поперек груди, а за моей спиной, обхватив меня за талию, пристроилась
Мьетта, ибо в последнюю минуту она знаками объяснила, что ей хотелось бы
сесть на круп лошади. Ехали мы медленно, потому что Малабар, готовый
отныне следовать за моей кобылой хоть на край света, всякий раз пускался
рысью, стоило только Амаранте прибавить шагу, и увлекал за собой подводу.
А на подводу мы навалили неимоверное количество тюфяков и всякой бьющейся
утвари, да, кроме того, там устроились еще Тома, Жаке и Фальвина. А
главное, за подводой едва плелась привязанная к ней веревкой корова с
огромным брюхом, которую Фальвина не решилась оставить в "Прудах" даже на
ночь: того и гляди, отелится, заявила старуха. Мы держали путь через плато
мимо обращенной теперь в пепел фермы Кюсак, не могло быть и речи о том,
чтобы пробираться с таким грузом через небольшую, но сплошь перегороженную
стенами песчаника долину, спускавшуюся к Рюне, К тому же Жаке заверил
меня, что на этой дороге, хотя она и длиннее, нет завалов из обуглившихся
деревьев, он, по его словам, не раз проделывал этот путь, когда по приказу
отца добирался чуть ли не до самого Мальвиля, выслеживая нас.
Как только наш обоз, не без труда преодолев склон холма, когда-то
подступавшего вплотную к ферме Кюсак, выехал на гудронированную дорогу, я
почувствовал великое искушение рвануться вперед и успокоить своих друзей в
Мальвиле. Но, увидев, вернее услышав, как тяжелым галопом Малабар бросился
за Амарантой, а корова, которой веревка сдавила горло, глухо взревела, я
тут же осадил лошадь и снова перевел ее на шаг. Несчастная корова еще
долго не могла очухаться, хотя Фальвина, перегнувшись через борт подводы с
риском вывалиться на землю, терпеливо и ласково ее успокаивала. Кстати,
корову звали Маркизой, а это значило, что на иерархической лестнице она
занимала положение куда более скромное, чем наша Принцесса. Дядя уверял,
что традиция жаловать своей скотине смеха ради аристократические титулы
повелась в наших краях еще со времен Революции, когда "Жаки" погнали с
земель знатных сеньоров. И правильно сделали, вставляла свое слово Мену.
Сколько эти сеньоры нам зла причинили. Говорят, еще при Наполеоне III,
прямо даже не верится, Эмманюэль, один граф в Ла-Роке взял и повесил
своего кучера - тот, видите ли, посмел в чем-то его ослушаться. И ничего
этому графу не было, даже полдня в тюрьме не отсидел.
Заметив наконец вдали донжон замка, освещенный факелами, я мыслью
унесся во времена куда более отдаленные, чем Революция. При виде Мальвиля
сердце мое возликовало. В этот миг я понял, что должен был чувствовать
средневековый феодал, когда целым и невредимым возвращался он с победой из
дальних походов в свои владения с богатой добычей и пленниками. Конечно,
полной аналогии тут не было. Я не учинил насилия над Мьеттой, и моей
пленницей ее не назовешь. Напротив, я освободил девушку. Но добыча была
немалой и с лихвой возмещала то, что теперь нам придется кормить три
лишних рта: нам досталось две коровы, одна из них, Маркиза, должна вот-вот
отелиться, вторую, дающую отличный удой, мы оставили временно в "Прудах",
равно как и быка, хряка и двух свиноматок (о заготовленных на зиму
окороках и колбасах я уже не говорю), и кур там было в два-три раза
больше, чем у Мену, но самое главное - в "Прудах" оказалось много пшеницы,
так как у Варвурда хлеб пекли дома. Их ферма считалась бедной, поскольку
"троглодиты" никогда ничего не покупали. В действительности же, как я уже
говорил, земли, принадлежавшие ему на плоскогорье у Кюсака, были весьма
плодородны. И в этот вечер мы вряд ли увозили с собой в Мальвиль и десятую
долю имевшихся в "Прудах" богатств. Я подсчитал, что в ближайшие два дня
нам придется сделать несколько поездок на двух подводах, чтобы перевезти
оттуда весь скарб и скотину.
Любопытно, как отсутствие автомобилей изменило весь ритм жизни: путь
от Кюсака до Мальвиля на лошадях у нас занял целый час, тогда как в машине
мы проделали бы его минут за десять. Но зато чего только я не передумал,
мерно покачиваясь на неоседланной, потной и разгоряченной Амаранте,
чувствуя за собой Мьетту, которая, уткнувшись лицом мне в затылок и
привалившись грудью к моей спине, крепко обхватила меня руками. Как щедро
она одаривала меня в эти минуты) Будь же благословенна медленная езда!
Впервые после дня катастрофы я чувствовал себя счастливым. Конечно,
относительно счастливым. Я то и дело возвращался мыслью к Варвурду,
лежащему среди камней; земля набилась ему в рот, в глаза, засыпала грудь.
Ну и хитер был отшельник! А как решительно действовал! Жил он по своим
собственным законам, не признавая законов общечеловеческих. Взбрело в
голову - завел себе целый скотный двор производителей. Хотя кормить хряка,
жеребца и быка на такой маленькой ферме было явно непозволительной
роскошью, - в наших краях крестьяне оставляют в хозяйстве только особей
женского пола и все наши коровы - искусственно оплодотворенные
девственницы, а вот Варвурд питал особое почтение к мужскому началу. И в
данном случае дело было не только в автаркии. Я усматривал тут чуть ли не
религиозный культ полновластного самца. И сам Варвурд - супер-самец
человеческого поголовья в "Прудах" - считал, что все женщины в семье,
достигшие половой зрелости, включая и падчериц, принадлежат ему.
Мы приближаемся к Мальвилю, и теперь мне с трудом удается сдерживать
Амаранту, она то и дело переходит на рысь. Но из-за несчастной Маркизы,
чьи короткие ноги подкашиваются под тяжестью огромного брюха, я, прижав к
бокам локти, решительно осаживаю лошадь. Право, интересно бы узнать, что
думает моя кобылица о проведенном дне. Сначала украли, потом лишили
невинности и вот снова возвращают отчему дому. Черт возьми, наконец-то я
сообразил, почему она так покорно следовала за похитителем: почуяла запах
жеребца, как теперь Красотка в Родилке, должно быть, чует наше
приближение, издалека к нам доносится ее ржание, сначала ей отвечает
Амаранта, а затем, оправившись от изумления (ого, еще кобыла!), трубным
гласом и Малабар. В полной мгле животные по запаху чувствуют друг друга:
одни зовут, другие откликаются на зов. Только мы ничего не чувствуем. Я
имею в виду обоняние, но зато каждой клеточкой своей спины я ощущаю
прижавшуюся ко мне Мьетту, ее грудь, живот, бедра. Всякий раз, когда
Амаранта прибавляет ходу, девушка прижимается еще теснее и крепче
стискивает пальцы у меня на животе. Ясно, она впервые едет на неоседланной
лошади. И ей надолго запомнится эта поездка. Мне тоже. Все эти округлости
за моей спиной живут, трепещут, наполняя меня жаром. Ее тело укрывает,
обволакивает, засасывает меня. Эх, если б и я мог заржать, отбросив все
думы в сторону. Я не страшился бы будущего, наслаждаясь дарованными мне
минутами счастья.
В Мальвиле не пожалели факелов, два горели на донжоне, два - в
бойницах въездной башни. Сердце у меня колотится как бешеное, когда я
смотрю на свой чудесный, так надежно укрепленный и бдительно охраняемый
замок. И пока мы взбираемся к нему по крутому откосу, я с восторгом
разглядываю в дымном свете факелов огромный донжон, возвышающийся на
заднем плане, и въездную башенку с примыкающей к ней крепостной стеной,
между ее зубцами мелькают чьи-то тени, пока я еще не могу их опознать.
Кто-то размахивает факелом над парапетом. Кто-то кричит:
- Это ты, Эмманюэль?
Жаль, что у меня нет стремян. Я бы поднял свою Амаранту на дыбы.
- Да, мы с Тома! И с нами еще люди.
Несутся возгласы, неразборчивые слова. Я слышу, как с глухим
скрежетом распахиваются тяжелые дубовые ворота. Добротные петли на совесть
смазаны, просто дерево выражает недовольство, что его потревожили. Я
въезжаю в ворота и тут же узнаю факельщика - это Момо.
- Момо, закрой за коровой ворота!
- Мамуэль, Мамуэль! - восторженно вопит Момо.
- Корова! - восклицает, сияя от счастья, Мену. - Вы только поглядите,
он корову привел.
- И жеребца! - добавляет Пейсу.
Каким героем я выгляжу! И какой вокруг меня подняли шум! Я вижу
черные движущиеся силуэты. Но еще не различаю лиц. А Красотка в своем
стойле, в нескольких метрах от нас, почуяла жеребца и ржет, раздувая
ноздри, бьет копытом о дверцу, не может устоять на месте. Ей отвечают то
Малабар, то Амаранта. У Родилки я останавливаюсь, пусть Красотка взглянет
на лошадей и успокоится. Не знаю, разглядела ли она их, но так или иначе
она замолчала. Но сам я не вижу ни зги, наш факелоносец запирает в эту
минуту ворота, а Мену, посвечивая себе электрическим фонариком (она
впервые воспользовалась им с тех пор, как получила его в свое
распоряжение), разглядывает корову, замыкающую наш обоз. Мои приятели
столпились вокруг Амаранты, теперь по белой повязке на голове я узнаю
среди них Пейсу. Ктото, должно быть Колен, судя по росту, схватил лошадь
за уздечку, и в ту минуту, когда Амаранта опускает голову, я перекидываю
правую ногу над шлеей лошади и, как эквилибрист, спрыгиваю на землю, я не
очень-то люблю этот прием, слишком уж он театральный, но сейчас у меня нет
другого выхода, за моей спиной Мьетта, из объятий которой я только что
освободился. Едва очутившись на земле, я снова попадаю в объятия, на этот
раз Пейсу, и он, ничуть не смущаясь, лобызает меня. Гляди как
расчувствовался! Всего обслюнявил! Мы хохочем, переругиваемся, несем
всякую чепуху, тузим друг друга, толкаемся, награждаем крепкими тумаками.
Наконец я вспоминаю о Мьетте. Я спускаю ее с лошади. Обняв за талию, я
помогаю ей слезть. Девушка довольно увесиста! Я говорю:
- А вот и Мьетта.
Как раз в эту минуту возвращается, размахивая факелом, Момо, и Мьетта
вдруг выступает из тьмы со всеми своими выразительными прелестями в ореоле
гривы черных волос. Наступает мертвая тишина. Трое моих друзей словно
окаменели. Окаменел и Момо, только факел дрожит у него в руке. Они не
сводят с девушки горящих глаз. Слышно только их тяжелое дыхание. А в
нескольких шагах от нас Мену ласково разговаривает на местном наречии с
чужой коровой: "Ах Ты моя раскрасавица, распрекрасная ты моя, ах ты моя
брюхатенькая, да ведь ты вот-вот отелишься, смотри-ка, вся упрела,
бедняжечка моя, и подумать только, в таком-то виде тащили тебя за собой,
ведь теленочек-то уже совсем на подходе".
Так как молчание моих приятелей затягивается и никто из них
по-прежнему не в силах шевельнуть пальцем, я решаюсь представить их одного
за другим. Это Пейсу, это Колен, это Мейсонье, а это Момо. Мьетта каждому
пожимает руку. Беззвучно. Они все еще не могут стряхнуть с себя
оцепенение. И вдруг вступает Момо. Пританцовывая на месте, он вопит:
"Мимена, Мимена" (надо полагать, искаженное Мьетта) - и, размахивая
факелом, убегает сообщить новость матери, оставив нас в полной тьме. А вот
и Мену. И поскольку факел Момо исчез вместе с ним в неизвестном
направлении (вернее всего, он рассматривает сейчас корову), Мену
направляет на Мьетту луч своего фонаря и оглядывает ее с головы до ног.
Круглые плечи, выпуклая грудь, сильные бедра, мускулистые ноги, ничто не
ускользает от ее глаз.
"Так-так... так... - приговаривает она, - так-так". И больше ни
слова. Мьетта молчит, немая и есть немая. Мои приятели по-прежнему
неподвижны. По тому, как медленно скользит свет фонаря Мену по крепкому
телу Мьетты, я чувствую, что она довольна. Она оценивает силу девушки,
пригодность к деторождению, работоспособность. Нравственная сторона ее не
интересует. Кроме своего "так-так", она ни слова не произносит. Старуха
