вокруг не было ни единой веточки, за которую можно уцепиться. Пришлось
перекинуть карабин за плечо, чтобы помогать себе обеими руками. Минут
через десять я уже весь взопрел, ноги у меня дрожали, и я так задохся, что
остановился перевести дыхание. Едва удерживаясь на кончиках пальцев, я
стоял, вцепившись обеими руками в камни. В нескольких метрах над собой я
видел вершину отрога, вернее, то место, где он сливался с рельефом самого
холма. Если я и доберусь до него, я послужу прекрасной мишенью для
человека, затаившегося за своей стеной, и я с отчаянием подумал о том,
смогу ли я сохранить равновесие, перебрасывая карабин вперед и
прицеливаясь. Я стоял, а глаза мне заливал пот, руки и ноги дрожали от
нечеловеческого напряжения, грудь разрывалась от тяжкого дыхания, я совсем
выбился из сил и уже готов был отказаться от своего плана и начать
спускаться вниз. Мне вдруг почему-то вспомнился Жермен. Вернее, мне как
наяву представился Жермен, когда, сбросив пиджак, он пилил дрова во дворе
фермы "Семь Буков". Был он тучный, огромного роста. Он страдал эмфиземой
легких и от любого физического усилия начинал тяжело, по-особому дышать:
прерывисто, со свистом, будто вот-вот задохнется. Когда, наконец, я
немного отдышался и у меня перестало стучать в висках, я вдруг осознал
потрясшую меня истину. Я только что слышал дыхание Жермена. Так тяжело
дышал вовсе не я, мне это только казалось. Совершенно отчетливо я слышал
чужое дыхание, оно доносилось ко мне с той стороны отрога, нас разделяла
лишь толща песчаника всего в несколько метров. Значит, "троглодит" тоже
взбирается по Другому склону и сейчас наши пути сойдутся.
Я снова с головы до ног покрылся испариной, и мне показалось, что
сердце мое вот-вот остановится. Если "троглодит" раньше меня доберется до
вершины, он увидит меня первым. Тогда мне конец. Я попал в ловушку, у меня
даже нет времени спуститься вниз. Вдруг с необычайной ясностыо мой мозг
пронзила мысль: жить мне, может, осталось всего две-три минуты и
единственным моим шансом на спасение было идти вперед и постараться первым
атаковать врага. С одержимостью маньяка я снова начал карабкаться вверх,
уже не обращая внимания на камни, которые катились из-под моих ног, теперь
я знал, что человек не услышит меня за своим шумным дыханием.
Я добрался до вершины отрога в полном отчаянии, почти не сомневаясь,
что меня встретит там наведенное дуло ружья, настолько дыхание
"троглодита" пыхтящее, как кузнечные мехи, казалось близким. Я поднял
голову. Но не увидел ничего. И сразу как гора с плеч. К тому же мне выпала
сказочная удача: меньше чем в метре от себя я заметил совсем крепкий
пенек; упершись в него левым коленом и твердо поставив правую ногу на
камень, я мог сохранять довольно прочное равновесие. Перебросив ремень
через голову, я схватил карабин, спустил предохранитель и зажал приклад
под мышкой, готовый в любую минуту вскинуть свое ружье. Свистящее,
надсадное дыхание слышалось все ближе; напряженно уставившись в одну
точку, метрах в десяти от себя, где должна была показаться голова моего
врага, я подавил искушение взглянуть вниз на маленькую долину и на Тома,
укрывшегося в засаде. Собранный и неподвижный, я приказал себе расслабить
мышцы и дышать ровнее.
Ожидание, длившееся, вероятно, не более нескольких минут, показалось
мне вечностью, левое колено, упершееся в пенек, затекло, мучительная
судорога свела все мышцы тела, даже мышцы лица; мне казалось, я
превращаюсь в камень.
Наконец над отрогом появилась голова, плечи, затем грудь. Стараясь
найти точку опоры, "троглодит" наклонился вниз, но меня он еще не видел.
Вскинув ружье на плечо, уперев ствол в ямку над ключицей, я прижался к
нему щекой и затаил дыхание. Но тут произошло нечто, чего я уж никак не
ожидал. Дуло моего ружья было направлено в самое сердце врага. На таком
расстоянии промах был исключен. Но мой палец словно застыл на спуске
курка. Я не мог выстрелить.
"Троглодит" поднял голову, наши взгляды встретились. И тут же с
невероятной быстротой он приложил ружье к плечу. Вслед за этим один за
другим раздались сухие щелканья выстрелов и я увидел, как пули, пробивая
ему рубаху, раздирали тело. Из раны невиданно мощным, как мне показалось,
потоком хлынула кровь, глаза моего врага закатились, открывшийся рот с
исступленной жадностью хватал воздух, тело опрокинулось назад. Я услышал,
как оно катится вниз по склону, на который он только что взобрался,
увлекая за собой камни, с грохотом, отозвавшимся долгим эхом в ущелье.
Взглянув вниз, я увидел, что Тома, перепрыгнув через стенку, несется
по лугу, держа под мышкой ружье, чтобы поглядеть на убитого. Сам я решил
сначала пойти развязать сына. При виде меня он от изумления и страха
вытаращил глаза. В нем жила столь незыблемая вера во всемогущество своего
отца, что он никак не ожидал, что в живых останусь именно я И он просто
мне не поверил, когда я ему сообщил, что отец мертв.
- Иди, взгляни сам, - сказал я, легонько подтолкнув его в спину дулом
карабина.
Когда мы направились к убитому, Тома уже возвращался после своего
осмотра, и мы столкнулись с ним на полпути. Он нес патронташ и ружье
Варвурда, перекинув его через левое плечо, на правом у него висела
собственная двустволка.
- Прямо в сердце, - сказал он мне, и я заметил, что лицо его бледнее
обычного. - Несколько пуль подряд.
Тут я открыл обойму. Обойма была пуста. Значит, я всадил в грудь
"троглодита" целых пять пуль. Но Тома только качал головой, когда я
пытался его убедить, что видел, как они раздирали тело "троглодита". При
той стремительности, с какой они вылетали из ствола, разглядеть этого было
нельзя. Единственное, что я мог видеть, - это как с каждой пулей все шире
становилась дыра на рубахе.
- Не мучь ты себя, - сказал Тома, - он умер от первой же пули. - А
затем добавил: - Ну, оставляю тебя, пойду собирать стрелы. Я ведь не
забываю о своих обязанностях кладовщика. - При этих словах он сделал
неловкую попытку улыбнуться и ушел.
Но Тома явно был потрясен, увидев тело "троглодита", так же, как был
потрясен и я. Грудь - настоящее кровавое месиво! И разве забудешь это
белое, словно гипсовое лицо. В моей голове никак не укладывалась мысль,
что существует какая-то связь между легким нажимом моего пальца на курок и
этим чудовищным разрушением.
Мне подумалось, что преступник, нажавший на кнопку и развязавший
атомную войну, вероятно, испытывает сейчас подобное же ощущение, если
только, конечно, он уцелел в своем бетонном логове.
"Троглодиту" было лет пятьдесят. Человек крепкого телосложения.
Тучный рыжеватый блондин, одетый в велюровые коричневые засаленные брюки и
изодранную куртку того же цвета. Я смотрел на это огромное тело, только
что полное сил, а теперь лишенное жизни. Смотрел и на его сына. И не мог
уловить в нем даже следа скорби. У него был вид человека ошеломленного и
вместе с тем испытывающего чувство облегчения. Повернувшись ко мне, он
уставился на меня с боязливым уважением и вдруг, схватив мою правую руку,
наклонился, собираясь ее поцеловать. Я оттолкнул парня. Только этого мне
еще не хватало. Но, заметив, что лицо его мгновенно исказил страх и
растерянность, я спросил, как его имя.
Зовут его Жаке (уменьшительное от Жака).
- Жаке, - проговорил я тусклым, слабым голосом, - пойди помоги Тома
собрать стрелы.
Он ушел как раз вовремя. Мне казалось, что я сейчас потеряю сознание.
Ноги стали вдруг словно ватные, в глазах потемнело. Я присел у подножия
отрога, в трех метрах от "троглодита", и, так как дурнота не проходила,
лег, вытянувшись во весь рост, и закрыл глаза, мне стало совсем худо.
Потом вдруг меня прошиб пот. И сразу же я испытал непередаваемо чудесное
чувство живительной свежести. Я возрождался. И хотя я был по-прежнему
очень слаб, но теперь то была слабость рождения, а не слабость смерти.
Минуту спустя я смог уже сесть и стал рассматривать "троглодита".
Дядя говорил, что он смахивает на кроманьонца. Может, что-то общее и было.
Выдающиеся вперед мощные челюсти, низкий лоб, сильно развитые надбровные
дуги. Но если б ему коротко подстричь волосы, вымыть его, побрить,
привести в порядок ногти и затянуть в новую военную форму, он, пожалуй,
мало чем отличался бы от старшего офицера ударной группы. Да и, видимо,
был не глупее любого из них. И столь же искушенным в умении сочетать
элементарные животные хитрости, что зовутся военным искусством. В умении
устраивать подлые ловушки. Засады. Лжекапитуляции. Приковывать внимание
противника к центру, чтобы обойти его с фланга.
Я встал и пошел к тем двоим. Они не заметили моего состояния. Они,
очевидно, решили, что я остался просто для того, чтобы отдышаться. Тома
протянул мне лук, и я осмотрел его. Высота его была не меньше метра
семидесяти, и мне показалось, что сделан лук более искусно, чем тот,
который я подарил Биргитте.
Тома собрал трофейные стрелы. Сложил их все вместе и перевязал
нейлоновым шнурком.
- Вон там, - произнес Жаке, не поднимая глаз, не смея впрямую
упомянуть нашу Амаранту.
Мы снова поднялись по узкой луговине, где местами торчали пучки
пожелтевшей травы, при всем своем убожестве радовавшие меня. Я разглядывал
Жаке, этого белобрысого парня с крупным добродушным лицом. Меня
по-прежнему поражали его детские, неотрывно глядевшие на меня глаза. Как я
уже говорил, были они золотисто-карие и казались необычными оттого, что
радужная оболочка занимала почти всю площадь глаза, как бы вытеснив белки,
именно эти глаза и высоко приподнятые над ними брови делали его похожим на
несчастного, в чем-то провинившегося пса, которому очень хотелось бы,
чтобы его простили и обратились к нему с ласковым словом. Его переполняли
самые добрые чувства, он готов был отдать вам свою привязанность и
покорную верность. Он был также преисполнен могучей силы, о чем сам вряд
ли догадывался, хотя она так и играла в его бычьей шее, исполинских плечах
и длинных обезьяньих руках, перехваченных узлами мускулов, которым,
видимо, никогда не случалось полностью расслабиться. Он шагал немного
вразвалку между мной и Тома, поглядывая то на одного, то на другого, чаще
на меня, вероятно, потому, что по возрасту я почти годился ему в отцы.
Я показал Жаке на лук, который тащил в правой руке, и спросил
по-французски (я уже знал, что местного наречия парень не понимает):
- Чего ради твоему отцу взбрело в голову пользоваться этой
штуковиной?
Он был так счастлив, что я к нему обращаюсь, ему так не терпелось мне
обо всем обстоятельно рассказать, что он начал не слишком складно.
По-французски он говорил как-то бесцветно, я не уловил в его речи ни
сочности, ни ритма, свойственных нашему диалекту. У него был какой-то
особый выговор, не похожий на здешний, но и не северный. Видимо, речь отца
и та, что он слышал в школе, соединившись, породили эту странную языковую
мешанину. Короче, "чужак", как у нас и считалось.
- Он научился на севере, - отвечал Жаке, как-то странно разбивая
слова. - Он говорил, что в стрелковом обществе был чемпионом. - Потом
добавил: - А наконечники к стрелам делал сам - для охоты.
Я с удивлением уставился на него.
- Для охоты! Он что, ходил на охоту с луком? А почему не с ружьем?
- Ружье-то слышно как стреляет, - чуть ли не заговорщически
усмехнулся Жаке.
Он, должно быть, знал, что я сам охотой никогда не увлекался и леса
мои были открыты каждому.
Я промолчал. Думается, я уже составил себе представление о будничной
