ответствовала она с полнейшим спокойствием.
Ни тени волнения, и, что меня особенно поразило, старуха говорила с
местным акцентом и даже обороты речи были совсем здешние.
- Поверь, я сожалею о том, что случилось, - сказал я, - но выбора у
меня не было. Или я, или твой сын.
Последовал ответ, которого я уж никак не ожидал.
- Заходи, - проговорила она, уступая мне дорогу, - отведай у нас
чего-нибудь.
И, передернув плечами, она на местном диалекте со вздохом произнесла:
- Слава богу, никакой он мне не сын.
Я уставился на нее.
- Да ты говоришь по-местному.
- А я и есть местная, - ответила старуха. Резким движением она
выпрямила корпус (отчего вышеупомянутые мешки с овсом перекатились из
стороны в сторону), будто желая сказать: "Я вам не какая-нибудь дикарка".
- Я в Ла-Роке родилась, - продолжала старуха. - Может, знаешь в
Ла-Роке Фальвина?
- Это сапожника, который ворона приручил?
- Так это мой брат, - с величайшей почтительностью заявила она. -
Входи же, сынок, - добавила она, - здесь ты у себя дома.
Но даже Фальвине, сестре всеми уважаемого сапожника, уроженке
Ла-Рока, я не доверял полностью. Якобы из вежливости я пропустил первой в
дом Фальвину. При этом я слегка коснулся ее спины, и мне показалось, будто
я вляпался рукой в топленое свиное сало.
В доме ничего подозрительного. На цементированный пол настланы доски,
заднюю и обе боковые стены образуют светло-серые камни пещеры. Их оставили
в первозданном виде, не выровняв, не сгладив неправильности рельефа.
Сырости нет и в помине. Над головой толстые балки, поддерживающие пол
второго этажа, и туда же, очевидно, ведет маленькая дверка в углу
пристройки. На фасадной стороне - окно и стеклянная дверь, у этой же стены
сложен очаг. Изнутри кирпичи не оштукатурены, с них даже не удосужились
соскоблить следы строительного раствора. В очаге нежаркое пламя. Под окном
низкая скамеечка, на ней выстроилась в ряд обувь. Большой шкаф в стиле
деревенской мебели времен Людовика XV, я его тут же открыл, пробормотав
для приличия "с вашего позволения". Направо - белье, налево - посуда.
Посреди комнаты большой стол, "хуторской", как называют его парижане,
которые ставят вдоль него скамейку, чтобы придать деревенский стиль и
живописность, ну а мы предпочитаем стулья - так удобней. Я насчитал: семь
соломенных стульев, из них четыре придвинуты к столу. Остальные стоят
вдоль стены. Не знаю, столь ли это важно, но я подметил и эту деталь. Я
прошел в конец стола - здесь, по всей вероятности, было место отца - и
сел, поставив карабин между колен, спиной к задней стене пещеры. У меня
перед глазами обе двери. Я знаком приказал Тома сесть по правую от меня
руку, так, чтобы не загораживать двери, а Жаке смиренно опустился на
противоположном конце стола спиной к свету.
Увидев, что я вынул из кармана небольшой сверток с ветчиной - мне
успела его сунуть в дорогу Мену, - Фальвина даже вскрикнула от обиды и
зажужжала у меня над ухом... Не со стола же мне кушать, сейчас она
поставит тарелочку! И поджарит яичницу, она с ветчинкой хорошо пойдет! И
конечно, я отведаю чуток винца! Я согласен был на все, кроме вина, так как
не сомневался, что это просто бурда. Вместо вина я попросил молока, и
Фальвина тут же щедро наполнила расписную кружку, не умолкая при этом ни
на секунду. Перед самым взрывом они, мол, правда, продали одну корову, но
все равно и сейчас не знают, куда молоко девать, прямо хоть залейся, а
ведь они и масло сами сбивают, и свинью молоком отпаивают.
У меня буквально глаза на лоб полезли, когда я увидел, что она подает
на стол хлеб и масло.
- Хлеб! У вас есть хлеб!
- Ну да, свой, домашний, - ответила Фальвина, - мы его завсегда сами
выпекали в "Прудах", ведь у Варвурда все было не по-людски. Сам сеял,
чтобы зерна хватило на год, да еще и осталось. А ведь мололи-то мы на
вертлюге, электричества у нас тут не было. И масло сбивали вручную, на
маслобойке. Варвурд и слышать не хотел, чтоб что-то покупать.
Придерживая каравай на выдвижной доске в конце стола, я отрезал от
него каждому по куску - так, очевидно, делал и отец, - обдумывая при этом
сведения, полученные от старухи. Ясно, что этот изверг стремился полностью
уйти от людей, забиться в свое логовище, жить натуральным хозяйством. Даже
любовь у него не выходила из рамок собственной семьи. Однако, когда я
намекнул на историю с Кати, старуха сразу как-то вся сникла.
- Видать, грех-то все-таки был, - сказала она, застыдясь, - но,
во-первых, бедненькая наша Кати сама к нему приставала. И потом, все-таки
она ему дочь-то не родная. Как и Мьетта. Обе они дочки моей дочери
Раймонды.
Мне показалось, что при имени Мьетты Жаке, сидящий на другом конце
стола, чуть поднял голову и предостерегающе взглянул на бабку. Но взгляд
этот был столь молниеносен, что, возможно, мне все это просто привиделось.
Я откусил кусочек хлеба. Надо дождаться обещанной яичницы. Вкус
деревенского хлеба, щедро сдобренного маслом (они в "Прудах" присаливали
его гораздо сильнее, чем в тех немногих семьях, что в наших краях еще
сбивали масло дома), показался мне восхитительным, но у меня защемило
сердце, сразу так и пахнуло прежней жизнью.
- А кто у вас печет хлеб? - спросил я, желая выразить благодарность.
- До последнего времени Луи, - сказала вздохнув Фальвина. - Теперь
Жаке придется.
Фальвина все тараторила, тараторила, без толку суетилась, вздыхала,
толклась на месте и одышливо выпаливала десять слов там, где хватило бы
одного. Чтобы поджарить три яйца - старуха подчеркнуто обделяла себя (но я
заподозрил, что она сумеет наверстать упущенное и, оставшись одна,
перехватит парочку яичек да еще запьет их винцом), ей понадобилось добрых
полчаса, в течение которых, хоть я и помирал с голоду, терпеливо ожидая
яичницу, чтобы съесть ее с ветчиной, но по крайней мере узнал столько
всякой всячины.
Единственное, чем Фальвина напоминала Мену: обе были помешаны на
своей родословной. Ей надо было начать с прадедов, чтобы объяснить мне,
что у ее дочки Раймонды были две девочки от первого брака. Кати и Мьетта,
и что, овдовев, она вышла замуж за Варвурда - он тоже остался вдовцом с
двумя сыновьями, Луи и Жаке.
- Сам небось понимаешь, как мне по душе пришлось это замужество, а уж
потом и говорить нечего: когда мой бедненький Гастон преставился и мне
пришлось перебраться сюда на житье к этим дикарям, жить без света, без
водопровода, даже без газовых баллонов - Варвурд о них и слышать не желал,
и готовили мы на дровяной плите, как в незапамятные времена. Ох, до чего
несладко есть чужой хлеб, - вдруг перешла она на местный диалект, - он и в
глотку-то не лезет. Хоть и не очень я много его переела у Варвурда за
десять лет.
Это замечание сразу же подтвердило мое предположение, что старуха
предавалась тайному чревоугодию, вознаграждая себя за тиранию зятя. Ее
дочка Раймонда скончалась из-за скотского обращения, сам понимаешь, о ком
я говорю, а также из-за несварения желудка, а без дочки чужой хлеб и
совсем уж встал поперек горла.
Я уже съел и ветчину, и яичницу и выпил молоко, а Фальвина, будто
клуша, все продолжала без толку суетиться, она только раз присела за стол
и отщипнула какой-то кусочек-спектакль воздержания продолжался и после
смерти Варвурда. Однако при всей своей болтливости она сказала не все. У
нас, как, впрочем, и повсюду, существуют два способа скрывать свои мысли:
молчать или говорить слишком много.
- Жаке, - сказал я, вытирая дядин нож об оставшийся кусок хлеба, -
пойди возьми лопату и заступ, надо схоронить отца. Тома тебя покараулит.
И я добавил, громко звякнув лезвием, закрывая нож и опуская его к
себе в карман:
- У отца, я видел, вполне приличные башмаки. Лучше бы их снять. Они
еще тебе пригодятся.
Жаке, слегка сгорбившись, опустил в знак повиновения голову и встал.
Встал и я, держа карабин в руках, и, подойдя к Тома, тихо проговорил:
- Ружье отца давай мне, с собой возьмешь только свою двустволку,
пусть парень идет перед тобой, а когда он будет копать могилу, отойди в
сторону, ко глаз с него не спускай.
Я заметил, что Жаке, воспользовавшись нашим разговором, подошел к
Фальвине и что-то успел шепнуть ей на ухо.
- Давай, Жаке! - повелительно сказал я.
Он вздрогнул, залился краской, богатырские плечи ссутулились, и в
сопровождении Тома направился к двери.
Как только они ушли, я значительно посмотрел на Фальвину.
- Жаке ранил одного из нас, он украл нашу лошадь. Не защищай его,
Фальвина, я прекрасно знаю, что он не смел ослушаться отца. И все же он
должен будет понести наказание. Мы конфискуем его имущество, а самого
увезем как пленника в Мальвиль.
- А как же я? - рестерянно спросила старуха.
- Решай сама. Можешь переехать к нам в Мальвиль, можешь оставаться
здесь. Если предпочитаешь оставаться здесь, я обеспечу тебя всем
необходимым.
- Оставаться здесь! - с ужасом воскликнула старуха. - Да что я тут
буду делать?
И снова неиссякаемым потоком хлынули слова. Я слушал их внимательно и
не без интереса, но то единственное слово, которое я надеялся услышать, -
слово "одна" так и не было произнесено.
Ведь именно одиночество в "Прудах" должно было страшить Фальвину.
Чего только не наговорила она, но этого-то и не сказала. Я поднял голову
и, как охотничий пес, втянул в себя воздух. Но ничего не учуял. И все-таки
старая карга что-то от меня скрывала. Я об этом догадался с самого начала.
Что-то, вернее даже, кого-то. Поэтому я и перестал ее слушать. И поскольку
нюх не оправдал моих надежд, я решил обратиться к помощи глаз. Я еще раз
внимательно оглядел комнату. Как раз напротив, у шершавой кирпичной стены,
сантиметрах в сорока над полом, стояла деревянная скамеечка, на которой в
ряд была выставлена, видимо, вся обувь, имевшаяся в доме. Я резко оборвал
Фальвину:
- Значит, твоя дочь Раймонда умерла. Луи тоже. Жаке сейчас хоронит
Варвурда. Кати жила в ЛаРоке. Ведь так?
- Так, - отвечает Фальвина, еще не понимая, к чему я клоню.
Я смотрю на нее и с ходу рублю:
- А Мьетта? Фальвина как рыба открывает рот. Я не даю ей времени
опомниться.
- Да-да, Мьетта. Где Мьетта? Старуха моргает глазами и отвечает едва
слышно:
- Она тоже жила в Ла-Роке. А теперь одному богу известно...
Я снова обрываю ее:
- У кого?
- У мэра.
- Так же, как и Кати? Выходит, у него было две служанки?
- Нет, погоди, я ошиблась. В харчевне. Я молчу. Опускаю глаза. Смотрю
на ноги старухи. Бесформенные, распухшие ноги.
- У тебя больные ноги?
- Ой, еще какие больные! Бедные мои ноженьки, - причитает она,
переводя дух и сразу же успокаиваясь, оттого что разговор переходит на
другую тему.
- Все вены. Видишь, какие. - Она приподнимает подол юбки, чтобы
показать мне их. - Расширились, и все тут.
- Ты когда-нибудь в дождь надеваешь резиновые сапоги?
- Что ты! Никогда. Да разве мне можно! Особо с тех пор, как вены
воспалились.
О своих ногах она могла, очевидно, говорить бесконечно. Но я
откровенно перестаю ее слушать. Я поднимаюсь с места и, повернувшись к ней
спиной, направляюсь к скамеечке с обувью. Там стоят три пары резиновых
сапог 44-го или 46-го размера, а рядом с ними пара с каблуком повыше,
самое большее 38-го размера. Я перекладываю карабин в левую руку, правой
хватаю маленькую пару, оборачиваюсь, потрясаю сапогами, подняв их над
головой, и, не сходя с места, с размаху молча швыряю их к ногам Фальвины.
