клыках.
Ну нет, женщина -- моя.
Я прыгаю, на миг зависаю в воздухе и опускаюсь точно у тела
несчастной. Мгновение -- и еЛ душа, лЛгкая, светлая, чистая,
выпивается мною без остатка. Я чувствую неудержимый прилив сил.
Злобное рычание напоминает мне, что я здесь не один.
Чудовище стоит в каком-нибудь метре от меня, у наших ног -- два
трупа. В огромных неживых глазах его -- ярость и странное
понимание.
Я уже знаю: оно лишено души. Знаю: оно не боится меня.
Мы стоим друг против друга и выжидаем. Сколько ещЛ продлится
эта пытка? Мне ничего не нужно от него, и я готов уйти, но я не
решаюсь сделать это первым. Чего оно ждЛт? почему медлит?
Какая-то высшая сила заставляет нас повернуть головы к
противоположной стене. Там, в простенке между высокими арками
окон, стоит старинное трюмо. В громадном зеркале, вмещающем почти
всю гостиную, за исключением, быть может, самых дальних еЛ
уголков, отчЛтливо отражается дверь, ведущая на второй этаж,
часть лестницы, забрызганной кровью, два трупа и... ничего более.
Ни меня, что вполне понятно, ни того странного существа.
Молнией сверкает страшная мысль. ВсЛ вдруг становится
понятным -- и те слова, оброненные женщиной перед смертью, и то
откровенное любопытство, с которым оно смотрит на меня.
Оно!
Оно -- точная копия меня самого. Оно -- материализовавшийся
дух, явившийся в мир материи за энергией живых душ. Какая
мерзость! Пусть я иссякну до небытия, пусть я лишусь права на
жизнь в высших мирах, но я никогда -- никогда! никогда! -- не
войду больше в мир людей в этом мерзком обличии!
Довольно! Лучше сгинуть, исчезнуть, раствориться в
метафизическом эфире!
Но...
...я обречЛн на бессмертие. Проклятая программа вновь
ввергнет меня в мир жизни и смерти -- и нет возможности вырваться
из этого адского круга!
Жажда смерти! может ли быть что-либо более
страстно-желаемое, ненасыщаемое, недосягаемое для существа,
потерявшего самого себя, но обречЛнного на вечную жизнь?!
Я вижу: его сжигают те же мысли. Он узнал во мне себя, и
жизнь для него стала невмоготу. Мне искренне жаль его, но я
бессилен чем-либо помочь ему. Мы оба в западне.
Моя рожа столь же мерзкая, как и его. Вот оно -- зеркало, в
котором я вижу себя в своЛм гнусном материальном облике!
Как он попал сюда? Впрочем, так ли уж это и важно? Случай
свЛл нас в замкнутом пространстве, случай приоткрыл нам истину,
обнажил во всей еЛ чудовищной очевидности -- тот же случай
освободит нас, поможет разомкнуть заколдованный круг вечности и
бессмертия, по которому мы -- я, он и нам подобные -- обречены
кружить до скончания веков, словно цепные псы на привязи.
Я знаю, что делать.
Он знает, что делать.
Мы кидаемся в объятия друг друга, смертоносные челюсти
смыкаются на шейных позвонках, слышится хруст костей, треск
рвущихся сухожилий. Мы сливаемся с ним в одно целое, рвущее,
грызущее, самоуничтожающее единство. Последнее, что я успеваю
заметить -- это огромные красные глаза с застывающим, полным
невысказанной благодарности, взором.
Дай-то Бог, чтобы наши кости обратились в прах -- навечно.
ЯВЬ
Прав философ: слова суть живые символы. Символы той непостижимой
реальности, которая являет себя человеку посредством словесных
звуков, воплощает себя в них, одухотворяет и одушевляет их. И
неважно уже, на каком языке выражено то или иное понятие --
"внутренний язык" един, нерасчленим и однозначен, всЛ внешнее,
множественное есть лишь различные грани одного целого. Человек не
создаЛт язык, он только вкладывает душу в вещи, срывает с них
покрова, являет взору их истинные имена.
Есть хорошее русское слово -- "обрыдло". Существует у него и
целый ряд более или менее сходных по смыслу синонимов: "надоело",
"опротивело", "осточертело". Но смысл ещЛ не есть слово, смысл
несЛт в себе мысль, однако он лишЛн души -- лишь облечЛнный в
словесное выражение, обретает он душу. Поэтому синонимы не
тождественны друг другу, а только сходны по смыслу, слова же, в
кои вложен сходный смысл, живут каждое своей душой, своей
неповторимой жизнью. Взять хотя бы эту триаду:
"надоело-опротивело-осточертело". Смысл их ясен, но что разнит,
дробит их, не даЛт слиться в единое целое? Их души. Душа слова
"надоело" -- ленивая, усталая, мягкая, неуверенно-относительная,
пассивно-медлительная, не способная к длительной осаде. У слова
"опротивело" заметна изрядная доза презрения, чувства омерзения,
тошноты, но оно так же пассивно, недеятельно. "Осточертело",
напротив, агрессивно, раздражительно, готово к активным действиям.
Соединяет их всех одно: они относительны, половинчаты,
незавершЛнны, однобоки -- словно вся триада лишена последней
буквы, последней точки. И лишь в слове "обрыдло" находит она своЛ
органическое завершение, ибо слово это -- абсолют, подведение
черты, пропасть над бездной, в которой уже ничего нет и быть не
может; в нЛм триада сливается воедино, суммируется количественно
-- и исчезает, являя новое качество, новую душу. Основа души той
-- равнодушие, лишЛнное всех надежд, доведЛнное до абсолютной
необратимости, апатии, отрешЛнности от всех и вся, до полного
нежелания что-либо желать. Вы чувствуете, как это резкое, грубое
буквосочетание, воплощЛнное в звук, хлещет вас по ушам, заставляет
вздрагивать, морщиться -- вы отворачиваетесь. Отворачиваетесь, ибо
не можете терпеть этого надрывного, надломленного, обречЛнного
звука, от которого веет могильным холодом и крайней
безнадЛжностью.
Кто-то, наверное, скажет, что всЛ это ерунда, беспросветная и
не имеющая смысла, ерунда. Но только не для меня.
Это действительно было бы ерундой и бредом свихнувшегося
псевдоинтеллектуала, если бы непосредственно не касалось меня
самого. "Обрыдло" -- это как раз то состояние, в котором я
пребываю сейчас, сию минуту, и пребываю уже давно. Мне всЛ, всЛ,
всЛ обрыдло. ВсЛ, без каких-либо исключений. Здесь невозможны
полутона и компромиссы. Жизнь в своЛм внешнем проявлении
совершенно перестала интересовать меня, я повернулся к ней спиной,
задом, затылком, всей изнанкой души -- и обрЛл наконец
долгожданный покой и возможность покопаться в самом себе. Но
только в самом себе! никаких копаний вне меня, рядом со мной.
Я свободен: в моей жизни нет больше
никакого смысла -- всЛ то, ради чего
я пробовал жить, рухнуло. (1)
Я отвернулся от внешнего мира, дабы обрести мир внутренний,
всецело отдаться ему, погрузиться в него целиком и полностью, без
остатка, без надежды. Мосты сожжены, обратная дорога потеряна и
забыта... У меня только один путь -- путь вперЛд, путь вглубь
меня, и иного пути я не желаю. Вовне осталось лишь то, что я
именую "энергетической станцией" -- моЛ тело, обретшее статус
зомби; как и прежде, оно продолжает функционировать, создавая
видимость единства с моей душой, но душа связана с телом лишь
энергетическими узами, что называется "фиктивным браком" -- и
только. Разорвать узы совсем? окончательно сбросить бремя телесной
скорлупы? Боюсь, я не в силах сделать этого сейчас, я ещЛ не
готов; наверное, внешний мир ещЛ не окончательно исторгнут из моей
души, где-то есть какая-то зацепка, которая держит меня помимо
моей воли, не отпускает... Надежда? Нет, надежда, изжита
полностью. Возможно, меня держит страх, страх перед небытием,
перед неизвестностью, -- кто знает? Но я только ступил на путь --
будущее покажет, куда он приведЛт.
Я интраверт, интравертирующий эзотерист -- если, конечно, сие
словосочетание допустимо и не вопиет о своей бессмысленности и
напыщенно-глупой пустоте... Что отвратило (какое меткое слово;
"отвратить" может только что-то очень "отвратительное"), -- итак,
что же отвратило меня от внешнего мира вещей? Что именно в том
мире вызвало это чувство "обрыдлости", равнодушия и слепой
безнадЛги? Пожалуй, не что-то конкретное, а весь мир целиком, вся
жизнь, там, вне меня, жизнь пошлая, мелочная, тупая,
гнусно-мерзкая, жестокая. Жизнь обречЛнного на одиночество,
чуждого миру отщепенца...
Страшная пустота жизни. О, как она ужасна... (2)
Возможно, я прошЛл все три стадии той нерасчленимой триады, чтобы
обрести себя в еЛ абсолютном завершении -- в том, что выражает
слово "обрыдло", -- и навсегда нырнул в себя самого, уйдя с
головой в тЛмные воды "я"-бытия. Возможно... Не помню, как
произошло обращение. Впрочем, всЛ это осталось за гранью --
значит, его просто не существует, того мира.
Отвратив взор свой от всего внешнего, что же обрЛл я в самом
себе? Может быть, внутренний мир -- лишь фикция, иллюзия, пустота?
Реален ли он?
Истина сокрыта от меня. Иллюзия. Что из того? Разве все мы --
не иллюзия?
Жизнь -- абсурд, галлюцинация Дьявола... (3)
Дьявола ли, Господа Бога -- есть ли разница? Важно лишь то, что и
жизнь, и весь мир, и я в том мире, и этот мир во мне -- всЛ это...
Господи! просвети меня! ведь когда-то я был убеждЛнным
материалистом! свято веровал в "диамат", как веруют в Бога --
безоговорочно, слепо и бездумно. Те времена давно уже канули в
Лету. Как же всЛ зыбко, непрочно, эфемерно...
Какими-то затуманенными глазами
гляжу я на мир. И ничего не вижу. (4)
Пусть иллюзия. Пусть. Для меня он реален, этот мир. Иллюзорная
реальность. Реальная иллюзия. Важно не это: мой мир, мир меня
самого живЛт своей жизнью, мне неподвластной и для меня внешней.
Жизнь та являет себя в моих сновидениях. Мир грЛз... о, как он
прекрасен!..
Я робко вхожу в него. Словно кадры немого кино, сновидения
проносятся немыслимой чередой, жизнь снов наполнена всем тем, чем
полон был мир внешний: страстями и радостями, бедами и надеждам,
ненавистью и любовью, смертью и ещЛ раз смертью. Сотнями, тысячами
смертями, и столькими же воскрешениями.
Это мой мир, и я в нЛм не одинок. В нЛм я обрЛл самого себя.
Разве этого недостаточно?
Более чем.
СОН
-- Долго ещЛ?
Бронзовый бедуин, облачЛнный в белоснежные одежды и гордо
возвышающийся над медленно плывущим верблюдом, не ответил.
Четверо путников -- один араб и трое англичан -- пересекали
пустыню Сахару древним способом -- на верблюдах. Солнце жгло и
палило, стараясь превратить людей в живые факелы.
-- ЧЛртов мавр! -- проворчал Чарльз Редлинг, тучный
англичанин с золотыми очками на потном багровом носу. -- Молчит,
словно сфинкс.
-- К вечеру будем у цели, -- на чистейшем английском
отозвался бедуин, не оборачиваясь. Впрочем, он мог бы ответить на
столь же чистом французском, немецком или хинди. Он был
профессиональным проводником, пересекающим пустыню то ли в
тридцатый, то ли в двести тридцатый раз. Обычно он водил туристов
через эти мЛртвые пески, но трое англичан не были туристам. Они
назвались научной экспедицией, и вместо того, чтобы
воспользоваться традиционным самолЛтом, почему-то выбрали этот
архаичный способ передвижения по пустыне. Но бедуину было всЛ
равно, кто они -- лишь бы платили щедро. А сэр Чарльз Редлинг --
начальник экспедиции -- похоже, скупостью не страдал.
Процессия цепочкой тянулась по раскалЛнным пескам: впереди
-- безмолвный, словно изваяние, бедуин, за ним -- сэр Чарльз,
вечно брюзжащий и недовольный всем и вся, далее -- два его
