верзила Пейсу - самый непосредственный из нас-заметил, заранее покорившись
судьбе, что она "как пить дать" выберет Эмманюэля. Это было сказано в
присутствии Колена, Мейсонье и меня, когда новенькие были заняты укладкой
вещей в доме "троглодита". Не без грусти мы все трое согласились, что это
действительно "как пить дать".
Наступил вечер. У Эмманюэля, читавшего как обычно Библию, появилось
три новых ревностных слушателя, но боюсь, что мои товарищи на сей раз были
не слишком внимательны. Эмманюэль опирался то на одну, то на другую
консоль камина, Мьетта сидела в центре, и танцующие языки пламени, бросая
алые блики, освещали лицо и фигуру девушки. Я прекрасно помню тот вечер,
свое ожидание, правильнее было бы сказать: наше ожидание, и то, как
раздражало меня чтение Эмманюэля, пусть даже проникновенное, но на
редкость медлительное. Не знаю, оттого ли, что мы очень устали за день или
просто нервничали из-за неопределенности, а может, сумерки были тому
причиной, но наша скованность вдруг исчезла. И наши взгляды снова
обратились к Мьетте, к ее роскошным формам, а она сидела в непринужденной
позе, внимательно слушая чтение. Однако она вовсе не делала вида, что не
замечает наших взглядов. Время от времени она переглядывалась с кем-нибудь
из нас и улыбалась. Улыбалась каждому, никого не обделив. Эмманюэль уже
упоминал о ее улыбке, и правда, в улыбке ее было что-то обаятельное, хотя
улыбалась она всем одинаково.
Когда чтение закончилось, Мьетта с великолепной естественностью
встала, взяла за руку Пейсу и увела с собой.
Пейсу, я думаю, вполне устраивало то обстоятельство, что огонь в
камине уже догорал и в большой зале было почти темно. И он, надо полагать,
был счастлив повернуться к нам спиной и скрыть от нас свою физиономию. А
мы - мы так и остались сидеть у очага, онемев от изумления, а Мену тем
временем зажигала наши мигалки и вполголоса бормотала, как видно, не
слишком лестные замечания в адрес тех, кто остался с носом.
На этом сюрпризы не кончились. На следующий день Мьетта выбрала
Колена. На третий - меня. На четвертый - Мейсонье. На пятый - Жаке. На
шестой - снова Пейсу. Потом все повторилось в том же порядке, но ни разу
не был выбран Эмманюэль.
У всех пропало желание смеяться, хотя ситуация становилась явно
комедийной. Мы все в одинаково смешном положении. Поборник многомужества
оказался обойденным. А непреклонные сторонники единобрачия бесстыдно
участвовали в дележе.
Одно было очевидно: Мьетта поступала так непредумышленно, ничего не
зная о наших спорах, ни с кем не советуясь. Она отдавалась нам всем лишь
потому, что мы все страстно желали ее, а она была бесконечно добра. Ей
самой от этой любви было ни жарко ни холодно. И удивляться тут нечему,
если вспомнить, как ее приобщили к любви.
Что же касается очередности, с какой Мьетта выбирала своих партнеров,
мы вскоре поняли, что это просто зависело от того порядка, в каком мы
сидели за столом. Оставалась одна уму непостижимая загадка: почему
Эмманюэля, к которому она относилась с обожанием, Мьетта исключала из
своего выбора?
А она действительно его обожала и, не стесняясь, как ребенок,
показывала это. Стоило ему войти в залу, она смотрела только на него.
Эмманюэль начинал говорить, она не сводила глаз с его губ. Он уходил - она
провожала его взглядом. Без особого труда можно было себе представить, как
Мьетта омывает драгоценными благовониями ноги Эмманюэля и вытирает их
своими длинными волосами. Это сравнение отнюдь не означает, что и на меня
подействовала религиозная атмосфера наших вечерних сборищ. Я просто
цитирую малыша Колена.
Когда в третий раз настал мой черед, я решил наконец выяснить все до
конца и, оказавшись наедине с Мьеттой в ее спальне, спросил ее об этом в
упор. Хотя Мьетта располагала целым арсеналом жестов и богатой мимикой и
понимать ее, в общем, нетрудно (к тому же она умела писать), не всегда
было легко вести с ней разговор, хотя бы потому, что нельзя было, не
испытывая неловкости, упрекнуть ее, как любую другую женщину, в молчании,
даже если и подозреваешь, что молчит она с умыслом. Как только я спросил у
Мьетты, почему она в этот вечер не выбрала Эмманюэля, лицо ее стало
каменным и она слегка качнула головой справа налево. В какой бы форме я ни
возвращался к этому вопросу, ответ был все тот же.
Тут я изменил план нападения. Ведь она любит Эмманюэля? Она энергично
несколько раз кивает головой, веки трепещут, губы полуоткрыты, лицосама
радость. Я снова задаю тот же вопрос. Тогда почему же? Веки опускаются,
губы сжаты, и она снова качает головой. Я встаю, вытаскиваю из кармана
куртки блокнотик, в котором отмечаю на складе выдачу и возвращение
инструмента, и при слабом свете мигалки пишу на листочке большими
печатными буквами: "Почему ты не выбираешь Эмманюэля?" Протягиваю Мьетте
карандаш и блокнот. Она кладет его на поднятые колени, покусывает кончик
карандаша и очень старательно выводит: "Потому". Подумав, она даже ставит
точку после "потому". Видимо, хочет дать мне понять: ответ окончательный.
Только спустя три дня, и то совершенно случайно, я понял наконец
причины ее отказа, вернее, причину, поскольку причина была одна.
Эмманюэль, которого постоянно тревожила мысль о безопасности
Мальвиля, решил, что три охотничьих ружья, карабин, патроны, два лука и
стрелы будут храниться в нашей с ним комнате; уходя, мы закрывали ее на
замок, а ключ прятали в ящик на складе, об этом тайнике знали лишь мы с
ним да еще Мейсонье.
Как-то после полудня, желая переодеться (Эмманюэль только что дал мне
первый урок верховой езды и я весь взмок от пота), я достал ключ из
тайника. Взбираться по винтовой лестнице было не так уж легко, особенно
человеку уставшему, и я поднимался медленно, придерживаясь левой рукой за
колонну, вокруг которой вились лестничные ступени. Я поднялся до третьего
этажа, остановился на площадке, чтобы отдышаться, и вдруг с изумлением
заметил в глубине большой пустой залы, в которую выходили две комнаты,
Мьетту: припав ухом к скважине нашей двери, она напряженно прислушивалась.
А ведь я точно знал, что в комнате никого нет, так как только что
расстался с Эмманюэлем у Родилки и, кроме того, собственной рукой запер
дверь полтора часа назад, когда перед уроком верховой езды поднимался сюда
надеть сапоги.
Ровным счетом ничего не понимая, я воскликнул: "Мьетта, что ты тут
делаешь?" - и подошел к ней. Она вздрогнула, выпрямилась, покраснела и,
озираясь с видом затравленного зверька, хотела было убежать. Но я удержал
ее, схватив за запястье, и проговорил: "Пойми, Мьетта, слушать тут нечего,
в комнате никого нет". Она посмотрела на меня с таким недоверием, что,
вынув ключ из кармана, я открыл двери и втолкнул ее в комнату, хотя она и
отчаянно сопротивлялась. Но как только она поняла, что в комнате
действительно никого нет, она застыла на месте в полнейшем изумлении.
Потом, не обращая внимания на мои вопросы, она, нахмурившись, открыла
платяной шкаф и, должно быть, узнала висевшую там одежду, так как,
отодвинув в сторону мои вещи, нежно погладила ладонью пиджаки Эмманюэля.
Затем выдвинула один за другим все ящики комода, и тут лицо ее немного
просветлело. Закончив осмотр, она вопрошающе взглянула на меня, и,
поскольку я ничего не ответил, удивленный этим неожиданным обыском, она
ткнула указательным пальцем правой руки сперва в диван, стоявший у окна, а
потом мне в грудь. Я утвердительно кивнул. Но тут, с любопытством
разглядывая комнату, она заметила на столе Эмманюэля фотографию Биргитты,
стреляющей из лука; схватив ее в правую руку и глядя на меня широко
открытыми глазами, она гневно тряхнула ею, указывая на изображение. Не
знаю, каким образом, но, очевидно, всей своей позой, особым наклоном
головы, движением рук, мимикой она, не произнеся ни звука, задала мне
вопрос, сыграла, если хотите, станцевала его. Вопрос был настолько ясен,
что мне показалось, я его слышу: "Но где же тогда немка?"
Все прояснилось. В "Прудах", как вы помните, Варвурды считали, что
Биргитта с нами. И Мьетта все еще пребывала в этом заблуждении. Более
того, если Эмманюэль вел себя так сдержанно по отношению к ней в тот
вечер, когда они возвращались в Мальвиль, значит, сердце его отдано
другой. Ни разу не встретив Биргитту в замке, она вообразила, что
Эмманюэль запер ее у себя в спальне, чтобы оградить от наших притязаний.
То, что во всем замке одна-единственная спальня Эмманюэля - она не знала,
что и я сплю там же, - запиралась на ключ, только укрепило в ней эту
мысль. Она ни на секунду не задумалась над тем, что предположение ее уж
слишком нереально. И, уважая ревнивую страсть Эмманюэля, именно поэтому
она ни разу не выбрала его.
Как бы то ни было, в тот же вечер, после нашего сборища у камина,
Мьетта исправила свою ошибку, и все мы почувствовали огромное облегчение,
а я сверх того испытал еще и злорадное удовольствие, видя, как Эмманюэль
покидает большую залу с толстой Библией в одной руке и с Мьеттой, если так
можно выразиться, в другой.
Глава IX
Фюльбер сообщил нам две добрые вести. Во-первых, Марсель Фальвин,
брат нашей Фальвины, остался в живых, так же как и Кати, старшая сестра
Мьетты. И во-вторых, на большаке уцелела лавчонка Колена.
Не ради того, чтобы оказать честь нашему гостю, а просто чтобы как
следует рассмотреть его удивительную физиономию, я усадил Фюльбера за
столом напротив себя, отделив Мьетту от Пейсу, к превеликому
неудовольствию последнего.
У нашего гостя были черные густые и мягкие волосы, без малейшего
следа тонзуры на макушке. Основательно посеребренные на висках, они
ниспадали благородными крупными волнами и слегка прикрывали, словно гривой
или забралом шлема, высокий лоб, выгодно подчеркивая его лепку, так же как
и чудесные, полные жизни и лукавства глаза. К сожалению, глаза слегка
косили, и это придавало его взгляду неспокойное и плутоватое выражение.
Остренький подбородок в сочетании с этими косящими глазами еще более
усиливал впечатление какой-то фальши.
Причем этим странности во внешности Фюльбера не ограничивались. Взять
хотя бы руки - широкие, сильные, с загрубевшими пальцами. Трудно было
поверить, что эти натруженные ладони принадлежали тому же человеку, что и
великолепно поставленный, слащавый голос.
Так же удивительно распределялась на его лице и теле жировая
прослойка. Те выпуклости под глазами, столь симпатичные у детей, которые
мы называем "щечки", а врачи именуют куда менее поэтично - жировыми
буграми Биша, - так вот эти щечки, или, если угодно, жировые бугры, у
Фюльбера полностью отсутствовали, а вместо них по обеим сторонам носа были
трагические впадины, наводящие на мысль о последней стадии туберкулеза и
придававшие ему обманчивый вид больного или аскета. Я не случайно говорю
"обманчивый": покидая Мальвиль, Фюльбер, как человек, привыкший
существовать на средства прихожан, попросил меня "по-братски" (должно
быть, имея в виду нашего общего небесного отца) "уступить" ему (именно так
он выразился) одну из моих сорочек, так как его "совсем износилась".
Несколько удивленный, что мне приходится взваливать на себя все издержки
нашего новоявленного родства, я тем не менее выполнил его просьбу. И
Фюльбер немедленно натянул на себя мою рубашку, обнажив при этом хорошо
развитое, мускулистое, даже чуть излишне упитанное тело, которое никак не
вязалось с его изможденным лицом.
Во время нашего первого обеда Фюльбер удачно играл роль человека
