Тучи опустились так низко, стали такими черными, что я больше не
сомневаюсь: сейчас хлынет дождь. Минуты, предшествующие этому, кажутся
бесконечными. А дождь не спешит! И ожидание превращается в настоящую
пытку, я хочу теперь только одного: пусть поскорее разразится ливень,
пусть покончит с нами, пусть счетчик Гейгера вынесет нам смертный
приговор. Я бросаю взгляд на Мейсонье, сидящего рядом со мной, и замечаю,
как на его худой шее судорожно ходит кадык. Это он старается проглотить
слюну. Его стул сдвинут немного назад из общего ряда, и я вижу профиль
Тома, он с трудом расклеивает губы, облизывает их кончиком языка. Я знаю,
что не только у меня струится сейчас между лопаток пот, не только у меня
взмокли ладони. Мы все в одинаковом состоянии! Будь у меня более тонкий
нюх, возможно я уловил бы запах страха, его испарений, исходящий от
одиннадцати застывших в ужасе тел.
До меня по-прежнему доносится только голос Фюльбера, какие-то
разрозненные звуки, но не слова, я даже не пытаюсь вникнуть в их смысл.
Зато я слышу, как этот прекрасный, полный благородства баритон тускнеет и
начинает слегка дрожать. Выходит, что и с Фюльбером у нас есть что-то
общее. Мне хочется сказать ему об этом. Сказать, что все его происки,
ненависть уже ни к чему, что сейчас хлынет смертоносный дождь и примирит
всех нас, мы даже знаем, какой ценой.
И когда наконец дождь разразился, - дождь, которого мы так напряженно
ждали, было это как удар электрического тока, мы все так и подскочили на
месте, а затем воцарилась мертвая тишина. Голос Фюльбера утратил свой
бархатный тембр, теперь он звучит хрипло, с надрывом, но все-таки звучит.
Фюльберу не откажешь в мужестве и даже, как мне сейчас кажется, в вере.
Позже у меня возникла мысль, что этот самозванец и лжец, в сущности, не
нашел истинного своего призвания. Дождь с такой яростью, с такой неистовой
и злобной силой колотит по стеклам, что временами голос Фюльбера исчезает
в страшном грохоте. И хотя этот голос стал теперь совсем слабым, я изо
всех сил цепляюсь за него, он словно нить, за которую я держусь в темноте.
А тьма все сгущается, кажется, еще никогда не было такого мрака, хотя оба
окна побелели от дождя.
Зала освещается только двумя толстыми свечами, и пламя их колеблет
ветер, прорывающийся сквозь щели в окнах и дверях. На стену падает
гигантская тень Фюльбера. Слабые отблески огня скользят по острию шпаг и
алебард, все так зловеще, так мрачно, и мне чудится, будто все мы,
одиннадцать человек, забились в какую-то катакомбу, надеясь укрыться от
смерти, а она надвигается на нас сверху, надвигается со всех сторон.
На минуту дождь притих, и тут же первая молния озарила оба окна, а
где-то восточнее холма за Рюной прокатились раскаты грома. Я слишком
хорошо знаю, что такое грозы в наших местах: они здесь бывают страшны. С
самого детства я испытываю перед ними ужас. С возрастом я не то чтобы
научился побеждать, но хотя бы скрывать тот страх, который они мне
внушают. Сегодня к этому страху добавляется еще и чисто физиологическое
потрясение, я с трудом сдерживаю дрожь в руках, глядя, как зигзаги молний
освещают обрубки деревьев на вершине холма, и дожидаясь, когда следом за
ними раздастся оглушительный громовой раскат. К тому же поднимается
сумасшедший ветер. Восточный ветер. Я всегда узнавал его по звуку,
напоминавшему крик совы, когда он врывался под своды полуразрушенной
мансарды, где я думал устроить себе контору, по тому, как, налетая,
сотрясал он окна и двери и завывал в расщелинах скал. Дождь, вновь
припустил, и ветер с яростью швырял о стекла тысячи водяных стрел.
Казалось, еще немного - и они разлетятся на куски. Все это происходит за
спиной Фюльбера, он, должно быть, испытывает то же самое, что и я, потому
что временами втягивает шею и весь напрягается, будто только и ждет, что
ураган обрушится на него. Однако между двумя ужасающими раскатами грома я
снова слышу его голос.
Я засовываю руки в карманы и выпрямляюсь на стуле. Молнии
приближаются методично и жестоко. Гром уже не грохочет, он просто
взрывается. Можно подумать, что Мальвиль стал мишенью, молнии обстреливают
его круговым огнем, словно снаряды на артиллерийских стрельбищах, прежде
чем прямым попаданием уничтожить цель. На черном небе больше не видно ни
белых зигзагов, ни ломаных стрел, ни сумасшедших росчерков, но в окнах то
и дело вспыхивает ослепительное холодное сияние, а затем следует сухой
мощный удар, похожий на разрыв снаряда. Сила грохота уже непереносима для
человеческого слуха. Хочется сорваться с места, бежать, укрыться от него.
В короткие мгновения затишья между двумя разрывами, когда гроза вроде бы
ослабевает, попрежнему звучит голос Фюльбера, и, хотя теперь он стал
слабым, дрожит и меркнет, как пламя свечи, он - единственная моя опора.
Вдруг поблизости я слышу какое-то странное глухое завывание и, хотя я тяну
вперед шею, не сразу понимаю, что это скулит Момо, уткнувшись большой
косматой головой в высохшую грудь матери, а Мену, стараясь защитить сына,
прикрывает его своими костлявыми руками.
Неожиданно гроза отступает. Вдали еще слышатся раскаты грома, но по
сравнению с прежними они даже как-то успокаивают. Они откатываются все
дальше, и все больше становятся интервалы между ними. Зато порывы
шквального ветра теперь достигают апогея. Я чувствую, как кто-то касается
моего локтя. Это Мейсонье. Я оборачиваюсь и, словно загипнотизированный,
не могу оторвать глаз от его шеи, где тяжело ходит кадык, пока он пытается
мне что-то сказать. Но я не улавливаю ни единого звука. Наклонившись, я
прижимаюсь ухом к его губам и только тогда понимаю: Тома хочет с тобой
поговорить. Так как я стоюмы повторяем все действия сидящих в первом ряду,
следом за ними мы встаем и садимся, - я прохожу перед Мейсонье,
приближаюсь к Тома и трогаю его за плечо. Он снова с трудом разлепляет
губы, и я вижу, как густая, запекшаяся слюна тянется между ними, пока он
говорит: когда дождь кончится, пойду посмотрю... Я киваю в знак согласия и
возвращаюсь на свое место. Почему он решил мне сообщить об этом? Это,
по-моему, само собой разумеется. Ведь я же не рассчитываю, что он полезет
под дождь, который (теперь я ничуть в том не сомневаюсь) несет с собой
гибельную пыль. Поднявшийся во мне ужас настолько велик, что он убивает
малейшую надежду.
Хотя в оба окна по-прежнему хлещет ливень, но странно, теперь они
кажутся светлее, чем раньше. Можно подумать, нас освещает пелена дождя.
Потому что за окнами нет ничего, кроме этой белесой пелены. У меня
мелькает идиотская мысль, что, наверно, ливневые потоки затопили маленькую
долину Рюны и поднявшаяся вода подмыла нашу скалу. С удивлением я замечаю
- хотя и не могу осознать, что происходит, - как стакан с вином и тарелка
с нарезанными ломтиками хлеба переходят из рук в руки. Вижу, как Тома и
Мейсонье отпивают по очереди из стакана, и лишь тогда по мере собственного
удивления догадываюсь, что они, сами того не ведая, только что приняли
святое причастие. Конечно, им было так приятно смочить глотком вина
пересохший рот. Но они, видимо, тоже поняли, какое вино им довелось
пригубить, и тут же спохватились, так как вместе со стаканом передают мне
и тарелку с хлебом, до которого даже не дотронулись.
Я вижу, что рядом со мной стоит Жаке. Он понимает, в какое
затруднительное положение я попал, и берет у меня из рук тарелку. Заметив,
с какой жадностью я подношу к губам стакан, он наклоняется и шепчет:
оставь мне. И правильно делает, иначе я бы осушил стакан до дна. Затем он
протягивает мне тарелку с хлебом, и, кроме своего куска, я быстрым
движением прихватываю кусочки своих безбожных соседей. Защитный рефлекс
чистой воды: Фюльбер не должен знать, что двое из нас отказались от
причастия. Я сам поражен, что этот рефлекс сработал, и тем, что я способен
думать, как сгладить всякие шероховатости в будущем, хотя для меня все мы
- люди без будущего. Жаке подметил мой ловкий маневр, но от ока Фюльбера
нас скрыла широкая спина Фальвины. Парень укоризненно смотрит на меня
своими наивными глазами. Но я знаю, меня он не выдаст.
Все происходящее как-то расплывается передо мной, точно и мой мозг
тоже затопило дождем, который колотит сейчас в окна. У меня странное
ощущение, будто когда-то я уже пережил все это и все уже видел в своем
прежнем существовании: и тусклый свет, и потоки воды, обрушившиеся на
стекла, и боевые трофеи на стене, и стоящего передо мной Фюльбера, и его
изможденное, едва различимое в полумраке лицо, и тяжелый монастырский
стол, и всех нас, скучившихся вокруг, - безмолвных, придавленных,
пожираемых страхом людей. Горсточку людей, затерянных в пустынном мире.
Жаке возвращается на место, Фюльбер возобновляет свой речитатив, а Момо,
теперь, когда улеглась буря, перестал скулить, но, проглотив причастие,
снова спрятал голову под прикрытие маленьких сильных рук Мену. Удивительно
знакомо мне все это: и две горящие свечи, и едва освещенная мутным светом,
проникающим в окна, огромная средневековая зала, напоминающая склеп, где
мы, словно тени, стережем свои будущие могилы. Вдруг лучик света коснулся
черных роскошных волос Мьетты, и я со сжавшимся сердцем подумал, что ее
появление у нас оказалось бесполезным, ей уже не возродить жизни на земле.
Месса заканчивается, а дождь все еще налетает волнами. И пусть порывы
ветра с буйной силой сотрясают окна, ему все равно не удастся их
распахнуть, разве только загонит в щели чуточку воды и она растечется
лужицей по каменному полу, до самой стены. Мне приходит в голову мысль
попросить Тома провести над этой лужицей счетчиком Гейгера. Но я тут же
стараюсь ее отогнать. У меня такое чувство, что, если поторопить события,
приговор будет наверняка смертельным. Все это, конечно, чистое суеверие -
я и сам прекрасно это сознаю. И тем не менее я предпочитаю ждать. Как же я
малодушен сейчас, на какие пустяки обращаю внимание, хотя всю жизнь считал
мужество одной из главных своих добродетелей. Таким образом, отодвинув от
себя час, в который нам должна открыться истина, я поворачиваюсь к Мену и
спокойным голосом прошу ее разжечь огонь в камине. Я вполне владею своим
голосом и внешне держусь, хотя совсем ослабел духом. Впрочем, огонь нам
сейчас необходим. Я замечаю вслух, что, как только мы начали двигаться, в
зале почему-то стало нестерпимо холодно.
Пламя вспыхивает. Онемевшие от ужаса люди жмутся к огню. Проходит
несколько минут, теперь я просто не в силах выносить их молчания. Я
вскакиваю с места. И начинаю шагать взад-вперед по комнате. Мои каучуковые
подошвы бесшумно скользят по каменным плитам пола. Стекла сплошь залиты
водой, и мне кажется, будто весь Мальвиль затоплен и скоро всплывет, как
ковчег. Живущий во мне страх настолько велик, что я бегу от самого себя,
погружаясь в какой-то бред, мне без конца лезут в голову мысли, одна
нелепее другой. Например, мне хочется схватить висящую на стене шпагу и
поскорее свести счеты с жизнью, пронзив себя насквозь, как римский
император.
Вдруг шквальный ветер налетает с новой силой, а дождь прекращается.
Я, должно быть, уже привык к шуму дождевых потоков, и теперь мне кажется,
что сразу же наступает тишина, хотя по-прежнему неистово завывает ветер и
под его порывами все так же дребезжат стекла. Я вижу, как мои товарищи,
сбившись в кучу у очага, в едином порыве поворачиваются к окну, со
стороны, в полумгле кажется, что у всех этих голов одно общее тело. Тома
