-- Да, вот коротаю вечер, -- ответил я, желая видеть Фому сейчас
как можно дальше отсюда. Не дай Бог, появится Сотников!
-- А я, так сказать, в образе, -- сказал Фома и тут же забарабанил
длинными пальцами музыканта по двери, одновременно закатывая глаза в
блаженном экстазе. До меня наконец дошло, что все эти необычные
манипуляции, производимые им вот уже добрый час, означают только одно:
великий музыкант творит. Да-да, на моих глазах рождалось некое
творение, и неважно, опера это, симфония ли, или что-то из области
христианского хард-рока, -- важен сам факт рождения чего-то нового,
доселе несуществующего. Нет, что бы там ни было, а наблюдать творческий
процесс композитора выпадает на долю не каждого смертного. На какое-то
время я отвлекся от тревожных дум, поглощенный необычным зрелищем. Фома
уже забыл обо мне. Его иерейский басок порой врывался в барабанную
дробь пальцев, а самозабвенное закатывание глаз и мерное потряхивание
гривы длинных волос свидетельствовали о том, что для Фомы сейчас не
существует ничего, кроме его творения -- возможно, еще незрелого,
сырого, только-только зарождающегося, но уже обретающего свое
неповторимое лицо.
К великому моему облегчению Фома вскоре исчез и я остался один.
Если Сотников где-то поблизости, то сейчас самое время для нашей с ним
встречи. На часах было без десяти одиннадцать. Время, им же самим
отпущенное на ожидание, истекало, и тревожные мысли роем носились в
моей голове. Я терялся в догадках, не зная, что и подумать. Уж не
случилось ли с ним что-нибудь?
11.
В десять минут двенадцатого я понял, что Сотников не придет.
Значит, что-то ему помешало. Или кто-то. Я вернулся в номер и на немой
вопрос Щеглова лишь развел руками. Щеглов нахмурился и зашагал по
комнате, с пристрастием жуя незажженную папиросу.
-- По-моему, я где-то дал маху, -- пробормотал он. -- Теперь
ясно, что записку писал не Сотников.
-- Кто же? -- спросил я.
-- Если бы я знал! -- Он остановился и приблизился ко мне. --
Послушай, Максим, грядут какие-то события, и эта записка -- лишь
незначительное звено в их длинной цепи. Чует мое сердце -- неспроста
все это. Кто-то что-то замышляет, но кто и что, я никак не могу взять
в толк. Наверняка Артист приложил ко всему этому свою руку.
-- Артист?
-- Да, Артист. Это коварный враг, коварный и умный... Ты ничего
не слышишь?
Я прислушался. Ни единого звука не доносилось до моих ушей, и
лишь Мячиков все также метался по своему номеру, не находя себе места.
-- Мячиков, -- сказал я.
-- Мячиков, -- словно эхо отозвался Щеглов.
-- Ну и что? При чем здесь Мячиков?
Он ничего не ответил. Внезапно погас свет.
-- Что это? -- насторожился Щеглов.
-- Не знаю, -- почему-то шепотом ответил я.
Отблеск уличного фонаря частично освещал помещение, и в его
неверном свете я отчетливо видел, как блестят глаза и пульсирует жилка
на лбу отважного сыщика, замершего посередине номера в напряженной
позе. За стеной постанывал Григорий Адамович.
Щеглов пожал плечами.
-- Ничего не понимаю. Ни-че-го!
Внезапная мысль пришла мне в голову.
-- А ведь записка написана для того, чтобы выманить меня отсюда!
-- Ты думаешь? -- с интересом спросил Щеглов.
-- Точно, Семен Кондратьевич! Сами посудите...
-- Есть другой вариант: кому-то нужно было перекрыть проход на
четвертый этаж. До десяти вечера в холле еще людно, ты сам убедился в
этом, и пройти наверх незамеченным практически нельзя -- кто-то
смотрит телевизор, женщины меняют ведра, кто-то выходит на лестницу
покурить. Да и Фома битый час, а то и больше, вертелся там, словно
маятник. После десяти пройти гораздо легче, но кому-то очень нужно
было оттянуть время, хотя бы на час, причем этот кто-то наверняка
знает, что некто обязательно воспользуется лестницей.
-- Ничего не понимаю, -- признался я. -- А причем здесь я?
-- Этот кто-то выманил тебя на лестницу с единственной целью --
сделать из тебя сторожа. Ты честно выстоял час и даже прихватил лишние
десять минут. За тобой все это время наверняка наблюдали. Вспомни,
может быть, ты видел кого-нибудь, кто показался тебе подозрительным?
Я напряг свою память, но ничего вспомнить не смог.
-- Я ждал доктора и поэтому на других людей не обращал внимания.
-- На это и рассчитывал таинственный "кто-то", писавший записку,
-- кивнул Щеглов.
-- Кто же он?
-- Это может быть все тот же Артист. Похоже, он решился на
какой-то отчаянный шаг, но что это за шаг и против кого он направлен,
я пока что сказать не берусь. Впрочем, я могу и ошибаться. Возможно,
этот шаг делает не Артист, а Баварец. Эх, знать бы, кто этот Артист...
-- Его знает Сотников, -- напомнил я. -- Может быть, мне стоит к
нему наведаться?
-- Утром, -- Щеглов покачал головой. -- Сейчас он наверняка еще
пьян, и ты лишь зря потратишь время. Да и небезопасно тебе ходить по
пустым коридорам. А утром обязательно сходи... Тихо! -- Он весь
напрягся, прислушиваясь к ночной тишине. Я последовал его примеру. --
Слышишь?
-- Ничего не слышу, -- признался я.
Щеглов утвердительно кивнул.
-- Утих наш горемыка.
-- Заснул, наверное.
Щеглов отрицательно покачал головой.
-- Вряд ли. Пойдем! -- Он стремительно ринулся к двери, увлекая
меня за собой.
-- Куда? -- удивился я, следуя за ним.
Но Щеглов оставил мой вопрос без внимания. Выскочив в коридор, он
тихо, но настойчиво постучал в мячиковский номер.
-- Что вы делаете? -- недоуменно спросил я.
Но он снова промолчал.
-- Кто? -- глухо донеслось из-за двери.
-- Это я, Щеглов! Откройте, Григорий Адамович, -- громко
прошептал Щеглов.
Замок щелкнул, и на пороге появился бледный, измученный Мячиков.
Голова его была обвязана полотенцем, в глазах затаились тоска и боль.
-- Что случилось? -- Голос его звучал неприветливо и
настороженно.
Щеглов поинтересовался его здоровьем.
-- Спасибо, хреново, -- ответил Мячиков хмуро.
-- А у нас, знаете ли, неприятность, -- продолжал Щеглов, -- свет
погас. Вот мы и решили заглянуть к вам. У вас со светом все в порядке?
Щеглов с любопытством заглянул в номер через плечо Мячикова.
-- Как видите, -- ответил тот. -- Наверное, пробки полетели.
-- Я так и думал. А что это у вас, Григорий Адамович, окно
открыто настежь?
-- Душно. Вы же знаете мой принцип: свежий воздух и сон -- лучшие
лекарства от всех болезней. Я вот уже было заснул, а вы меня
разбудили. -- В его голосе чувствовалось раздражение. -- Теперь опять
зуб разболелся.
-- Простите нас, уважаемый Григорий Адамович, мы не знали, что вы
спите. Может, анальгин возьмете?
-- Я же вам говорил, -- еще более раздражаясь, ответил Мячиков,
-- что я не пью анальгин. Идите спать, Семен Кондратьевич, и не
беспокойтесь обо мне, я как-нибудь дотяну до утра, а там... там
поглядим.
Мы пожелали ему спокойной ночи и вернулись к себе в номер. Часы
показывали начало первого ночи. Щеглов плотно прикрыл за собой дверь и
приложил палец к губам. Я замер с раскрытым ртом, повинуясь его жесту,
хотя один вопрос вертелся у меня на языке.
-- Ложись спать, Максим, утро вечера мудренее.
-- А вы?
-- А мне сегодня спать нельзя, есть кое-какие мысли. Если что --
разбужу.
Минувший день изрядно вымотал меня, и я с удовольствием
последовал совету Щеглова. Засыпая, я видел, как он неподвижно сидит
на своей кровати и невидящим взглядом смотрит прямо перед собой --
Щеглов думал.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
1.
Кто-то настойчиво тряс меня за плечо.
-- Вставай, Максим!
Я открыл глаза и первым делом взглянул на часы: без двадцати два.
-- Что случилось?
Темный силуэт Щеглова возвышался над изголовьем моей кровати. Даже
не видя в темноте его лица, я чувствовал -- он сильно взволнован. До
моего слуха донеслись странные звуки, напоминающие шум работающего
трактора или... Вертолет!
-- Что это? -- с тревогой спросил я.
Он приложил палец к губам.
-- Это они. Скорее, Максим, а то мы их упустим!
В мгновение ока я был на ногах.
-- Пойдем! -- приказал Щеглов, когда я оделся. -- Только тихо.
-- А Мячиков? -- прошептал я.
Он покачал головой и, как мне показалось, усмехнулся.
-- Пусть отдыхает. Ему сейчас не до нас.
Да, подумал я, когда болят зубы, весь свет не мил.
Мы осторожно вышли в коридор, но, к моему изумлению, отправились
не в сторону холла, а в противоположную -- туда, где коридор
заканчивался тупиком, вернее, небольшим окном. Щеглов не без труда
открыл его и взобрался на подоконник.
-- Не отставай! -- шепнул он и исчез в темном оконном проеме. Тут
только я увидел, что в этом месте с наружной стороны здания проходит
пожарная лестница. Щеглов, видимо, знал об этом давно. Я мысленно
восхитился его умением видеть то, что, казалось бы, видеть совершенно
не обязательно.
Недолго думая я последовал его примеру и уже через пару минут
оказался на крыше, покрытой слоем сырого, грязно-белого снега, который
интенсивно таял и превращался в воду буквально от одного прикосновения
к нему. Я мгновенно промок, увязнув чуть ли не по пояс в этой вязкой
снегоподобной жиже. Ночь была ясная, лунная, и крыша великолепно
просматривалась. Грохотало так, что я не слышал собственного голоса.
Кто-то схватил меня за руку и втащил в тень, отбрасываемую широкой
вентиляционной трубой.
-- Шевелись, Максим! -- крикнул Щеглов, сверкнув глазами. --
Сейчас начнется... Взгляни-ка наверх.
Я поднял голову. Прямо над нами висел вертолет и яростно вращал
лопастями. Страшный ветер, поднятый им, чуть не сдувал нас с крыши.
-- Клиент прибыл, -- усмехнулся Щеглов, крепко сжимая мою руку. --
Теперь гляди в оба.
Из черного брюха вертолета нырнула вниз легкая, чуть заметная
лента веревочной лестницы. Чьи-то ноги показались на ее верхних
ступеньках.
-- Ага! -- радостно воскликнул сыщик. -- Вот он, голубчик!
Человек спустился уже до середины трапа, когда на противоположном
конце крыши метнулась чья-то быстрая тень и скрылась за невысокой
постройкой, каких здесь было множество. Крыша была плоская, с бордюром,
и перемещаться по ней было легко.
-- Если не ошибаюсь, к нам пожаловал Артист собственной персоной,
-- спокойно произнес Щеглов и кивнул в ту сторону, где только что
мелькнула тень неизвестного. Но за всем его видимым спокойствием я
сумел разглядеть бурю чувств, клокотавшую в его груди.
Что-то звякнуло у моего уха, ударившись о жесть вентиляционной
трубы.
-- А, черт! -- выругался Щеглов, толкнув меня в укрытие. -- Он нас
заметил. А метко бьет, мерзавец! Не зацепил?
Я сказал, что нет, не зацепил, и почувствовал дрожь в коленях.
Пройди пуля тремя сантиметрами правее, и не писал бы я сейчас эти
строки. Удивительно, но я не слышал выстрела.
Выхватив пистолет, Щеглов ринулся вперед. Я последовал за ним, но
поскользнулся и во весь рост растянулся в густом месиве из снега, льда
и воды. На душе сразу стало гадко и неуютно. В темноте прозвучало два
выстрела, чьи-то ноги зашлепали по гудроновому покрытию. Я поднял
голову и увидел, как незнакомец поднимается по лестнице, так и не
добравшись до крыши. Очевидно, перестрелка спугнула его и он решил
убраться, пока еще есть возможность. Сделка не состоялась.
Я бросился туда, где только что, по-моему, мелькнула фигура
Щеглова, и чуть было не свалился ему на голову. Щеглов медленно исчезал
в зияющем чернотой люке, правой рукой сжимая пистолет, а левой
нащупывая невидимые в темноте скобы.
-- Быстрей! -- крикнул он, скрываясь во мраке.
Следуя за ним, я краем глаза заметил, что вертолет втянул в свое
нутро веревочную лестницу и теперь плавно уходил в сторону,
одновременно разворачивая корпус.
Я буквально съехал вниз по отвесной стене, едва касаясь ржавых
металлических скоб, и очутился на лестничной площадке четвертого этажа.
