вхожу в стойло к Амаранте, она, как всегда, налетает на меня со своими
ласками, толкает меня мордой в спину, тычется влажными ноздрями в затылок,
захватывает зубами рукав. Будь у нее руки, она бы непременно меня
пощекотала. Но в то же время уголком глаза лошадь зорко следит за курицей,
проскочившей в ее владения - я забыл закрыть дверь в стойло. К счастью, я
заметил это раньше, чем она успела ударить ее копытом. Амаранта получает
от меня увесистый шлепок по крупу, а несчастную пернатую дуреху я отгоняю
ногой к выходу.
Я бросаю взгляд и на огромного серого осла Фюльбера, вернее, на его
бадью с водой, поскольку мы поместили осла в единственном у нас стойле,
где нет автопоилки. Отойдя от него, я насыпаю в ладонь, или, точнее, в
ложбинку на моей старой перчатке (так как я остерегаюсь сильного
крючковатого клюва) несколько зерен ячменя, тотчас же - и как только он
узнает, что настало его время, и где он до сих пор скрывался? - неизвестно
откуда появляется наш ворон и камнем падает мне под ноги. Приняв свою
любимую позу - позу старого согбенного скопидома, держащего руки за
спиной, он, осторожно покружившись возле меня, взлетает, садится ко мне на
левое плечо и начинает клевать мою ладонь, при этом ни на минуту не
спуская с меня живого и настороженного взгляда. Трапеза его окончена, но
он, как видно, не собирается покидать свой насест, даже когда я вхожу с
ним в стойло к Малабару. Подчеркиваю, к Малабару, а не к Амаранте -
Кар-Кар никогда не появляется в ее стойле. И это снова приводит меня в
изумление: откуда он знает, что Амаранта, такая ласковая с людьми, не
выносит птиц?
Пока я продеваю мундштук Малабару (Кар-Кар разгуливает по его широкой
спине), Мену приходит доить Чернушку; переговариваясь со мной из соседнего
стойла, она тут же начинает жаловаться, что ей, мол, не помогают. Я
пытаюсь ее убедить, что не могут же Фальвина с Мьеттой одновременно мыть и
вытирать посуду, оставшуюся от вчерашнего ужина в большой зале, и доить
корову в хлеву, к тому же корова привыкает к одним рукам. Ответом мне
служит молчание, затем в соседнем стойле раздается длинная череда не
слишком внятных, видимо, оскорбительных замечаний, я различаю слова
"слабоват", "смазливая шлюха", "ляжки", так что не трудно догадаться, о
ком идет речь.
Я молчу, и Мену уже громко излагает мне свои остальные претензии.
Фальвина только при мне притворяется, что ест, как птичка, а втихаря будь
здоров как наворачивает (хотелось бы знать, каким образом это ей удается,
ведь все ключи у Мену), и если эта толстомясая будет так набивать себе
брюхо, то, конечно, долго ей не протянуть. Здесь она, как бы между прочим,
упоминает, что у нас на исходе запасы мыла и сахара и что стоило бы и того
и другого попросить в Ла-Роке, когда будем отдавать им корову. Затем Мену
снова возвращается к своей излюбленной теме - близкой кончине Фальвины:
она заранее видит, как в один прекрасный день Фальвина, обожравшись,
гибнет от удушья.
Я вывожу оседланного Малабара из стойла и, желая покончить с этой
заупокойной службой, замечаю, что вот и сама Фальвина. Правда, Жаке
находился все время в соседнем стойле и все слышал, но я уверен, что он
ничего не передаст своей бабушке. И впрямь, Фальвина быстро-быстро катится
по направлению ко мне, видно, хочет показать мне свой пыл к работе и в то
же время перекинуться словечком, пока я еще не успел сесть на коня.
Поздоровавшись, она сразу же начинает плакаться - и я вторю ей - на то,
какая же стоит погода. С тех пор как разорвалась бомба, небо стало такое
серое, ни дождичек не выпадет, ни солнышко не выглянет. Если и дальше так
пойдет, всем нам конец, говорит Фальвина. Речи явно бесполезные, ведь мы и
без того об этом думаем раз по сто на день, и об исчезнувшем солнце и о
дожде, который почему-то никак не хочет пролиться на землю. Это наша
неизбывная тревога с самого Дня происшествия.
В эту минуту появляется Мену, сухим тоном она отсылает Фальвину к
коровам.
- Я только Чернушку подоила, - сквозь зубы цедит она. - Принцесса еще
не доена, от нее надоишь всего два-три литра, остальное молоко Принцу, а я
иду к Фюльберу.
Я смотрю, как удаляется это худенькое, крохотное созданье - кожа да
кости, - быстро семеня большими не по росту ногами по направлению к
донжону, и думаю, в каких же таких прегрешениях, не считая мелких
пакостей, которые она устраивает Фальвине, может она сейчас покаяться.
А Фальвина, еще не отдышавшись после своего пробега, перехватывает
мой взгляд и говорит:
- Посмотришь на Мену - в чем только душа держится. Всего в ней сорок
кило, у меня-то хоть видимость есть. А у нее и тела-то не осталось. Ведь
заболей она, да не дай бог, врач пропишет диету, что тогда с ней будет?
Небось не молоденькая. Ведь на целых шесть лет меня старше. А в нашем-то
возрасте шесть лет - ох, как много. Не хотела я тебе об этом говорить,
Эмманюэль, но даже за время, что я тут у вас, в Мальвиле, она и то здорово
сдала. На нее частенько находит прямо затмение какое-то. Попомни мои
слова, она умрет через голову. Тут как-то намедни хотела с ней маленько
поговорить, говорюговорю, а она мне даже не отвечает. Нет, с головой у нее
что-то неладно.
Под предлогом, что надо немного прогулять Малабара и дать ему
поразмяться перед объездкой, я беру его под уздцы и отвожу в сторону от
Родилки, потому что Момо слово в слово передаст матери весь наш разговор.
Это самая любимая его игра. Повторяет подслушанный разговор, где
приукрасит, где преувеличит, и следит при этом своими блестящими черными
глазками, с какой обидой внемлет его доносам собеседник.
- Я вот от головы не помру, - продолжает Фальвина, я слушаю ее и
легким хмыканьем даю это ей понять. Уже который раз каждая из старух
предупреждает меня о близкой кончине другой. Поначалу меня это даже
забавляло. Но теперь, честно говоря, стало огорчать. Я думаю: и какое
все-таки странное животное человек, с какой легкостью может он желать
смерти ближнего.
Когда я поднимаюсь из ложбины, где расположена въездная башня, держа
под уздцы Малабара, а слева от меня семенит запыхавшаяся Фальвина, я вижу,
что Мьетта переходит подъемный мост и направляется прямо ко мне. Какое же
радостное чувство испытываем мы оба, стремясь скорее преодолеть эти сорок
разделяющих нас метров. На Мьетте выцветшая голубенькая кофточка,
заштопанная, изрядно измятая, но чистенькая и красиво обтягивающая ее
грудь, и голубая шерстяная, тоже сильно поношенная юбка, которая открывает
выше колен голые, обутые в черные резиновые сапоги ноги. Сильные
обнаженные руки Мьетты покраснели от холода. А ведь она у нас не
мерзлячка. Я и сам, хотя и натянул кроме старых жокейских рейтуз свитер,
только-только начал согреваться. Густые блестящие волосы Мьетты - бабкино
наследство, только не очень черные - рассыпались волнами по плечам, она
улыбается мне ласковыми, наивными глазами; она подходит, глядя на меня с
любовью, целует в обе щеки и крепко прижимается всем телом, и вовсе не
потому, что ей самой приятно, а для того, чтобы сделать приятное мне. И я
очень признателен Мьетте, так как все мы прекрасно знаем, что девушке
неведома чувственность. Я уверен, что, если бы можно было заглянуть в это
простодушное сердечко, там бы обнаружилось даже некоторое удивление перед
этой странной манией мужчин щупать особей противоположного пола.
Фальвина с неуклюжей деликатностью испаряется. Теперь настает очередь
Малабара: Мьетта целует его и ласково треплет рукой. Не без ревности я
мимоходом замечаю, что она целует Малабара в губы, такого она никогда не
позволяет себе с мужчинами. Приласкав лошадь, Мьетта поворачивается ко
мне, и начинается настоящая пантомима. Прежде всего она сообщает, что он
(глаза бегут к носу, ладони благолепно сложены) и она (Мьетта тычет себя в
грудь большим пальцем), как она и предполагала (указательный палец
прижимается ко лбу), занимались любовью (следует жест, не поддающийся
описанию). Ей было это противно (гримаса отвращения), потому что это
происходило с ним (снова сложенные вместе ладони), но еще больше ее
возтмутило, что он (снова глаза бегут к носу и складываются ладони) посмел
ей предложить (руки простерты ладонями вверх) уехать вместе с ним (она
шагает на месте, держась правой рукой за воображаемую руку Фюльбера) в
Ла-Рок (движением руки она показывает вдаль) и там стать его служанкой
(она жестами изображает, будто натирает полы и стирает белье). Какое
коварство! (Кулаки уперты в бока, брови нахмурены, губы надуты, пяткой она
пристукивает по земле, будто собираясь раздавить змею.) Она отказалась,
конечно (Мьетта с силой крутит головой), и ушла от него (она становится
вполоборота, и каждый мускул ее тела, спина, бедра выражают негодование).
Правильно она поступила?
Так как я молчу, ошеломленный наглостью Фюльбера, она снова повторяет
мимикой свой вопрос.
- Конечно, Мьетта, ты поступила очень правильно, - говорю я и,
подсунув левую руку под гриву ее тяжелых прекрасных волос, глажу ей шею, а
правой рукой слегка подталкиваю потерявшего всякое терпение Малабара. Уже
убегая, Мьетта на лету чмокает меня несколько раз в щеку, слегка укусив
при этом. На миг у меня мелькает мысль, что сейчас она поцелует меня в
губы, как Малабара. Но нет, девушка уже спешит помогать в Родилке, откуда,
словно шар, выкатывается Фальвина, направляясь к донжону, ее широченные
бедра раскачиваются, как баркас в штормовую погоду.
По моему мнению, Фюльбер явно хватил через край и дело принимает для
него весьма нежелательный оборот. Но я отгоняю от себя эти мысли и
стараюсь сосредоточиться на своем занятии. Я вскакиваю в седло и начинаю
гонять Малабара вокруг двора тремя различными аллюрами, дергая уздечку
только на поворотах, и чаще всего пускаю его рысью.
Шпоры у меня без колесиков, но я тоже очень редко к ним прибегаю и,
даже когда Малабар начинает артачиться, предпочитаю обходиться без хлыста,
я уверен, что он не причинил бы большого вреда жеребцу, но, конечно,
явился бы для него тяжким оскорблением. Проходит всего полчаса, а я уже
весь обливаюсь потом, обуздывать этого исполина стоит немалых сил.
Делая очередной поворот по двору, я краешком глаза замечаю, что Жаке,
размахивая руками, подавшись вперед всем своим тяжелым корпусом, идет к
донжону. Я устал, устал и Малабар. Спешившись, я отвожу жеребца в Родилку.
В это время появляется Колен, вместе со мной он входит в стойло, и, пока я
снимаю седло и уздечку и кладу их на низкую переборку, он, выхватив из
подстилки пучок соломы, начинает яростно, стиснув зубы, вытирать
лоснящийся от пота бок коня. Я вытираю, но не с такой яростью, другой бок
Малабара, поглядывая поверх его холки на нашего великого лучника, и жду,
когда он взорвется. Ждать приходится недолго. Он только что видел Мейсонье
и Тома. Они сейчас на складе разбирают трофеи, добытые в "Прудах", и
Мейсонье поведал ему, как провела прошлую ночь Мьетта. Я слушаю его.
Основная функция, которую я выполняю в Мальвиле, - это выслушивать всех.
Когда он выговаривается, я советую ему держать себя в руках. Эта история
начинает меня не на шутку беспокоить. Она может кончиться плохо для
Фюльбера. Я уже подумываю о том, как предотвратить скандал и мирно
расстаться с Фюльбером.
- А Пейсу ты не видел? - спрашиваю я наконец.
- Нет.
- Так вот, когда увидишь - молчок. Ему ни слова, понял?
Скрепя сердце он обещает мне молчать. Как раз когда я направляюсь в
