предпочитает молчать. Ни звука. Узнаю ее осторожность. И ее
женоненавистничество. Я без труда читаю ее мысли: вот уж не стоит, ребята,
голову-то терять из-за ее телес. Баба - она баба и есть. А порядочных
среди них раз, два - и обчелся.
Не знаю, смущает ли Мьетту это гробовое молчание, молчание моих
товарищей, ошалевших от изумления, и молчание Мену, ставшее уже
неприличным, но положение спасает Тома, спрыгнувший с подводы на землю. Я
слышу, как он приказывает сидящему на подводе пленнику передать ему оба
ружья. И вот Тома среди нас, весь обвешанный оружием. Его встречают очень
тепло. Может быть, не так восторженно, как меня, и не так, как Мьетту -
при ее появлении у них дыхание перехватило, - но и Тома получает свою долю
тумаков, тычков и хлопков. Впервые, пожалуй, я вижу, как мои приятели
затевают с ним возню, значит, он окончательно стал своим. Я рад этому. А
сам Тома в полном восторге, в меру своих сил он отвечает на все эти
проявления дружеских чувств, пусть еще несколько скованно, не слишком
ловко, что с него взять, - он человек городской и ему не хватает и нашей
свободы движений, и сочной, грубоватой дружеской шутки.
- А ты-то как, Эмманюэль? - спрашивает Мену.
Она улыбается мне откуда-то снизу, подняв свое иссохшее личико, все
ее тщедушное тельце так и тянется вверх, на нем нет ни грамма жира. Но эта
бесплотность приятна мне, особенно в сравнении с мерзкой тучностью
Фальвины.
- Скажи еще спасибо, - говорю я ей по-местному, - что сегодня тебе
придется заняться только коровой!
Я подхватываю ее за локти, подбрасываю как перышко в воздух и,
расцеловав в обе щеки, коротко рассказываю о "Прудах", Варвурде и его
семье. История Варвурда ее ничуть не удивляет. Молва о нем докатилась я до
нее.
- Ну, я бегу, - говорит она наконец. - Пока вы тут разгружаетесь,
соберу вам поужинать.
И вот проворными мелкими шажками она удаляется в направлении замка,
едва различимая во тьме, луч фонарика пляшет перед ней. Когда она
добирается до подъемного моста у второй крепостной стены, ее фигурка
кажется совсем маленькой. Я кричу:
- Мену, готовь на девять человек, на телеге еще двое.
Нам, восьмерым, понадобилось около получаса, чтобы разобрать вещи и
временно сложить их в Родилке, тюфяки я велел отнести в донжон, чтобы там
устроить ночлег новым обитателям Мальвиля. Во всем полный порядок. Только
Малабар выражает нетерпение, и Жаке вынужден сдерживать его, крепко
натянув удила, да еще несколько раз достается Момо: вместо того чтобы
светить нам, он освещал зад жеребца. Черт тебя побери, Момо, что ты там
делаешь? "Во!" - кричит с восторгом придурок. Момо, давай свети, не то
схлопочешь пинка под задницу! "Во!" - твердит он. И, выпрямившись,
потрясает свободной рукой, воспроизводя поразившие его воображение
размеры. Удивительно, но Пейсу воздерживается от своих обычных
комментариев. Должно быть, стесняется Мьетты.
Наконец, разместив и заперев скотину - Малабара мы устроили в стойле,
где до Происшествия стоял мой жеребец, тут ничего не разнесешь, да и через
стены не перепрыгнешь, - мы проходим во внутренний двор, поднимаем тюфяки
в спальни на втором этаже и тут же спускаемся в большую залу, где в камине
потрескивают дрова и уже накрыт стол. И подумайте, какой приятный сюрприз
- посреди длинного монастырского стола возвышается старая керосиновая
лампа дяди, в наше отсутствие ее раскопал и починил Колен (нам это кажется
пределом роскоши, почти иллюминацией).
Но зато как враждебно, как холодно встречает нас Мену. Я вхожу в залу
чуть раньше остальных, она оборачивается - худая, черная - и, впившись в
меня колючим взглядом, скрежещет зубами. Идущие за мной останавливаются.
Новички с испугом. Свои - настороженно, они предвкушают забавную сцену.
- Ну, где ж они, эти двое? - гневно спрашивает Мену. - Где эти
голубчики из "Прудов", где эти цыгане? Будто нам своих ртов не хватает!
Я успокаиваю ее. Перечисляю все богатства, которые привезли оттуда,
да еще у них есть пшеница, теперь мы снова сможем печь хлеб и наконец-то
оденем Пейсу - ведь Варвуд был одного с ним роста. Да и в работе они нам
помогут. При этом я выталкиваю вперед Жаке.
Впечатление он производит хорошее. Мену питает слабость к красивым
парням и вообще к представителям сильного пола (с мужчиной в девяти
случаях из десяти можно столковаться, народ надежный). А потом не каждому
даны такие руки и плечи, как Жаке. Но с ним, как и с Мьеттой, Мену тоже не
здоровается, не удостаивает его рукопожатия. (Чужак из "Прудов"... Неужто
вы думаете: от ворон отстал, сразу лебедем стал?) Она лишь сдержанно
кивает. Дух касты у нее развит посильнее, чем у любой герцогини.
- А вот...
Я не успеваю представить Фальвину, произнести даже ее имя: заметив
старуху, Мену разражается потоком оскорблений, в полной уверенности, что
"дикарка" не понимает местного наречия.
- Господи! А это еще что такое, Эмманюэль! Кого ты еще сюда приволок?
Кого хочешь посадить мне на шею? Да этой старой карге верных семьдесят. -
(Ей самой, если память мне не изменяет, уже семьдесят пять.) - Ну я еще
понимаю, привез молодую, она хоть кой на что может тебе сгодиться. Но от
этой старой свиньи - гляди, она так разжирела, что и задницы с места не
сдвинет, - ну от нее-то какой толк. Только будет на кухне под ногами
крутиться да обжираться там. А до чего стара! - добавляет она с
отвращением, - взглянешь и прямо выворачивает. А морщин-то! А жирна, будто
сало из горшка на блюдо вывалили.
Фальвина багровет, она с трудом переводит дух, слезы крупными
горошинами скатываются по ее отвислым щекам на шею. Зрелище не из веселых,
но Мену ничего не замечает, она даже не смотрит в ее сторону и обращается
только ко мне.
- Ну, была б эта старая грымза хоть здешней, а то ведь к тому же и
пришлая, небось такая же дикая, как и ее сынок! Гад такой, польстился на
родную дочь! Как знать, может, у него и с матерью чего было?
Это гнусное предположение переполняет чашу терпения Фальвины. Она
находит в себе мужество протестовать.
- Никакой мне Варвурд не сын. Он мой зять, - заявляет она на местном
диалекте.
Молчание. Озадаченная Мену поворачивается к старухе и впервые смотрит
на нее как на живое существо.
- Да ты никак говоришь по-нашему? - не без смущения спрашивает она.
Старожилы замка переглядываются и хмыкают исподтишка.
- А как же мне еще говорить, - отвечает Фальвина, - когда я в Ла-Роке
родилась? Может, знаешь там Фальвина? У него еще своя мастерская рядом с
замком была. Так я его сестра.
- Сапожника Фальвина?
- Его самого.
- Да он и мне родня.
Все удивлены! Не совсем, конечно, понятно, как могло случиться, что
Мену не была раньше знакома с Фальвиной, даже ни разу ее не видела. Но
всему свое время. Старухи разберутся. Тут можно не беспокоиться.
- Ты, я думаю, не затаишь на меня обиду за то, что я тут наговорила.
Это к тебе не так уж и относится.
- Да нет, я не обиделась, - отвечает Фальвина.
- Что же до твоей толщины, - добавляет Мену, - так, во-первых, не
твоя тут вина, а потом, это вовсе не значит, что ты ешь больше других. -
(Слова эти могут сойти и за любезность, и за предупреждение, понимай как
знаешь.)
- Я и не думала обижаться, - повторяет кроткая как овца Фальвина.
Ладно, наши старухи договорятся. Каждая займет свое место. Я твердо
знаю, кто из них возьмет верх в этом курятнике, какая из двух старых кур
заклюет другую. Я весело кричу:
- Ну а теперь к столу, к столу!
Я сажусь на свое обычное место и указываю Мьетте место напротив.
Происходит небольшая заминка. После мгновенного колебания Тома, как
обычно, садится по правую руку от меня, Мейсонье - по левую. Момо
попытался было устроиться слева от Мьетты, но Мену убивает это желание в
зародыше, она сухо окликает сына и усаживает рядом с собой. Пейсу смотрит
на меня.
- Чего же ты ждешь, верзила? - спрашиваю я.
Смущенный и взволнованный, он решается сесть справа от Мьетты. Колен,
чувствующий себя более непринужденно, устраивается слева. Жаке все еще
стоит, и я киваю ему на стул рядом с Мейсонье, я уверен, что это его
вполне устроит, ему не придется наклоняться вперед, чтобы взглянуть на
Мьетту. Остается один прибор рядом с Пейсу, я указываю на него Фальвине.
Хотя вышло это случайно, но, на мой взгляд, очень удачно. Пейсу славится у
нас вежливостью, и он хоть время от времени будет поддерживать разговор со
старухой.
Я ем за четверых, но пью по обыкновению умеренно, тем более что мой
рабочий день еще не окончен, после ужина придется собрать совет, нам
необходимо кое-что обсудить. Я с удовлетворением замечаю, что щеки у Пейсу
снова порозовели. Я не хочу спрашивать у него в присутствии Жаке - тот и
так словно оцепенел от стыда и не смеет поднять на Пейсу глаз, - беспокоит
ли его рана. Он, вероятно, дожидался меня, чтобы снять повязку, но я
думаю, это лучше сделать завтра, а то вдруг рана снова закровоточит, когда
он опустит голову на подушку. Фальвина, уткнувшись в тарелку, не
произносит ни звука, что, полагаю, стоит ей немало усилий, и не спеша,
чтобы произвести на Мену хорошее впечатление, жует свои бутерброды.
Напрасный труд. Мену и глаз ни на кого не поднимает.
Одна Мьетта ведет себя совершенно естественно. А ведь сейчас она -
тот магнит, который притягивает к себе и наше внимание, и жар наших
сердец. Но это ее ничуть не смущает и, клянусь, даже не льстит ее
тщеславию. Она внимательно и серьезно, как ребенок, разглядывает нас,
порой она улыбается. Улыбается всем по очереди, не пропуская никого, даже
Момо, который кажется мне неправдоподобно чистым, - я и забыл, что только
сегодня утром нам удалось загнать его в ванну.
Во время ужина, хотя он и проходит оживленно, все же чувствуется
некоторая натянутость - дело в том, что я не хочу рассказывать при
новеньких о том, что произошло в "Прудах", да и само их присутствие,
несмотря на то, что они все время скромно молчат, нас сковывает: такое
впечатление, будто все, что обычно говоришь не задумываясь, при них
прозвучит фальшиво. И потом у них другие обычаи. Перед тем как сесть за
стол, они все трое перекрестились. Не знаю, откуда у них так повелось. Уж
конечно, не от Варвурда! Впрочем, это производит хорошее впечатление на
Мену, для которой все "пришлые" - дикари дохристианской эры.
Заметив это, сидевший слева Мейсонье толкнул меня локтем, а Тома
взглянул на меня с явным неудовольствием.
Более чем когда-либо, они чувствуют себя в меньшинстве - единственные
среди нас убежденные атеисты, для кого атеизм стал второй религией. До
Происшествия Колен и Пейсу, пусть и не так уж часто, но сопровождали своих
супруг в церковь (хотя, по их мнению, не мужское это было дело) и даже
причащались на Пасху. Что же касается меня, я не католик и не протестант,
а некий гибрид, порожденный двойным воспитанием: в пору становления моих
религиозных взглядов я как бы сидел сразу на двух стульях. Обе религии
нанесли друг другу непоправимый ущерб. Целые пласты веры рухнули во мне.
Не раз я говорил себе, что надо было бы разобраться, составить опись того,
что еще осталось. Не думаю, что я когда-либо соберусь это сделать. Во
всяком случае, в вопросах религии я не доверяю не только священникам. Я,
например, питаю живейшую антипатию к людям, которые похваляются тем, что,
мол, упразднили бога-отца, считают, что религия отжила свое, и тут же
заменяют ее не менее произвольными философскими фетишами. Должен
