он официально.
-- Проект? -- похоже, я удивился.
-- Да, проект! -- Его вдруг прорвало. -- У тебя что, Галин,
с памятью стало туго? Или ты бессрочную забастовку объявил?
Может, ты болен, а, Галин? А, понял -- ты шпион!
Он вскочил с кресла и стремительно зашагал по кабинету.
-- Ты затесался, Галин, в наши дружные ряды, дабы подорвать
работу ведущего отдела, так сказать, изнутри. Отвечай, Галин,
затесался?! -- Он вдруг замер и вперил в меня
внимательно-сострадательный взгляд; гнев его как-то разом иссяк.
-- Послушай, Андрей, может быть, у тебя дома что-нибудь не так?
Дома? Что значит -- дома? Ах да, каждому человеку
свойственно иметь свой дом. Есть, наверное, он и у меня.
Я пожал плечами. Как ему объяснить, что дом мой -- это я
сам!
Лицо шефа снова посуровело.
-- Мне говорили, что ты связался с кришнаитами. Так? -- я
снова пожал плечам. -- Хорошо. -- Он сел в кресло и снова
принялся за телефонный справочник. Я для него больше не
существовал. -- Можешь медитировать сколько хочешь, Галин, меня
это более не интересует. Считаю своим долгом предупредить: со
следующего месяца начнЛтся обещанное сокращение, и твоя
кандидатура в списке стоит под номером первым. Иди.
Боже, как он мне надоел! Единственное, что я хочу от людей,
